ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ

Еще сравнительно недавно без поверки искусства действительностью нельзя было обойтись в разговорах о современной литературе. Причем власть и выполнявшее ее идеологический заказ казенное литературоведение все больше упирали на эстетическую составляющую этого понятия, противопоставляя унылой правде факта (ну, например, окопной правде) так называемую художественную правду, рисующую действительность, как и предписывала теория социалистического реализма, в ее революционном развитии, то есть в ее соответствии предначертаниям очередного пленума ЦК КПСС. Оппозиционные же литераторы к этой лукавой диалектике были равнодушны, полагая, что двух правд не бывает и что точность в передаче самых унылых, самых пасмурных жизненных явлений есть высшая добродетель художника, ответственного и перед классической традицией, и перед своими читателями.

«Все минет, а правда останется», – любил повторять Александр Твардовский, и, выходит, ошибался, так как подавляющее большинство правдивых, с потерями и жертвами пробивавшихся к читателю произведений русских писателей советской эпохи невозвратимо ушло в архив, а значит, и не осталось в оперативной памяти культуры. Лампочка, впрочем, успела раскалиться добела перед тем, как погаснуть, породив на рубеже 1980-1990-х годов так называемую чернуху – книги, в которых не было ничего, кроме правды, правды и еще раз правды. Но век чернухи был исторически краток, и уже в 1990-е никто (исключая, может быть, Игоря Дедкова) не пытался критерием правдивости поверить здесь и сейчас создаваемые произведения литературы и искусства. За последнее десятилетие писатели – охотники до правды либо смешались с толпой эпигонов, чья деятельность провинциальна по определению, либо стали мастерами шоковых воздействий, рассчитанных на то, чтобы возмутить читателя или вогнать его в глухую депрессию. И это вызывает идиосинкразию даже у критиков. «Литературное сознание в России, – огорчается, например, Александр Агеев, – перенапряжено – разрядка нужна, некий праздник. В том, что пишут, к примеру, Маканин, Петрушевская, Вишневецкая, оба Поповых, Королев и Мелихов, никакого праздника точно нет: жизнь предстает перед нами голой и правдивой, со множеством тошнотворных подробностей; но неужто нам до сих пор нужна эта правда? Хочется праздника – хоть маленького, и чтобы его не приносил “масскульт”».

С праздниками пока не очень получается. Зато со взглядом на литературу как на самоцельную артистическую игру в самовыражение или как на разновидность культурного досуга – все в порядке, и можно согласиться с Семеном Файбисовичем, утверждаюшим, что «постмодерн в своих наиболее репрессивных формах ‹…› попросту отменил правду как объективный критерий». Что, разумеется, тоже раздражает критиков – особенно, когда они обнаруживают, что за исповедями и проповедями сыновей века (а также его дочерей) не стоит не то что правда, но и самое элементарное знание окружающей действительности. «Я вижу проблему в том, – сердится Михаил Золотоносов, – что пишут просто ни о чем, потому что ничего не знают о реальной жизни. ‹…› Писатели смотрят телевизор, а там ложь, препарированная информация, создающая придуманный образ ситуации. Но именно это становится основой миропонимания наших писателей». Впрочем, призывы к изучению реальности и ее адекватному воспроизведению глохнут на фоне куда более авторитетных сегодня апелляций к чему-то более высокому, более художественному, нежели просто правда жизни. «Для современных авторов, – размышляет романист и теоретик литературы Олег Павлов, – исследование собственного жизненного опыта переходит в исследование метафизического и всеобщего опыта истории – уже через осознание его значимости. Родилась потребность не в Правде, на чем росла отечественная литература ХХ века, а в Истине».

На этом можно было бы и закончить. Если бы в самые последние годы вновь не наметилось стремление реальностью поверять искусство – но только применительно уже не к качественной литературе, а к произведениям массовой и миддл-литературы. Которые, – по мнению книжных критиков, – выгодно отличаются от своих качественных собратьев если и не правдивостью, то, по меньшей мере, узнаваемостью, адекватностью пусть не жизни, но зато опыту и социокультурным, психологическим установкам читателей нового поколения. Именно эти качества, позволяющие читателям, будто в магическом кристалле, увидеть отражение своих мыслей, проблем и вопросов, предопределили, – как полагают рецензенты газет и глянцевых изданий, – успех и современной переводной прозы, и книг Виктора Пелевина, Людмилы Улицкой, Михаила Веллера или Евгения Гришковца.

Гадать, как дальше дело пойдет, не станем. Возможно, новейшее понятие узнаваемости (то есть верности не столько жизни, сколько читательским ожиданиям) навсегда заменит критерий правдивости, вынянченный у нас Виссарионом Белинским и испытанный едва ли не двухвековым опытом русской литературы. Хотя нельзя исключить и того, что поверка искусства жизнью вновь – как старое, но грозное оружие – вернется на свое законное место в повестке литературного дня.

См. КАЧЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА; ЛИТЕРАТУРА СУЩЕСТВОВАНИЯ; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МИДДЛ-ЛИТЕРАТУРА; НОВЫЙ РЕАЛИЗМ; УЗНАВАЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