ЭДМОН ДЕ ГОНКУР © Перевод А. Шадрин

ЭДМОН ДЕ ГОНКУР

© Перевод А. Шадрин

Я познакомился с ним давно. Это было после «Анриетты Марешаль», я в первый раз был на завтраке в том самом доме в Отейле, которому Эдмон де Гонкур посвятил свои два тома.

Тома эти только что вышли в свет. Они еще не успели остыть и дышат страстью художника и влюбленностью коллекционера.

Оба брата наполняли тогда этот дом своим жизнерадостным трудом, своей горячностью в литературной борьбе. Позднее, после смерти Жюля, неожиданной, как удар грома, я снова увидел этот дом, такой печальный, такой опустевший. Оставшись одни, вырванный из жизни, Эдмон перестал уделять ему внимание. У него уже не хватало мужества поддерживать обитель искусства, о которой оба брата мечтали, уединившись в этом зеленом уголке Парижа. Смерть явилась, едва только успели расставить по местам мебель.

Потом прошли годы, дом понемногу стал возвращать хозяина к жизни. Он испытывал страх ко всякой литературной работе, какое-то отвращение к ней. Мы видели, как он, в деревянных башмаках, подолгу возился в саду, как он взбирался на стремянку, чтобы развесить рисунки. Коллекционер в нем ожил, он окружил себя изящными шедеврами XVIII века, диковинами Дальнего Востока. И так вот он однажды снова очутился за своим рабочим столом среди тончайших произведений искусства, столь способных возбуждать его дарование, и, опьяненный ими, вернулся через образы к мыслям.

Дом этот спас писателя. Так поговорим же об этом доме, где трепещет живая душа человека. Понимаешь нежность хозяина к этим стенам, понимаешь, почему он посвятил им два тома, озаглавленные: «Дом художника». Эта нежность ощущается в книге и сейчас, и он точно выразил свою мысль на первой странице состоящим из одной фразы предисловием: «Почему бы в наше время, когда вещи, о скрытой печальной жизни которых говорит римский поэт, так широко причислены современной описательной наукой к „Истории Человечества“, почему бы не написать историю вещей, среди которых протекает жизнь человека?»

Как это хорошо разъясняет Эдмон де Гонкур, свойственная всем нам любовь к уюту сводится к любви к безделушкам. Работая, люди проводят целые дни за своим столом, и глаз их отдыхает только на окружающей мебели и на четырех стенах. И если они — художники, если у них есть потребность в вещах красивой расцветки и тонкой работы, они инкрустируют мебель бронзой, вешают на стены картины, изделия из фаянса, расшитые шелка.

Стоит только открыть двери дома в Отейле, как чувствуешь, что попал в жилище художника, который уединился, одержимый страстью к искусству, к литературе. Перед нами не какой-нибудь вестибюль буржуазного дома с голыми стенами, с банальною обстановкой. Вестибюль этот оживляют и словно согревают фаянс, бронза, особенно фукузы — квадратные шелковые салфеточки, в которые в Японии завертывают подарки. Среди них есть чудесные, особенно одна; на ней изображены два голубка, вышитые до того тонко, что «когда на них играют солнечные лучи, перья блестят, как настоящие».

Направо — столовая. Она вся затянута гобеленами, которые когда-то украшали собою садовый павильон, где играла музыка. Мебели совсем мало: стол и восемь стульев работы Мазароза, в одном углу — розового дерева сервант, в другом — большой японский экран. На камине, между двумя тронными подсвечниками с гербом какого-то кардинала, — маленький бюст работы Фальконе.

Помню, как в этой столовой Жюль де Гонкур читал мне незадолго до смерти только что написанную «Госпожу Жервезе», эту полную проникновенного анализа книгу, неуспех которой ускорил его кончину. Здесь же, только позднее, наш покойный друг, по которому все мы скорбим, Гюстав Флобер, во время весенних завтраков метал громы в «ненавистников литературы». Тут бывали Доде и Тургенев. Восхитительные дневные часы, проведенные в этом доме, стали сейчас одним из самых дорогих мне воспоминаний.

