2.1. Первое приближение: дискурс рассказчика от первого лица

Поскольку первый отрезок текста выдержан в форме дневника, а два других отрезка также написаны от первого лица, в интертекстуальном соотношении с другими текстами Сорокина «Месяц в Дахау» представляет собой новую ступень. В то время как тексты, возникшие до 1990 года, еще используют различные не совпадающие с реальным автором речевые инстанции – от чисто персонажной речи без рассказчика в «Очереди» (1983) до аукториальных повествователей в «Тридцатой любви Марины» (1984) и «Романе» (1985), – рассказчиком «Месяца в Дахау» предстает сам Сорокин как биографическое лицо.

Согласно категоризации литературных жанров и форм повествования, предложенной Кете Хамбургер, повествование от первого лица (Ich-Erz?hlung) фундаментально расходится с повествованием от третьего лица (Er-Erz?hlung), разновидности которого в «Логике литературы» не наделяются фигурой повествователя, но понимаются как чистые «повествовательные функции». Рассказ от первого лица представляет для Хамбургер исключительный случай потому, что в нем по чистым критериям теории повествования невозможно провести различия между ложью и исторической достоверностью. По данным дневника может быть локализован во времени и пространстве субъект высказывания «Владимир Сорокин», но это «означает не что иное, как то, что любое высказывание есть высказывание о действительности»[821]. Различие между вымыслом и субъективным высказыванием о действительности возможно только, если учитывать и знать исторический контекст повествования от первого лица. Если обнаруживается связь между повествованием от первого лица и историческими фактами, невозможно принять простое решение об исторической достоверности автобиографического сообщения – необходимо дополнительное изучение материала[822].

В случае с записками Сорокина из Дахау не возникает никаких сомнений по поводу их исторической недостоверности. С самого начала повествования встречаются многочисленные указания на его фикциональность. Причудливая фантастичность, проявляющаяся, например, в фигуре двуглавой мучительницы «Маргариты-Гретхен», на которой после всех издевательств женится Сорокин, не снижается, а, напротив, возрастает за счет ведения повествования от первого лица:

Фикциональность повествования от первого лица тем сильнее и очевиднее, чем более нереальным является содержание высказывания. То есть форма первого лица не заставляет нереальное казаться «реальнее», а, наоборот, нереальность рассказа заставляет и «я» рассказчика казаться нереальным, фиктивным[823].

Аналитическая философия по-разному подходила к вопросу об онтологическом статусе фикциональных объектов. К теории литературы применимой оказывается точка зрения, согласно которой фикциональным объектам приписывается идеальное бытие в мире «концептов» (то есть они рассматриваются как объекты, принадлежащие к фикциональному миру), так что их не отметают как бессмыслицу[824].

Выбирая форму квазиавтобиографического рассказа, фиктивность которого подчеркивается многочисленными фантастическими моментами, Сорокин в известном отношении вызывает у читателя установку на повышенное внимание к концептам (проявление своего рода «концептуализма») и к тому, как эти концепты производятся говорящим при помощи языка. (Ведь Хамбургер утверждает, что нереальность изложения переносится и на излагающего.) «Месяц в Дахау» следует в первую очередь рассматривать как метаязыковой текст. Но «метаязыковой» означает здесь не только ориентацию на язык как langue или parole в традиции классического структурализма, скорее имеется в виду «метакоммуникативность» или «метадискурсивность» – в той мере, в какой под понятие «дискурс» должны «подпадать» и его участники[825]. В дальнейшем речь пойдет о «метадискурсивной» ориентации текста Сорокина[826].