«За нами память – соляным столбом»

Илья Рубин жил в Москве. Учился в химических вузах, потом в МГУ, где близко общался со Львом Копелевым. В советское время из-за идеологических преград не мог публиковать свои произведения. Был рабочим на заводе, затем лаборантом в академическом институте, откуда его уволили, так как он официально заявил свой протест вторжению войск в Чехословакию в 1968 г., положившему конец Пражской весне. В начале 70-х годов Рубин стал главным редактором журнала «Евреи в СССР». А после возбуждения против него дела Московской прокуратурой вынужден был эмигрировать в Израиль, где и стал активно участвовать в литературном процессе. Книга стихов и статей «Оглянись в слезах» была выпущена в Иерусалиме стараниями его друзей уже после смерти автора. В России в период «перестройки» реализовались немногочисленные публикации в журналах. Наиболее полно творчество Рубина в разных жанрах отражено в «Гранях» (гл. редактор Т.А. Жилкина). Я встретилась с Ильей Рубиным в начале 60-х в литобъединении МХТИ, которое вел Н. В. Панченко. Была с Рубиным в дружбе многие годы. Мне он оставил, уезжая, машинопись стихов и статью «К постановке вопроса о природе антисемитизма»

Если принять мысль Камю, о том, что любое стоящее учение неотделимо от своего создателя, то можно говорить и о том, что для адекватного восприятия произведений поэта должно знать и его биографию, и особенности его внешности и характера и, конечно, время, когда написаны стихи, контекст существования автора, среду его «обитания».

Говоря о личных качествах этого человека, нельзя не отметить образованность Ильи Рубина, неподвластность идеологическому прессу, его глубокую укорененность в мировой культуре. Я же помню его таким, как написала когда-то: «Он – спорщик тощий и упорный,/ Премьер голодных вечеров,/ Владелец крашеных, невпору,/ Домашней вязки свитеров.» Домработница одного из его школьных приятелей отличала Рубина (глас народа!): – «Говорит красно!». «Лохматый, небритый и нечесаный, с толстыми яркими губами и громадными черными глазами, сгорбленный, в каком-то невозможном свитере», – вспоминает о нем сослуживец. Другой человек скажет о библейском облике этого человека, о его уме и нравственной прозорливости, о врожденной элегантности при всегдашней бедности «прикида». Друг Рубина пишет в мемуарах не только о его несомненной талантливости, ной о его духовной несмиренности, об упрямом отстаивании своего права «быть не как все», быть самим собой – евреем в России, русским в Израиле».

Он очень любил Россию, прекрасно знал русскую литературу, русскую поэзию. О своем родстве с этой страной, о неискоренимой принадлежности ей сказано в поэме «Революция» 1965 года:

Не оскорбить твои знамена.

Твои бессонницы чисты.

Твои декреты и законы

Творят евреи и шуты.

Они на пленумах картавят,

И ради счастья моего

На камне камня не оставят,

Не пожалеют ничего.

Моя святая неудача,

Россия. Плачу и молчу.

Твоей пощечиной, как сдачей,

В кармане весело бренчу.

Худыми, узкими плечами,

Глазами, полными луны,

Люблю тебя, люблю печально,

Как женщин любят горбуны.

О России написано и последнее его стихотворение:

Блажен, кто отыскал разрыв-траву

Кто позабыл сожженную Москву,

Когда вослед листкам Ростопчина

Взметнулась желтым пламенем она…

Над нами небо – голубым горбом.

За нами память – соляным столбом.

Объят предсмертным пламенем Содом,

Наш нелюбимый, наш родимый дом…

В статье «Смерть поэта», которая заключает изданную в Израиле книгу, заявлено, что рубинская любовь к своей родине предстает как «неразделенная больная страсть». Мне же хочется сказать, что эта горечь, экспрессивность и язвительность высказываний, обращены ли его стихи кродине или к любимой женщине, – органическая черта поэтики этого автора. Оппозиция «нелюбимый», но «родимый» естественна для него. Рубину во всем была присуща горячесть, та горячесть, о которой сказано в Евангелии непосредственно словами самого Христа. Обращенность к высоким идеалам, которые были заложены в нас великой русской литературой, и юношеская страстность сочетались в нем стеми чувствами, теми печалями, которые пришли в двадцатом веке «после Освенцима», когда невозможно было больше жить романтически, жить одним пафосом благородных надежд и альтруизма. Так, даже его стихи о любви, стихи, обращенные к даме сердца, порой полны и экзистенциалистского скепсиса, и демонстративной резкости, придавая рубинским откровениям вызывающе антисентиментальную форму.

Ах, молчи о слове и о взгляде

И страниц глазами не мусоль.

Я любовник припортовой бляди

С заграничным именем Ассоль. –

так начинается одно из его ранних стихотворений. В его текстах строки подлинной преданности и любовной тревоги перебиваются намеренно огрубленными описаниями далеких от эстетической нормы состояний («оскотинев от счастья,/ целуя запястья и ноги твои»). Нередко стихи окрашены ироническим отношением ксамой любовной коллизии, за что, мне помнится, его часто упрекал и, не понимая, что это, в сути своей – литературный прием.

Я как-то напрямик спросила Илью об этом его намеренном снижении любовной темы: «Зачем ты это делаешь?» «А чтобы не было слишком хорошо!» – ответил он мне, и я поняла, что в его представлении на фоне трагедии целого народа порядочный человек просто не имеет права жить благостно, чувствительно, счастливо. И трепет переживаний, и бережность по отношению к чистоте в этом мире вынужденно должны быть скрыты, как и личная уязвимость, незащищенность.

В жизни Рубин не был религиозным, он обретал Бога, когда писал стихи. Образы, унаследованные от русской культурной традиции, естественно присущи его лирике («Грустишь ли ты светло, как богоматерь», «Прощанье женщине поет,/ Как будто страсти по Матфею»), но рядом с ними – отвратительные реалии действительности. У него есть стихи необыкновенной проникновенности и нежности («О погоди, не плачь, Таруса», «Я умирал у Сретенских ворот», «Как странно молвится – мы живы до сих пор…»). Слова же, обращенные к России, часто жестки и горько обличительны: «Любовь, как рвота, душит горло» (любовь к ней, России). Но я всегда имею в виду строки Рубина о неразделимости его жизни с судьбой родины, с прежними поколениями соотечественников и с нами, его современниками:

Я так хочу, чтоб научились Вы

Насвистывать пока я повторяю:

«Уж нет бунтовщиков на площадях Москвы,

А я и в смерти Вас не потеряю».

Так далеко останется Москва,

Что жизни всей не хватит мне на сборы,

И станут мной бедны ее соборы,

И станут мной печальны острова!

Работа на лексических контрастах, самоирония, подчеркнутая физиологичность ощущений, введение сленга, гротесковое вплетение в собственный текст известных литературных мотивов, – то, что позднее, через двадцать лет после него, стало типовыми ходами нашего постмодернизма, – у Рубина прослеживается в стихах и рассказах на всем протяжении творчества. Однако, это меньше всего игра, это, подлинно, стенания об удушении человеческой жизни в провонявшем ложью воздухе советской повседневности. Главная мысль его творчества, как написано в предисловии к единственной книге поэта, – «трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью…. над чистотой, над культурой… в современном дичающем мире».

Ольга Постникова[6]