Закат России: Китай как новый Запад в «Метели»

Китай играет довольно сложную роль в повести «Метель». И здесь китайские мотивы вплетены в критический дискурс, однако в «Метели» эта критика становится более тонкой, чем в «Дне опричника» и «Сахарном Кремле», и отражает скорее ностальгию автора по утраченной русской культуре, чем недовольство современной политической ситуацией в стране. Китайские мотивы, казалось бы незначительные по объему текста, тем не менее занимают семантически сильную позицию на последних страницах повести. В художественном мире «Метели» Китай является экономическим спасителем России, в то же время способствуя духовному упадку страны и растущей жажде потребления.

Идеи Мережковского, сформулированные в начале XX века, помогают раскрыть символизм образа Китая в «Метели». В статье «Грядущий хам» Мережковский писал о том, что позитивизм представляет собой главную угрозу европейской цивилизации. Развивая мысли Герцена и Милля, Мережковский пишет, что позитивизм уже «сделался религией в Китае» и то же самое происходит в Европе. Позитивизм превращается в «бессознательную религию, которая стремится упразднить и заменить собою все бывшие религии»[595]. Отрицая все, что не является «чувственным» или осязаемым, позитивизм, пишет Мережковский, отрицает «сверхчувственный мир»[596]. Вследствие преобладания позитивизма «мещанство» властвует в Китае, и Мережковский, как и Герцен, предвидит конец европейской и русской цивилизации из-за «мещанской мелкоты», которая уже давно охватила Китай. Мережковский писал эти строки после исторического поражения русского флота в битве при Цусиме и как бы разделял сферы влияния восточного позитивизма на японскую, которая уже победила Россию, и китайскую, которая захватит Европу с помощью «мягкой силы»: «Япония победила Россию. Китай победит Европу, если только в ней самой не совершится великий духовный переворот, который опрокинет вверх дном последние метафизические основы ее культуры и позволит противопоставить пушкам позитивного Востока не одни пушки позитивного Запада, а кое-что более реальное, более истинное»[597].

Спустя столетие повесть Сорокина, по сути, превращает Китай в очередную Японию: Китай развивает не только максимально позитивистское мировоззрение, но и алгоритм действий, который позволит захватить если не весь мир, то уж точно Россию и Евразию. Идеи Мережковского, Милля и Герцена отражаются в сознании главного героя повести – русского интеллигента, доктора Платона Ильича Гарина. Его глазами читатель видит гражданскую апатию современной России и растущее «мещанство», говоря языком Мережковского, изобразившего Россию бессильной перед уверенным превосходством Китая. Однако и сам Гарин, воплощаюший, казалось бы, благородные мысли о духовном спасении России, изображен с высокой долей иронии, что позволяет подвергнуть сомнению его идеалы.

Платон Ильич, скромный «чеховский» интеллигент, по сути пытается спасти Россию от эпидемии тоталитаризма и жестокости. Чума, которую доктор пытается остановить, – это, как и полагается в гротескном мире Сорокина, привозной боливийский вирус, который превращает умерших и похороненных крестьян («мертвых душ») в кровожадных зомби. Вирус распространяется через укусы и царапины, которые зомби наносят живым людям. Русская классика, жестокость и абсурд сосуществуют в текстах Сорокина уже давно. Но ужасных зомби, стирающих целые деревни с лица земли, можно рассматривать и как метафору «мещанства», борьбу с которым Гарин считает основной целью своей жизни; спасение людей – это, как Гарин вдохновенно заявляет после наркотического экстаза, – его «жизненный путь»[598].

Следуя за Гариным по российским дорогам, читатель напрямую сталкивается с невежеством русского общества. Это невежество «питается» средствами массовой информации, находящимися под тотальным государственным контролем. «Метельная» Россия находится в застое. Те ее граждане, что не принимают неотрадиционализм, находят спасение в наркотиках. Государственные телеканалы показывают только три программы: государственные новости, ежедневные трансляции церковной службы и бесконечные концерты народной песни и танца – прозрачный намек на реакционное российское телевидение 2000-х и 2010-х годов, которое напоминает телевидение советских времен с той лишь разницей, что коммунистическая идеология заменяется православной[599]. В домах зажиточных крестьян, которые придерживаются традиционных политических взглядов, среди типичных предметов быта можно увидеть портрет государя и его дочерей в «светящейся» рамке, двустволку, автомат Калашникова и самогонный аппарат[600]. Такое обустройство дома свидетельствует о безоговорочном почтении к авторитарному правителю и готовности крестьян оказать ему вооруженную поддержку и, конечно же, выпить – и за его здоровье, и просто так. Описание такого хозяйства позволяет провести параллели между традиционалистскими тенденциями в России 2000–2010-х и Россией будущего, изображенной в повести «Метель».