Потом входишь в гостиные — маленькую и большую, — обе выходят в сад. После долгих колебаний Эдмон де Гонкур затянул их андриноплем; двери и карнизы он выкрасил в черный цвет, и они отливают зеркальным блеском, как дверца кареты. Этим он достиг равновесия, гармонии черного и красного, на фоне которых резко выделяется яркое золото старинных рам и желтоватая белизна старинных рисунков. В этих двух комнатах тоже мало мебели. Изумительный гарнитур в большой гостиной: широкий диван и десять глубоких кресел; на спинке каждого кресла — сцены из басен Лафонтена, вытканные в Бове по рисункам Удри. В середине комнаты настоящее чудо — японская бронза, большая плоская чаша, отлитая в восковой форме, исключительной работы. А на камине и по углам — терракоты Клодиона, о которых Эдмон де Гонкур говорит с благоговейною нежностью.

В маленькой гостиной он провел страшные дни той и другой осады Парижа, когда снаряды, сначала пруссаков, а затем — версальской армии, падали на Отейль и поджигали дома. Подумайте, как должен был трепетать в эти дни коллекционер среди всех своих безделушек, книг и рисунков! Его коллекция эстампов XVIII века, как он сам говорит, — его гордость и радость. Эти прелестные рисунки развешаны в гостиных, на лестнице, в комнатах; но большая часть их хранится в пухлых папках — около четырехсот рисунков, представляющих французскую школу XVIII века во всех ее направлениях и почти во всех образцах, — самые значительные рисунки всех мастеров, больших и малых. Эдмон составил очень обстоятельный их каталог, снабженный любопытными подробностями и дополненный различными анекдотами, рассыпанными на протяжении всего первого тома «Дома художника».

Лестница превращена в галерею музея. Стены ее, так же как и стены комнат, увешаны фукузами, какемоно, рисунками, большими фарфоровыми блюдами. На площадке первого этажа находится маленький шкафчик в форме сундука, в котором хранится великолепная коллекция японских альбомов. И я советую прочесть те пятьдесят страниц книги, которые Эдмон де Гонкур этим альбомам посвятил: это чудесное описание, выразительное, пылкое и восторженное, это переданные на нашем языке тонкости, восхитительные прихоти, нежные и словно трепещущие в воздухе штрихи японского искусства, которое наши художники не способны воспроизвести и которое под пером писателя открывается нам во всем его ярком своеобразии.

В кабинете, выходящем в сад, нашлось место только для книг. Комната эта кажется маленькой, ее узят полки — ими покрыты все стены. Надо сказать, что новые книги хранятся в шкафах во втором этаже, в кабинете собрано только то, что относится к XVIII веку: книги, рукописи, автографы, афиши, плакаты. Эдмон де Гонкур подробно описал самые примечательные из них, с которыми были связаны разные любопытные истории. И там тоже, в шкафу, занимающем целый простенок, — огромные папки, переполненные рисунками и эстампами. Я не говорю уже о бронзе, фарфоре, мраморе. Наконец, перед окном — рабочий столик, старинный столик, простой и хрупкий, среди всех этих художественных сокровищ. Позвольте мне процитировать несколько слов, которые нашли отклик в моем сердце — в сердце труженика: «Бедный стол, ты видел, в какое отчаяние нас повергали непокорные фразы и какую радость приносило слово „Конец“, написанное внизу, на последней странице стольких томов. Мой добрый деревянный друг, как связана с ним моя жизнь и как ласково я смотрю на него, вернувшись домой после продолжительной отлучки и после того, как долгое время не писал, — я прошу его, чтобы он был ко мне благосклонен, чтобы с его помощью снизошло ко мне еще раз писательское вдохновение».

