И плавала Офелия (Жёлтая запись)

Она всплывёт не раньше, чем всплывёт

немая сцена: «Спальня. Очень рано.

И в девушку несчастный принц суёт

не плоть, а семижильный сплав тумана».

И вот всплывает кверху животом,

который твёрд и в голубых прожилах,

и вот она всплывает, и потом

опять всплывает, будто заслужила

всплывать и плыть на месте. Вся она –

почти топляк (и ты не спорь со мною):

из-под воды на четверть не видна,

а со спины – разрушена водою.

Она лежит в реке руки ручья,

ей придаёт вокруг оси вращенье

лягушка, соскочившая с плеча,

в полёте отменив своё паденье,

тем паче, что волнистые круги,

не дожидаясь собственной причины,

в разрезе показавши смех воды,

уже бегут по глади самочинно.

О, невозможно мокрая страна,

где посреди, допустим, круговерти

куску мужчины женщина верна,

а девушка – его позорной смерти,

его спине и скрипу позвонков,

наклону вправо напряжённой шеи

и жуткому шипению зрачков,

когда они сужаются в мишени.

Откроем карты: девушка несла

беременность от юноши с рапирой,

а что в ручье зависла без весла –

так это ничего. Для ориентира

я подскажу: она травила плод

(Горацио ей зелье заварганил),

но цел остался выпуклый живот,

зато она увидела в дурмане,

что сын её, что дочь из-за угла

рожденья своего готовят бойню…

И девушка под влагу увела себя

и эту проклятую двойню.

(На жизнь похожи лук и сельдерей,

на смерть похожа даже чечевица…

Но кто нежнее глупости своей

и отличит пророка от провидца?)

Сплетя из непристойных трав венцы,

она судьбы разбавила чернила

водой ручья, и фразу: «Близнецы.

Глухая ночь. В руке отца – рапира», –

не сможет написать и произнесть

ни тёмный Бэкон, ни муляж Шекспира…

Температуру ада – тридцать шесть

и шесть – она волною остудила.

В её – не скажем – жидких волосах

уже почти что высохла медуза…

Стоит вода в створоженных глазах.

Торчит живот, изображая пузо

с воронкой недокрученной пупка,

чья малопривлекательная схема –

слепой фрагмент, что за уши слегка

притянут мной из мифа Полифема.

Как пористую льдину по весне,

толкну ее ногой или ладонью

от берега, где сам стою в огне,

по локоть перемазанный любовью.

Скорей плыви и пачкай небосвод

отсутствием дыхания и зренья,

а мы лягушку пустим в оборот –

шлепок воды в конце стихотворенья.