Больше всех преуспевают в мире «Метели» казахские наркодилеры «Витаминдеры». В этническом, лингвистическом и физическом плане они более, чем какие-либо другие персонажи повести, совмещают в себе элементы славянского и азиатского миров, создавая миниатюрную евразийскую идиллию, изображенную, естественно, с немалой долей иронии[601]. Эти «коренастые казахи» существуют за счет спроса на эскапизм: они производят и продают наркотики. В сорокинском мире наркотики важнее витаминов, и Платон Ильич рад набрести на их производителей:

– Витаминдеры, качнул малахаем доктор и устало рассмеялся. – Вот угораздило встретить!

Но он был доволен: от ровного, прочного, неколебимого на ветру шатра веяло победой человечества над слепой стихией[602].

Предлагая бегство от реальности в наркотические сны, евразийская компания в «Метели» является альтернативой одновременно двум мировоззрениям: исчезающей европейской России XIX века, которую пытается возродить Платон Ильич, и прогрессивному, но «мещанскому» Китаю, который олицетворяют спасители Платона Ильича в конце повести. Однако, предлагая альтернативу реальности, новейший наркотик витаминдеров ее нормализует: возвращаясь из мучительных наркотических снов в реальность – какой бы мрачной она прежде ни казалась, – пользователи испытывают прилив радости от обыденного существования в заметеленной России.

«Метель» была написана через двенадцать лет после публикации «Голубого сала», и образ Китая, и его экспансия в Россию получают здесь другую окраску. Позиция Китая представлена как в позитивном свете, так и в имплицитно негативном. С одной стороны, в конце повести китайцы спасают главного героя, который видит себя олицетворением духовной, мыслящей России, от смерти. С другой стороны, они символизируют «мещанство», разрушающее последние проявления гуманности и бескорыстия в среде унылой общественной стагнации, разлагаемой алкоголизмом. На протяжении всей повести Платон Ильич часто размышляет о меркантильной мелочности и мещанском потребительстве, которыми он окружен:

Прав этот Козьма – сколько же ненужных вещей в мире… Их изготавливают, развозят на обозах по городам и деревням, уговаривают людей покупать, наживаясь на безвкусии. И люди покупают, радуются, не замечая никчемности, глупости этой вещи…[603]

Однако сам Гарин наделен чертами, которые иронически подрывают его напускную духовность. Уверенный в собственной правоте и своем особом предназначении, Гарин всегда находится в состоянии «сосредоточенного недовольства» из-за того, что все якобы мешают ему «исполнить то очень важное и единственно возможное, на что [он] предопределен судьбою»[604]. Его «целеустремленное лицо», однако, имеет «заплывшие глаза» любителя выпить, и, как читатель узнает позднее, Гарин не отказывает себе и в плотских наслаждениях с зажиточной крестьянской бабой – «пухлой» мельничихой, а возможность попробовать новый наркотик вызывает у Гарина «возбужденное шмыганье носом» и нервный смех[605]. Его «пошлые»[606], как он сам понимает, желания таким образом берут верх над чувством долга перед больными крестьянами, и доктор в очередной раз откладывает отъезд. Хотя автор и иронизирует над взглядами «идеалистической интеллигенции», изображая слабости Гарина, наиболее отчетливый контрапункт доктору представляет образ возницы Козьмы по прозвищу Перхуша.

Козьма, «низкорослый, худощавый мужик», живет в «старой, сильно осевшей избе», где из мебели «доктор заметил лишь сундук да железную кровать»[607]. На протяжении всей повести он ничего не требует для себя, а заботится только о своих лошадках. Он не назначает высокую цену за свои услуги, довольствуется немногим и радуется простому куску хлеба и теплому углу. Во многом Перхуша карикатурен, но его прототип благороден – это скромный и самоотверженный толстовский крестьянин из «Хозяина и работника». С помощью Перхуши читателю раскрывается стереотипическое видение Китая в художественном мире «Метели». По мнению Перхуши, китайцы – меркантильный народ, который наравне с цыганами торгуется на рынках, скупая и продавая лошадей[608].

На протяжении всей повести доктор и его ямщик продолжают сражаться с метафорической снежной бурей невежества, но в результате терпят поражение. Интеллигент Сорокина находится в той же ситуации, что и интеллигенция, которую Мережковский описал в «Грядущем хаме». Они загнаны в тупик: с одной стороны, над ними довлеет авторитарное правительство, с другой – их угнетает невежество и «мещанство» масс:

Кажется, нет в мире положения более безвыходного, чем то, в котором очутилась русская интеллигенция, – положение между двумя гнетами: гнетом сверху, самодержавного строя, и гнетом снизу, темной народной стихии, не столько ненавидящей, сколько непонимающей, – но иногда непонимание хуже всякой ненависти. <…> а пока все-таки участь русского интеллигента, участь зерна пшеничного – быть раздавленным, размолотым – участь трагическая. Тут уж не до мещанства, не до жиру, быть бы живу![609]

Любопытно, что для Гарина «гнетом сверху» является не просто авторитарность нового средневековья, которую можно было бы ожидать от сорокинской повести после «Дня опричника». В традициях своей ранней прозы Сорокин успешно возрождает язык советской бюрократии, и Гарин вещает о «жизни честных тружеников», которых может спасти его вакцина, готовится «писать объяснительную» из-за задержки в доставке вакцины, и обвиняет своего ямщика в саботаже[610]. Ямщик Козьма – это и есть «гнет снизу»: непонимание, нерасторопность и даже забота Козьмы о лошадях воспринимается доктором и как невежество, и как активное противостояние «высоким» задачам и порывам самого Гарина.