Между кабинетом и спальней — будуар. Это очень маленькая комнатка, совсем белая от рисунков и фарфора на стенах. В спальне темнее: потолок и стены затянуты сплошь гобеленами; огромная — во всю комнату — кровать. Меблировка состоит «всего-навсего из двух обитых гобеленами кресел, консоли в стиле Людовика XVI редкостной формы, пузатого комода: красное дерево цвета темной крови совершенно исчезает за позолотой отделки»… Комната эта напоминает собой большую старинную шкатулку, одну из тех шкатулок, в которых крепким и сладким сном спит воздух минувшего столетия. Эдмон де Гонкур завершает эту главу такими вот грустными словами: «Когда человек становится старым, расслабленным, хворым, он должен создать для себя красивые комнаты, где болезнь выглядела бы не такой отвратительной и для других, и для него самого, и там, окруженный изяществом, дожидаться смерти, как истый эпикуреец».

Перейдя лестничную площадку, попадаешь в кабинет Дальнего Востока, комнату, которая выходит на улицу; именно там сосредоточены все сокровища коллекционера: драгоценные вещицы — японские, китайские, индийские, персидские. Можно подумать, что находишься в маленьком музее, — всюду витрины, этажерки, подставки. Разумеется, я только очень бегло могу все перечислить: нэцке, эти пуговки, эти крохотные резные фигурки из слоновой кости или из дерева, такой тонкой, такой чудесной по свежести своей работы; китайский фарфор, разные сосуды, вазы, вазочки, флаконы, бутылочки, блюда, чашки, шкатулочки, пиалы, кубки, экраны, горшочки всевозможных цветов: белые, желтые, зеленые, голубые; потом еще — круглые сацумские чаши из тончайшего каолина, вызывающие восторги коллекционера; потом — сабли, «эти восхитительные тонкие сабли, которые можно было бы назвать драгоценными орудиями самоубийства», с рукоятками самого диковинного чекана; потом — изделия из лака и всевозможные драгоценные безделушки из золота, серебра, слоновой кости, черепахи, горного хрусталя, табакерки, трубки, чернильницы, бонбоньерки, шкатулочки для лекарств и, наконец, в витрине — бронза, раритеты, которые Эдмон де Гонкур покупал, как, впрочем, и все остальные вещицы, едва только их успевали привезти с Востока.

Коллекционер сделал мне одно признание, с которым я не могу не считаться. Он решительно утверждает, что самым старинным из японских безделушек не больше ста лет. Японское искусство не имеет истории; еще в прошлом столетии оно было всего-навсего рабским подражанием китайскому. Но это не мешает нашему коллекционеру любить совсем еще юные шедевры этой артистической страны, где крестьянин из нескольких камней сооружает у себя на участке маленький каскад, сажает абрикосовое дерево с махровыми цветами и целыми часами способен наслаждаться его цветением под музыку струящейся воды, под стать художнику или поэту.

Жюль де Гонкур умер на втором этаже, в той самой студенческой мансарде, в которой он любил работать и которую избрал, чтобы в ней умереть.

Тут я закрываю «Дом художника» и прошу позволения привести довольно длинное письмо, которое Эдмон де Гонкур написал мне из Бар-на-Сене в июле 1870 года, спустя несколько недель после смерти брата. Письмо это нигде еще не было напечатано, я все время берег его, дожидаясь подходящего случая, чтобы познакомить с ним читателей, ибо оно представляет очень большой интерес и принадлежит к самым волнующим страницам в истории нашей литературы.

«Если бы, вернувшись домой, я не заболел, я бы ответил вам раньше, я бы повторил еще раз, как меня тронуло ваше самоотверженное сочувствие, я бы рассказал, как ваши два письма словно умиротворили мое страдание; я бы попросил вас — и это было желание моего брата, желание, которому болезнь и смерть не дали осуществиться, — от наших далеких отношений, от переписки, перейти к более тесной дружбе.

