ФРАНСИСУ МАНЬЯРУ

ФРАНСИСУ МАНЬЯРУ

4 апреля 1885 г.

Любезный господин Маньяр!

Прежде всего — спасибо «Фигаро» за дружеские отзывы о «Жерминале». Благодаря Вашим стараниям Золя-художнику не приходится сетовать на судьбу: на его долю пришлось много больше похвал, чем он заслужил. Однако Золя-протоколист, смиренный собиратель фактов, глубоко уязвлен тем, что с самого момента выхода книги в свет достоверность его наблюдений непрерывно ставится под сомнение. И, вполне сознавая бесплодность подобных дискуссий, я не могу не заявить, что решительно настаиваю на достоверности картины шахтерской жизни, изображенной мною в романе.

Не далее как сегодня утром я читал статью Анри Дюамеля, который бранит меня за то, что я вывел в романе женщину, работающую в шахте. Однако он же сам пишет, что до 1874 года такие случаи имели место во Франции, равно как они имеют место и по сию пору в Бельгии. А если так, то почему я не мог использовать жизненный факт для нужд моей драмы, тем более что действие романа развертывается в 1866–1869 годах? Правда, г-н Дюамель утверждает, будто «Жерминаль» описывает на самом деле не прошлое, а настоящее, будто изображенная мною стачка — это стачка, разразившаяся в прошлом году в Анзене. Но это глубочайшее заблуждение: у меня ясно написано, что я изобразил в обобщенном виде кровавые события, омрачившие последние годы Империи, в частности, стачки, случившиеся около 1869 года в Обене и Ла-Рикамари. Чтобы убедиться, достаточно перелистать газеты той поры. Впрочем, поскольку г-н Дюамель не оспаривает самого факта, что в 1868 году двести женщин еще спускались в шахты, мне кажется, я, во всяком случае, имел право опустить туда одну женщину в 1866-м.

То же можно сказать и о заработной плате. Ведь действие происходит в последние годы Империи, да еще во время промышленного кризиса. Я утверждаю, что тогда шахтерам платили именно столько, сколько сказано в романе, и тому у меня есть точные доказательства, которые я не привожу здесь лишь за недостатком места.

И, наконец, — пресловутое обвинение в том, что я изобразил шахтеров как скопище пьяниц и развратников. Г-н Дюамель защищает опрятность жилищ и чистоту нравов в шахтерских поселках. Что ж, я могу лишь отослать его к моей книге. Там ясно сказано, что за редкими исключениями шахтерские дома содержались с типично фламандской опрятностью. Вот что можно ответить на упрек, будто я сгустил краски и изобразил шахтеров намного грязнее, чем они есть.

Что же касается ужасающей скученности и испорченности нравов, проистекающей из самих условий существования, то я сказал то, что сказал, а именно, что из десяти девиц шесть выходили замуж за своих любовников, лишь став матерями; кроме того, я сказал, что в половине случаев, когда в дом брали постояльца, «нахлебника», семья в конце концов превращалась в супружество втроем. Такова правда, которую я утверждал и продолжаю утверждать. И пусть мои критики не пытаются опровергнуть ее сентиментальными разглагольствованиями — пусть лучше почитают статистику да поездят по шахтам: тогда можно будет судить, так ли уж я очернил действительность.

Увы, я еще приукрасил ее. День, когда мы решимся сказать себе всю правду об окружающей нас нищете — о тех страданиях и о том нравственном падении, которые она с собой несет, — этот день будет началом ее конца. Меня обвиняют в том, что я дал волю своему разнузданному воображению и преднамеренно оболгал людей, чья участь исторгла у меня слезы. Любое из обвинений я могу опровергнуть фактами. Зачем бы я стал клеветать на обездоленных? Единственное, к чему я стремился, это показать их такими, какими их делает наше общество, и тем вызвать такой взрыв сострадания, пробудить такую жажду справедливости, чтобы Франция перестала наконец уступать домогательствам кучки честолюбивых политиканов и позаботилась о здоровье и благосостоянии своих сыновей и дочерей.

Искренне Ваш.