Но, говоря языком совдепии, доктор также владеет и китайским. Россия безнадежна, а Китай, по крайней мере, предлагает физическое спасение бедному интеллигенту. Описывая финальную сцену (сорокинскую версию рассказа Толстого), автор выдвигает на первый план возрастающий потребительский утилитаризм Китая. Китайцев, которые нашли сани доктора и обнаружили мертвого Перхушу, защитившего лошадей и доктора от мороза, интересовало прежде всего то, как спасти лошадей редкой породы и обчистить карманы мертвого возницы. Поначалу они даже не обратили внимания на состояние доктора. Заметив доктора и его сани, главный китаец говорит: «Шон, тащи сюда какой-нибудь мешок, тут полно малых лошадей»[611]. Однако никто другой не способен спасти доктора. Гуманистические порывы врача не вписываются в воображаемую Россию XXI века, они пресекаются его собственными слабостями; зато Китай достаточно органично встраивается в новую, выхолощенную неотрадиционализмом Россию.

В «Метели» Сорокин представляет китайскую экспансию в России как неизбежное развитие мировой истории. Вторжение китайцев разрушит европейскую Россию провинциальных докторов и скромных интеллигентов. В то же время попытка сохранить «чеховскую» Россию безнадежна, поскольку ее уже заменила консервативная Россия-Евразия, а чеховские интеллигенты навсегда подчинены бюрократии и подвержены человеческим слабостям потребительства. Проблеск надежды, который появился в либеральные 1990-е, погас, по мнению Сорокина, с укреплением новой власти авторитарной элиты в конце десятилетия[612].

Сорокин считает проникновение Китая в российскую жизнь одновременно неизбежным и абсурдным явлением: несмотря на то что в течение многих веков культура России попеременно тяготела то к Западу, то к Востоку, Китай, как правило, исключался из этой дихотомии[613]. Тем не менее тексты Сорокина показывают, что синификация – неизбежный результат политического и экономического развития в XX веке. В интервью, данном автору этой статьи, Сорокин сказал, что, хотя китайская экспансия и неизбежна, он не испытывает враждебных чувств к Китаю. Он указал, что изобилие китайских элементов в его текстах служит доказательством его позитивной оценки развития общей русско-китайской истории[614]. Синтез России и Китая представляется Сорокину явлением в некоторой степени эстетическим. В другом интервью он отмечал, что его «завораживает идея китайской гегемонии. Завораживает идея алхимического брака между Китаем и Россией. Мне кажется, из этого может выйти нечто великолепное»[615].

В начале 2000-х большинство русских граждан не разделяли взглядов Сорокина на российско-китайские отношения. Социологические опросы, проводимые в эти годы, и публикации в СМИ свидетельствовали о гораздо более скептических и даже алармистских настроениях[616]. Однако последующие опросы показывают, насколько дальновиден был Сорокин как социолог: по данным «Левада-Центра», между 2003 и 2011 годами практически каждый год все больше русских считали Китай скорее союзником России, чем ее соперником[617].

Однако Сорокин, оставаясь верным иронии и двусмысленности, характерным для постмодернизма, рисует более сложный, неоднозначный образ Китая. Несмотря на положительное отношение к Китаю, выраженное во многих интервью, в «Метели» образ Китая – это, с одной стороны, образ экономической и потребительской силы, которая сокрушит «сверхчувственный мир» России вместе с его гуманистически настроенной интеллигенцией. С другой стороны, Сорокин показывает, что Китай способен влить новые силы и создать новую эстетику в выхолощенном советско-российском пространстве. Мережковский считал, что победить «мещанство» и «грядущее хамство» сможет только пришествие и полное принятие христианства[618]. Платон Ильич, герой сорокинской «Метели», видит спасение в индивидуализме и гуманизме, унаследованных от прежних поколений русской интеллигенции и вдохновленных идеями европейского Просвещения. Сорокин же предлагает альтернативное решение, в котором эстетическое «великолепие» от «алхимического брака» между Россией и Китаем сыграет роль апокалиптически-очистительной метели Блока, чьи строки Сорокин не случайно выбирает в качестве эпиграфа к своей повести.