Перед глазами у меня ваше письмо, и, отвечая на вопрос о том, отчего он умер, мне хочется поговорить с вами, приобщить сердце друга к мыслям, которые приходили мне в голову, ко всем предположениям, которые я строил, к давним еще жестоким находкам и горьким открытиям, которые я теперь вспоминаю; и все-таки смерть его мне не очень понятна, — умереть так больше пристало бы не ему, а мне: я ведь меланхолик, мечтатель, а в нем было столько необузданного веселья, живости ума, логики, едкой иронии.

По-моему, брат умер от работы, и прежде всего — от совершенствования формы, от чеканки фразы, от отделки стиля. И сейчас еще вижу, как он берет отрывки, написанные нами вместе и вначале удовлетворявшие нас обоих, и трудится над ними часами, иногда целые полдня с упорством, доходящим порой до ожесточения, тут изменяя эпитет, там сообщая фразе определенный ритм, потом возвращаясь к чему-то снова, истомив, истерзав свой мозг погоней за этим совершенством, таким трудным, порою просто немыслимым для французского языка в тех случаях, когда надо передать какие-то современные явления и чувства. Помнится, после такой работы он подолгу не покидал дивана; совсем обессилев, он только молчал и курил.

Добавьте к этому, что, когда мы с ним писали, мы обычно запирались у себя на несколько дней, чтобы никого не видеть. Для меня это была единственная возможность создать что-либо значительное, ибо мы думали, что для того, чтобы роман удался, важнее всего не самый процесс писания, а его вынашивание, когда в вас неслышно кристаллизуются персонажи и вымысел обретает достоверность реальной жизни. Все это совершается только тогда, когда вы достигнете доходящего до галлюцинаций лихорадочного возбуждения, а для того, чтобы оно охватило вас, вам необходимо обречь себя на полное затворничество. Я и сейчас еще сохраняю веру в такой метод работы, единственно пригодный для романа, боюсь только, что он гибелен для здоровья.

Не забудьте также, что все наше творчество — и в этом, может быть, его своеобразие, своеобразие, за которое пришлось заплатить дорогою ценой, — возникло из нервного заболевания, что картины этого заболевания списаны нами с самих себя и что, вникая во все подробности собственной жизни, изучая себя, рассекая себя на части, мы достигли изощренно тонкой чувствительности, которую легко могли поранить даже самые ничтожные треволнения жизни. Я говорю „мы“, потому что, когда мы писали „Шарля Демайи“, я был болен еще тяжелее, чем он. Увы! Потом он меня опередил. „Шарль Демайи“! Удивительно это — на пятнадцать лет предвосхитить свою собственную судьбу! Благодарение господу, жизнь брата все же оказалась не столь ужасной.

Мысли его никогда не путались, чаще всего он просто становился невнимательным к окружающему и словно уходил, еще живой, всем своим существом в какую-то загадочную даль. Он был рядом, а я не ощущал его присутствия. Совсем недавно еще я спрашивал его: „Жюль, дорогой мой, где ты блуждаешь?“ — и он несколько минут молчал, а потом говорил: „В пространствах… в пустоте“. И, однако, когда мы вместе гуляли, утром того самого дня, когда с ним случился припадок, который его унес, он нашел слова, чтобы охарактеризовать встреченного нами прохожего; слова, какими художник говорит об оттенках неба.

Мне легче оттого, что я говорю вам о нем, у меня такое чувство, будто это смягчает мое горе, и я продолжаю.

Я все ищу причины его смерти и нахожу еще одну. Я был коллекционером, меня часто отвлекали от работы какая-нибудь безделушка, какой-нибудь пустячок.

У него не было такой собственнической страсти к произведениям искусства; коллекционировал он из уважения к тому, что любил я, из трогательного желания принести себя в жертву моим вкусам. Он не любил ни жизни за городом, ни общества: ему была свойственна какая-то вялость тела, она отвращала его от занятий, требовавших физического напряжения: фехтования, охоты, ходьбы. Таким образом, мысль его ни на мгновение не отрывалась от литературы — ни ради какого-либо удовольствия, ни ради другого занятия, ни ради чувства, ну, скажем, любви к женщине или детям; а когда литература приобретает такую исключительную власть над всеми помыслами человека, то, как это ни печально, медицина видит в этой единственной и навязчивой устремленности начало мономании.

