Дума о Путивле

Ворон к ворону летит…

(Пушкин)

Скоро Игорь возвратится насладиться Ярославной

(Бродский)

I.

Над Москвою колокола, на Нерли звоночки,

Золотая жара пришла, иван-чай в веночке,

На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны.

Есть пять литер в слове ВОЙНА, почему все они заглавны?

Почему душистой травой не исчерпана тема?

Дым над нами пороховой, где мы, Господи, где мы?

II.

Наши ль реки волнуются вспять: Охта, Волга и Припять?

Выпь ли – воет? Над сыном – мать! – яду хочется выпить…

Да не пьёшь, да живёшь, и вдруг заистеришь – броженье

Нервов, связанное с преизбытком воображенья,

И вдруг вспомнится малороссийское слово «Сумт», –

И захочется в одноименное место – Сумы.

III.

А оттуда, на поезде, пахнущем гадким утилем, –

Грохотнуть на речушку Сейм с городком Путивлем:

Там есть в Молченском монастыре у времен заначка,

Там выходит в вечернем огне из ворот монашка,

И темнеет ночной поток, над левадой – крапки,

Вот, приходит она в Городок, и садится в парке,

IV.

Вот лицо открывает она – худыми руками,

И глаза у неё – два огня над ночными снегами!

Её карие очи, нежный нос её с лёгкой горбинкой,

Рот, от полуулыбки обрамлённый овальной морщинкой,

Рыжеватые волосы, легшие ветреным пухом…

Только рифма к холодным, жар былой остужающим звукам.

V.

Из речных и туманных зыбей тут, что – месяц из тучи,

Собеседник является ей, витязь древний, могучий,

Неприятной её лицо искажается миной,

Обручальное жжёт кольцо палец тощий и длинный,

И от голоса злого её на ветвях – иней белый

Витязь дует на пальцы и ус лижет заиндевелый.

VI.

Ненавидящий взор она устремляет на друга,

И разбойничья свищет луна холоднее чем вьюга.

Чистый голос её тяжёл, точно колокол донный,

Страшен малороссийский глагол котляревской Дидоны.

Имя шведского короля, мстя изменщику-мужу,

Выкликает она, веселя злостью женскую душу:

VII.

Карле, Карле, танцюй гопака! Тішся Швеціє, що за Полтаву

битвУ програнО. ПрогранО, КарлЕ! Цитуючи пику гаркаву –

ось тобі і втікачка розлучена, й «кузьчина мати», й руїни

рештків щастя зотлілих пора з димним присмаком України.

То-то ж, нехристь, собача кров! – говорит ему жинка,

А из глаза её кружит не слеза, а снежинка.

VIII.

Игорь-князь горбонос, губы углем очерчены будто…

Толи великоросс, то ль татарин. Рот кривится жутко;

Хлыстик щёлкает по сапогу, на траву уронил рукавицу,

Я-де не пожелал бы врагу здесь сейчас очутиться.

Хороша… хороша… чудо как… зимний голос звучит напевно:

Що ж ти дивишся, князь, як чужак,

зиму не впізнаєш напевно?

IX.

Стужа… мёрзнет кацап – и бормочет он, «чоловік ненависний»,

ты прости, мы – в сердцах, а она: Поживемо ж нарізно!

Наряджуся-ка я на вечірку, під кибалку сховаю мичку,

прапор в білі руки і щезну,

в гринджолята впрягши павичку! ( –

X.

Не козацький зелено-квітний що імперським пече ізотопом

ЦЕ ТРІПОНЕТЬСЯ СТЯГ СИНЬО-ЖОВТИЙ – ЩО ВИСТОЯВ під Конотопом.

Бо не Русь мене в шовк одягає, це канадець кроїть полотнища

а хреста на ньому немає… хрест на стяг? танцівниці – навіщо?.

Подывысь, яка гарна я, приодягнута в мармур пароський!

А из мрамора хлещет душа, истекают ланиты извёсткой.

XI.

Руки, руки, живые руки слёзы снежные утирают,

И не скажешь, что сердце от муки у скульптуры в груди умирает…

И стоит перед князем жена, как рябина пред зимним дубом

Губы нежные кривит она, хочет князь, и не может быть груб он,

«Штоты, што говориш ты, мой друг…» – и лицом пламенеет,

И в глазах васильковых испуг, лёд, что синего неба синее.

XII.

А она – хоть метель её вздох – очи карие жарки

Зло в них плещется, как кипяток в тёмной чайной заварке.

– Віддавай мій рушник з карбованця, мою повну жменю насіння!

Хіба винна я в зраді – втікачка розлучена – й годі? Росія

хто ти? Під образами катів витрішкаті гриби у Рязані

сімдесят років поспіль самі били себе тузами

в решту двадцять п'ять років не вивчивши жодних уроків

XIII.

И стоит, подбоченясь, кареглазая, тонкая, злая,

И в глазах её светится «сжёг меня, Князь, ты… зола я»!

Губы князь искусал, жжёт кирпичный румянец скулы,

Иногда, не владея сам своим горлом, шепнёт: ох, твои мне загулы!..

Хлыстик нервный по сапогу чаще, чаще, чаще колотит.

Подожди, – говорит, – не могу, помолчи же, с души воротит…

XIV.

И он тянет к ней руку, он готовит ей жаркое слово,

А она милу-другу свою хриплую отповедь снова:

Так що лай мене матірщиною – дзвінко, роздільно, навстіж:

будь вам, пані, скажи, скатертиною,

рушником, та периною,

та побитою хребтиною,

та плювками кривавими шлях ваш!

