АЛЬБЕРУ МИЛЛО

АЛЬБЕРУ МИЛЛО

Париж, 9 сентября 1876 г.

Милостивый государь и любезный собрат по перу!

Я хочу соблюсти по отношению к Вам все правила вежливости. Вы как будто не верите, что я отвечу на заданный Вами вопрос. Вот почему я считаю своим долгом написать Вам снова, а Вы можете распорядиться моим ответом по Вашему усмотрению.

Вы считаете меня «писателем демократическим и до некоторой степени социалистом» и удивлены, что я рисую определенную часть рабочего класса в истинном и мрачном свете.

Прежде всего я не согласен с ярлыком, который Вы мне приклеиваете. Я хочу быть романистом просто, без эпитета; но если Вам так уж хочется дать мне определение, назовите меня романистом натуралистического толка, это меня не огорчит. Мои политические убеждения здесь ни при чем, не надо смешивать журналиста, каким я могу стать, с романистом, каким я стал. Нужно читать мои романы, читать их без предубеждения, понимать их и ясно видеть во всей совокупности, прежде чем выносить обо мне и о моих книгах готовые суждения, странные и отвратительные. Ах, если бы Вы знали, как забавляют моих друзей невероятные басни, которыми угощают толпу всякий раз, как мое имя появляется в газете! Если бы Вы знали, что этот кровопиец, этот свирепый романист — просто-напросто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, ведущий размеренную жизнь в своем уголке, преданный своим убеждениям! Я не опровергаю никаких басен, я работаю и полагаюсь на время и общественное мнение, которые когда-нибудь разгребут вокруг меня эту груду всяческой чепухи.

Что же до изображения определенной части рабочего класса в моем романе, то оно таково, как я хотел, — я не сгущал и не смягчал краски. Я рассказываю о том, что вижу, просто рисую факты и предоставляю моралистам право извлекать из них урок. Я обнажил язвы, разъедающие высшие классы, и, уж конечно, не стану скрывать, язвы на теле народа. Моя книга не является тенденциозным и пропагандистским произведением: она служит правде.

Я запрещаю себе делать в своих романах выводы, ибо, по-моему, выводы не даются художнику. Но если Вы хотите знать, какой урок напрашивается после прочтения «Западни», я сформулировал бы его примерно в таких выражениях: просвещайте рабочих, чтобы улучшить их правы, избавьте их от нужды, в которой они живут, устраните скученность и тесноту в предместьях, где воздух так тяжел и отравлен, а главное, боритесь с пьянством, которое губит народ, убивая его разум и тело. Мой роман прост, он рассказывает о вырождении рабочей семьи, испорченной средой, идущей ко дну; муж пьет, жена теряет мужество; их ожидают позор и смерть. Я не сочинитель идиллий, я верю, что разить зло насмерть можно только каленым железом.

Затем разрешите возразить Вам по поводу употребления в романе языка улицы, поскольку Вы проводите резкую грань между диалогом и повествованием. Вы согласны, чтобы мои герои разговаривали на привычном для них языке. Сделайте над собой еще одно усилие, поймите, что мотивы равновесия и общей гармонии заставили меня пользоваться единой лексикой во всей книге. Вы ссылаетесь на Бальзака, который сделал именно такую попытку, когда он подражал старому французскому языку в своих «Озорных рассказах». Я мог бы указать Вам и на другие примеры, на книги, написанные от начала до конца особым языком. Кстати, Вас очень смущает этот язык улицы? Он грубоват, конечно, но какая в нем звучность, сила, какая неожиданность образов — какое это неиссякаемое наслаждение для дотошного любителя языка! Неужели Вас как писателя не волнует чисто техническая сторона этого вопроса?

Словом, поверьте, любезный собрат, что изо всей человеческой грязи, проходящей через мои руки, я беру еще наиболее чистое; что в особенности для «Западни» я выбрал не самые страшные истины; что хоть я и романист, но добрый малый; что я не питаю никаких злых умыслов и все мое честолюбие заключается в том, чтобы оставить после себя творение настолько всеобъемлющее и жизненное, насколько это в моих силах.

Примите уверения в совершенном моем почтении.