АНРИ СЕАРУ

АНРИ СЕАРУ

Париж, 22 марта 1885 г.

Дорогой друг, статью Вашу я читал и перечитывал. В ней есть чрезвычайно тонкие наблюдения; однако боюсь, что из дружеских чувств ко мне Вы меня перехвалили. Скажите честно, положа руку на сердце: Вы и в самом деле так высоко ставите «Жерминаль»? Что-то не верится. То, что это не так, читается между строк Вашей статьи; я бы, пожалуй, предпочел более откровенный разговор. Полагаю, Вы настолько расположены ко мне, что знаете: если в первый момент я не выношу, чтобы мне противоречили, то все же я достаточно трезво отношусь к своему делу, чтобы рассудком воспринять любую критику.

Итак, если бы мне дано было поспорить с Вами, я бы обратился прежде всего к двум положениям Вашей статьи. Первое — это, как Вы говорите, условность персонажей, неподвижность фигур — каждая как бы застыла в одной позе. Так ли уж это справедливо в отношении «Жерминаля»? Не думаю. Дело в том, что этот роман — гигантская фреска. Каждая глава, каждая клетка этой композиции оказалась настолько тесной, что все пришлось подать в уменьшенном виде. Отсюда и происходит постоянное упрощение характеров. Как, впрочем, и в других моих романах, второстепенные персонажи обозначены здесь одной чертой. Что ж, это мой обычный прием, — Вам-то, надеюсь, он хорошо известен, и в замешательство он приводит лишь тех незадачливых критиков, которые вот уже двадцать лет читают мои книги, но видят в них не то, что написано. Однако посмотрите на главных героев романа — у каждого своя линия развития: пролетарский мозг Этьена понемногу наполняется социалистическими идеями; ожесточение безысходности толкает старуху Маэ от былого смирения к бунту, а Катерина скатывается все ниже и ниже по наклонной плоскости, пока не достигает предельных глубин страдания. Мне казалось, что в таком монументальном произведении, как мой роман, линии главных героев будут четко выделяться на фоне толпы и тем самым достаточно выразят мой замысел.

Кстати, позвольте Вам заметить, что я не очень понял одно высказанное Вами сожаление: Вы пишете, что мне вообще не следовало давать обособленных персонажей, а надо было писать только толпу. Признаться, я не вижу, как это можно было бы осуществить. Ведь я хотел показать именно взаимодействие и взаимовлияние отдельной личности и толпы. Как же я мог обойтись без отдельной личности?

Второе замечание касается моего поэтического темперамента, свойственной мне тяги к преувеличению. Вам-то это давно известно. Не в пример прочим, Вы не удивляетесь, обнаружив во мне поэта. Мне бы только хотелось, чтобы Вы подробнее разобрали механизм моего восприятия. Да, я преувеличиваю, но иначе, чем это делает Бальзак, равно как Бальзак преувеличивает иначе, чем Гюго. И в этом все дело: творческая манера заключена в особенностях зрения. Все мы лжем, кто больше, кто меньше; но каков механизм и каков скрытый смысл нашей Лжи? Так вот, что касается меня, — хотя, может быть, я и заблуждаюсь, — то моя ложь, думается мне, не отступает от столбовой дороги правды. Мне свойственна гипертрофия выхваченной из жизни детали; я заношусь в небеса, отталкиваясь от трамплина непосредственного наблюдения. Единым взмахом крыл жизненная правда взмывает ввысь и становится символом. На этот предмет можно было бы многое написать, и я желал бы, чтобы Вы когда-нибудь вплотную занялись изучением моего метода.

Не разделяю Вашей веры в то, что «Жерминаль» будет иметь большой успех. То, что творится вокруг этой книги, меня смущает и тревожит. Боюсь, что она покажется публике утомительной. Единственная моя отрада в том, что друзья мои, чьи ряды, увы, неуклонно редеют, отдают должное вложенному мною в нее огромному труду. И потому Ваша статья доставила мне живейшую радость; от всего сердца благодарю Вас за нее. В мои годы, среди неустанных трудов, находишь утешение уже не в том, чтобы привлечь к себе бессмысленный взор толпы, а в том, чтобы не упасть в глазах тех немногих, кто тебя любит и помнит.

Спасибо.

Сердечно Ваш.