Два полюса Андрея Коровина (Мир неба и мир земли)

Сочинитель стихов сродни двойному зеркалу: с одной стороны он (романтик) отображает рощи пальм, заросли алое и золотисто-матовый ручей; с другой – вбирает в себя, как губка, неутешительную реальность – рабочего, отливающего для поэта пулю, все те детали существования и прозябания его – на задворках мира, средь теней. Удача в том, что в свои редкие и счастливые моменты поэт может соединять эти два полюса, оправдывая повседневность: в эти минуты в природе существует время, когда ничего не изменилось, но всё дивно озарилось невыразимой красотой. Таким образом, сочинитель выступает в роли свидетеля, очевидца преображения, пережившего иную единую реальность. Для меня интересно, как Андрей Коровин соединяет эти два полюса: китайские колокольчики (кактут не вспомнить сон Гумилева, в котором не болит сердце?), девушку в метро, девушек в электричке, вообще – все эти романтические цветы и рыцарско-героическое отношение к миру, и – существование человека, которому нет дела до стихов или – в документальном, чёрно-белом диптихе автора – описание последних лет жизни знаменитого поэта. Замечу в скобках, что для большинства людей – такая жизнь является нормой.

Наверно, всё дело тут в трансформации образа лирического героя, который, если брать ранние сборники Коровина, превращается из конквистадора и слонёнка в европейском зоопарке в пассажира сумасшедшего трамвая. Именно лирический герой отмечает блаженную улыбку и спрашивает, что такого особенного случилось сегодня в мире. Он различает разные глаза у одного близкого человека и измеряет женщин китайскими колокольчиками. Герой этот как бы расширяет свой опыт и движется от начала женского – к мужскому, от упоения жизнью, воздушности, радости открытия – к эпитафии мертвым поэтам, к земному притяжению и весомости. Причём, последнее, как мне кажется, материал – куда менее податливый и непрощающий. Девушка в метро, рассеянно читающая стихи и Слуцкий, не умеющий больше их писать – вот две крайних точки, две противоположности. Девушка, окрылённая просодией и старик, приземлённый трагедией, раздавленный жизнью – оба они существуют в одном мире, одной реальности, как небо и земля. Обозначив для себя зенит и надир, поэт видит горизонт и в процессе творчества делает своё измерение живым, населяет его близкими ему образами. Причём, по мере развития письма язык его становится более самостоятельным: он проговаривается и это становится естественным. Конечно, это добавляет больше горечи, надрыва:

когда поэт превращается в человека

ему становится всё равно

какое утро какого века

какое крутят в кине кино

сгорели в танках его читатели

остыл недобрый двадцатый век‹…›

(Слуцкий в Туле)

Но, стоит заметить, что между двух полюсов происходит постоянное движение и рождение новых смыслов: поэт продолжается в читателях через свои стихи, важно не утратить способность замечать замечательное:

‹…› Записные книжки М. Цветаевой

на коленях жёлтого пальто.

Ей ещё домой идти оттаивать.

Двадцать первый век. Москва. Метро.

(Эскиз в метро)

Синтез двух подходов, различные варианты их смешения делают стихи Андрея Коровина многомерными и многоплановыми, сочетая правдивость с легкостью, порождая музыку:

золотая плотва моя

и краснопёрая стая

вы-то помните эхо

уснувшее в дальнем бору

толи время течёт по губам

ослепительно тая

то ли это кончается жизнь

с расширением ru

(Жизнь с расширением ш)

Или же в другом стихотворении, посвященном памяти другого поэта, Алексея Парщикова – уже не утверждение о неотвратимости смерти, но заявление о существовании иной реальности, о продолжении жизни поэта:

ты выйдешь к солнцу сам не зная где ты

какие там живые экспонаты

где луг поющий где осипший берег

где девушка плывущая нагая ‹…›

ты вдруг увидишь парусные буквы

регаты слов и кругосветки фраз ‹…›

(Дерево дождя)

То есть, для сочинителя, живущего в своих стихах, смерти не существует.

Герман Власов[5]