Геть у драному сарафані, котися картопля в мундирі,

і піду, молода на три такти (яку вальсі) на всі чотири

Сторони! Хай вже десь – в купі з ляхами фріци-джон-ганси

в білій мазанці ставлять мене рачкувати, дарма що поганці!

И кричит он: «Как смеешь ты так! С кем ты так говоришь, Ярославна!

Для чего тебе, княжьей жене, век оканчивать стыдно, безславно…

А она: Чи тобі мене вчити, хитрюща ти харя,

або ти пам'ятав про мене, твій девіз кожної тварі по парі,

як кохав! – Коли лізли у петлю, як блукали у хащах, та інше,

а курку з борщу нафтового поодинці іклами – смачніше?

XV.

Прощавай, Прощавай! удвох нажилися та видно вже й досить!

Плюй, сволото, в Дніпро, хай кохану твою хвилі носять,

немов швидкий кур'єрський, дощенту набитий валізною шкірою

кобеліно! Дивись мені вслід, з презирливою гордістю щирою…

Не згадуй мене лихом за те, що ні неба, ні хліба,

подавись ти макухою з кроквами, все ж не вкусиш! Що, треба хіба?

XVI.

Досить нам на грудях рвати одяг, рвати нерви,

була я твоєю коханою, заслужила п'ять зірочОк стерви

– Жено, жено, не каменей, – просит в ужасе князь супругу, –

Приближается к ней, как сквозь бьющую в очи вьюгу,

Прикасается к ней, страшной, пальцами, как резцами,

древний грек…но мертвей камня, жинка, шевелит устами.

XVII.

Що, чи змерз? «Серце смажить глагол»? ось тобі так і треба! –

И задрала паросский подол, и регочет нелепо

И над ней поднимает меч Игорь, гневным лицом пылая,

Хочет мраморный кокон рассечь, а навстречь – вьюга смелая, злая:

Князь! рубаєш – рубай коріння спільне без зайвого слова

мене народив чорнозем, грунт, підзолиста моя мова.

XVIII.

Під час розлучення, війни, на безправ'ї ми раками бісимося

Кавунові скибкИ – мої діти ляжуть віялом – червоними місяцями!

Оживи и ударь по щеке! И сочту оскорбленье за чудо!

Вешней ивой в приречном песке разметайся! – В петлю лізь, іудо

краля, вареник, баштан, левада… смакуй мій словнИк,

мій прощальний Гоголь як борщ. Вже зглянусь – наллю ополОник.

XIX.

Витратив усе ти, пияк, і гроші і чоловіків,

але що ж ти не плачеш ніяк, пень, колода ти, засцяний вікінг!

Спільні діти – єфрейтори, поліцаї, козаки, гетьмани, вертухаї,

залишаться з матір'ю, ти ж все кричав, що фашисти вони і бугаї!

Хай же спершу тебе, а вже потім – мене проковтне половецькая раса

та й сльоза Олександрова, врешті, зблиснЕ, на крейдованій масці Тараса.

XX.

И кидается он, что есть сил, по обрыву к Сейму,

Как по лестнице, не касаясь перил… позвонок холодеет шейный.

Просыпаются в норах стрижи, птицы береговые,

С криком рвутся, спасая жизни, в потёмки ночные,

Смертоносный Игоря бег резким криком встречают,

Покидают укромный ночлег, чёрной стаей луну застилают.

XXI.

В этом крике стрижей ночном, в этом яростном беге,

Просыпается в Сейме сом, скользкий, илистый, пегий,

Тишь, крутя плавниками, рвёт, кружит воду речную,

Княжью голову водоворот поглощает хмельную.

И всё бешенство, и весь гнев, всю татарскую ярость

на супруги змеиный зев, злобы каждую малость

XXII.

Князь вливает в битву с речным ненасытным гигантом,

Водяная пыль, точно дым…лунный свет с птичьим гвалтом…

Пальцы крепкие богатыря рвут, прорвавшись под жабры,

Выдирают шматки, швыряя точно влажные клочья швабры.

Рыба страшная с русским князем сплетается в вальсе,

Это, помнится, было в рассказе о горце и барсе.

XXIII.

раз-два-три, раз-два-три – удар по волнам хвостовища

раз-два-три, раз-два-три – угар, – ах, тобі хрест навіщо!?

Ах, в Рязани грибы с глазами! Ах, підзолиста мова!

Я б тебя растерзал, коза, вот те мужнее слово!

И огромная рыба в предсмертной судороге трепещет,

И вздымается Игорь в волнах, и клинок его блещет,

XXIV.

И удар меча кровянит Сейм зелёный, Сейм пышный,

И стрижи ночные навзрыд, и над ними Всевышний!

Он выходит на берег другой, он махнул ей рукою,

Поднял рыбью главу над землёй он рукою другою,

Я приду к тебе, жди меня, мы продолжим беседу,

И за рыбой княгиня следит по кровавому следу.

XXV.

И замолкли стрижи… в ветвях лунный свет шевелится.

И лежат перед ней в репьях его хлыст… рукавица.

Уплывает звезда в рассвет, растворяется месяц в дымке…

Ах, боюсь, победителей нет и не будет у них в поединке.

Зябко. Речки извечный мотив. Камыши колыхаются плавно.

Мужа за реку проводив, голосит у реки Ярославна.

XXVI.

Над Москвою колокола, на Нерли звоночки,

Золотая жара пришла, иван-чай в веночке,

Говорит со мной тишина голоском Ярославны

На запястьях – кольца вьюна, очи зелены и разнотравны.

И вздыхают у неба на дне колокольные жабры,

И разносится плач в тишине от Путивля до Киевской лавры.