* * *

Напиши мне письмо и лучшую строчку вырежь.

Ты вкушаешь лангустов, дуешь коньяк, слоняешься

в шляпе по Квинсу или по Гринвич-Виллидж.

Но какое мне дело, ежели нет меня

в той стране, где волна колеблется перламутром,

на взъерошенных вязах вздрагивают листы;

где не рыщут бомжи по мусоркам ранним утром,

на отлов человеков ночью не мчат менты.

Хорошо, что ты – там, задира, кустарь-филолог,

несгибаемый логос, вечное два в уме,

сквозь чужие таможни длинную цепь уловок

неизменно влекущий… Помнишь, как на холме

мы сидели – спина к спине, – озирая мутный

тёмно-серый залив с корягами на плаву.

На покатые сопки сыпал с небес кунжутный

мелкий сетчатый дождик – и выпрямлял траву.

Никуда не срываясь, медленными глотками

мы цедили по-братски местное каберне.

Я следила, как жук вразвалку ползёт под камень,

растопырив надкрыльев лопасти… Как бы мне

ни хотелось тебя погладить, – рука чертила

в запотевшем пространстве эллипсы и круги.

И трёхдневной, колючей медью твоя щетина

пламенела, но не хотела моей руки.

Мы сидели, как два китайца, настолько древних,

переживших и потепления и снега,

что неважно уже: коряга качнулась в дрейфе

или мимо проплыл взлелеянный труп врага.

…Ты в широтах, где всяк уместен – и, слава Богу!

но такие, как я, нелепы – и пусть. Не то б

слабоумной старухой к тихому эпилогу

доплыла бы, сложившись в англоязычный гроб

в чём-то розово-белом. Как бы ты иронично

поглядел – ни озноб в лопатках, ни в горле ком.

И тогда бы Господь послал меня жить вторично

в синеватую морось, на киммерийский холм.