Совершенно очевидно, что для человека такого склада, до такой степени влюбленного в литературу, живущего только мыслью о книге, которая должна выйти, только ради этой книги, всякая неудача, всякое разочарование должны были быть ударом, который он упорно старался скрыть от всех и от меня тоже; и не приходится сомневаться, что неуспех „Анриетты Марешаль“ и „Госпожи Жервезе“ губительно повлиял на его и без того болезненный организм.

Это особенно относится к провалу „Анриетты Марешаль“, очень чувствительному для него, ибо как раз в то время, полный решимости и энергии, он представил еще одну пьесу, которую писал между нестерпимыми приступами печени, и понял, что двери театра для него закрыты. Он ведь действительно считал, что у него есть призвание драматурга, считал, что ему удается диалог, чего я не могу сказать о себе, и должен откровенно признаться, что, на мой взгляд, он в этом отношении превосходит всех своих современников. И отказ этот пришел тогда, когда он рассчитывал взять реванш пьесой „Бланш де ла Рошдрагон“ („Отечество в опасности“), когда он готовился писать большие сатирические комедии на современные темы. Помню, это было его мечтой, одной из самых заветных: как только он выздоровеет, приняться за большую сатиру на современное общество — пьеса эта должна была называться „Брехня“ — и одновременно работать вместе со мною над романом, который должен был стать продолжением „Жермини Ласерте“. Я не знаю никаких других причин его смерти — все дело было в сознании, в состоянии духа.

Женщин он знал только в ранней юности; он ни разу не выпил и стакана спиртного: единственно, чем он злоупотреблял в жизни, так это табаком, правда, самым крепким и ядовитым, — мы оба одурманивали им себя в перерывах между работой. Но верно ли, что табак и прочие злоупотребления влияют на человека так, как это утверждают иные врачи?

Я все время мысленно возвращаюсь к страшным словам, сказанным однажды Бени Бардом, лечившим его врачом, который изучил столько разновидностей нервных болезней: „Десять лет половых излишеств, десять лет алкоголизма, десять лет злоупотребления чем бы то ни было не способны так подорвать здоровье человека, как один час, один-единственный час душевного потрясения“.

Об этом надо подумать всем нам, писателям, в частности вам, — вы ведь тоже заняты литературой, и нервы у вас не в порядке. Надо время от времени отвлекаться от работы, преодолевать умственное перенапряжение, утомляя себя физически, давать волю таящемуся в вас животному началу и заставлять его брать из физической жизни все, что вы только можете ому предоставить, добиться того, чтобы кожа ваша покрылась бронзовым налетом. В нашем трудном ремесле это необходимые условия для того, чтобы жить, чтобы продлить свою жизнь, чтобы осуществить все, что вы вправе получить от природы вашего таланта, — то счастье и ту награду, в которых она отказала моему брату».

Это замечательное письмо, и надо быть художником, чтобы понять то глубокое волнение, которым оно пронизано, и весь ход мысли потрясенного отчаянием человека.

Я привел его целиком, ибо дом в Отейле был бы пуст, если бы, описывая этот дом, я ничего не сказал о тени умершего брата, о милой тени того, по ком пролито столько слез. Тень эта встречает вас во всех комнатах, — она в столовой и гостиных, она все еще сидит за письменным столом в кабинете, она блуждает по лестнице и перед витринами с коллекциями. Это она смягчает и согревает воспоминаниями жилище старого холостяка, которое без нее было бы совсем холодным, ибо женского тепла в этом доме нет.

Теперь завеса приоткрылась. «Дом художника» продается во всех магазинах; книга эта стала достоянием публики. Но я убежден, что только людям утонченного вкуса она может прийтись по душе. Она проникнута благородством, благоговением перед искусством и перед трудом и написана своеобразнейшим стилем. И писатель-романист, проложивший своими шедеврами новый путь нашей литературе, может праздновать теперь полную победу.