6. Вокруг Бабеля
6. Вокруг Бабеля
В мемуарах Эренбурга «Люди, годы, жизнь» есть такое признание:
«Несколько раз в жизни меня представляли писателям, к книгам которых я относился с благоговением: Максиму Горькому, Томасу Манну, Бунину, Андрею Белому, Генриху Манну, Мачадо, Джойсу; они были много старше меня; их почитали все, и я глядел на них, как на далекие вершины гор. Но дважды я волновался, как заочно влюбленный, встретивший наконец предмет своей любви»[698].
Эренбург называет эти два имени. И первым — Бабеля, встреча с которым состоялась в Москве в 1926 году.
Реабилитация
Расстрелянного в 1940-м Исаака Бабеля реабилитировали одним из первых писателей — в 1954-м, когда еще в полной силе были маршалы Буденный (командарм 1-й Конной армии)[699] и Ворошилов[700], ненавистники и гонители его «Конармии». В том, что реабилитация Бабеля осуществилась так оперативно, — немало случайности. Мне подробно рассказывала об этом вдова писателя А. Н. Пирожкова (она уже работала над мемуарами, которые напечатала потом в Нью-Йорке[701]). В январе 1954 года Антонина Николаевна узнала, что создана комиссия по реабилитации людей, осужденных в «годы культа личности», как тогда выражались, и что возглавляет комиссию генпрокурор СССР Руденко. Она тут же написала ему письмо с просьбой о пересмотре дела Бабеля. Последовала переписка с прокуратурой, и летом А. Н. Пирожкову вызвали к следователю, сказавшему ей, что дело Бабеля «шито белыми нитками». Тогда же ее попросили назвать тех знакомых Бабеля, кто мог бы дать о нем хороший отзыв. А. Н. назвала вдову Горького Е. П. Пешкову, И. Г. Эренбурга и В. П. Катаева. Теперь, когда дело Бабеля достаточно подробно опубликовано[702], можно точно сказать, что именно беседа следователя с Эренбургом оказалась особенно важной для скорейшей реабилитации Бабеля (в его деле говорилось, что в 1933 году Бабель установил в Париже шпионские связи с А. Мальро, потому рассказ депутата Верховного Совета СССР И. Эренбурга о том, как именно он познакомил Бабеля с Мальро, оказался для следователя наиболее достоверным и убедительным). 18 декабря 1954 года Бабеля реабилитировали, и затем Союз писателей создал Комиссию по его литературному наследию; в нее вошли шесть писателей (назначенный председателем К. А. Федин, Л. М. Леонов, И. Г. Эренбург, Л. И. Славин, С. Г. Гехт и Г. Н. Мунблит) и вдова Бабеля. Признав в своих мемуарах, что Федин и Леонов фактически отказались работать в Комиссии, А. Н. Пирожкова дальше написала:
«Роль председателя выполнял Илья Григорьевич Эренбург. К нему я обращалась за советами, когда возникал вопрос об издании произведений Бабеля, не печатавшихся с 1936 года. Встречались мы довольно часто, пока велись переговоры по поводу однотомника „Избранное“, для которого Эренбург написал предисловие»[703].
Предисловие Эренбурга начиналось с точной справки: «После длительного, почти двадцатилетнего, перерыва произведения Бабеля выходят в свет, и молодое поколение, не слыхавшее даже имени этого большого писателя, сможет познакомиться с книгами, которые поразили нас тридцать лет тому назад». Статья была написана с ясно понимаемой задачей — сделать все, чтобы цензура книгу не зарубила. Оттого так прямолинейны иные формулы, касающиеся жизни Бабеля: «Революцию он встретил, как осуществление того, что было ему дорого, и до смерти сохранял идеалы справедливости, интернационализма, человечности». Оттого не упущено ни одно восторженное высказывание о Бабеле из уст почитаемых в СССР классиков, будь то Горький, Маяковский или Ромен Роллан: «И есть нечто, сближающее Бабеля со всеми великими русскими писателями от Гоголя до Горького, — писал Эренбург, — гуманизм, стремление отстоять человека, оградить его радости, его надежды, его короткую, но неповторимую жизнь». Рассматривая написанное Бабелем в контексте русской прозы 1920-х годов и как бы предупреждая неподготовленных новых читателей, Эренбург подчеркнул, что Бабель рассказывал «необычайно о необычайном». Естественно, в статье Эренбург не мог не сказать и о бабелевской Одессе и о его ни капли не потускневшей «Конармии», хотя и антисемиты в ЦК, и ненавидевшие «Конармию» маршалы были в полной силе.
Отметим, что именно в предисловии Эренбурга впервые приводились выдержки из военного дневника Бабеля 1920 года, чудом спасенного его друзьями (текст дневника предоставила И. Г. вдова писателя А. Н. Пирожкова). Эти выдержки убедительно свидетельствовали о том, что «Конармия» — не плод «романтического вымысла» Бабеля, она порождена реальными событиями, свидетелем которых он был.
Сознательно не педалируя вопрос о трагической гибели Бабеля, Эренбург считал необходимым сказать об этом прямо: «В 1939 году по ложному доносу И. Э. Бабель был арестован. Рукописи его неопубликованных произведений, к сожалению, обнаружить не удалось. Бабель умер в 1941 году в возрасте сорока семи лет» (подлинный год гибели и факт расстрела писателя умышленно и официально утаивался вплоть до 1984 года).
Предисловие Эренбурга написано в 1956 году, а книгу, подготовленную Г. Н. Мунблитом, сдали в набор 8 января 1957 года.
«Необходимое объяснение»
Между тем в феврале 1957 года кочетовская «Литературная газета» в двух номерах поместила большую статью Ильи Эренбурга «Необходимое объяснение» — статью, в равной мере адресованную и советским, и зарубежным читателям. Понятно, что Кочетов, не терпевший Эренбурга и совершенно не разделявший его взглядов, никогда такую статью печатать бы не стал (вспомним его реакцию на статью «О стихах Бориса Слуцкого», напечатанную во время его отсутствия в Москве). Эренбург 23 марта 1957-го сообщал Полонской, что эту статью «Кочетов напечатал с глубоким возмущением, объявив своим сотрудникам, что она, как поганая мазь, „только для наружного употребления“»[704]. Объяснение кочетовского «либерализма» можно найти в письме Эренбурга Хрущеву для секретариата ЦК КПСС, отправленном 17 августа 1958 года:
«Десятки миллионов читателей получают искаженное представление о моей литературной, политической и моральной позиции. Считаю нужным отметить, что некоторые мои статьи, на которые ссылаются критики, были мною даны в печать после того, как с ними познакомились товарищи из ЦК КПСС. Так, например, прежде чем опубликовать статью „Необходимые разъяснения“[705], я запросил руководящих товарищей, считают ли они своевременным и политически полезным ее опубликование»[706].
С мнением «руководящих товарищей» Кочетов спорить не смел. Возможно, при обсуждении статьи Эренбурга в ЦК текст ее понес какие-то потери, но, зная Эренбурга, можно сказать, что он уступал, отчаянно сопротивляясь, и в печать шел текст на грани возможного. Сегодня эта статья кажется едва ли не банальной, но полвека назад каждый шаг к свободе высказывания давался кровью.
«Необходимое объяснение» вызвало и за рубежом, и в СССР разноречивые отклики. Для ЦК КПСС ее написание Эренбург мотивировал сугубо внешней необходимостью, хотя для него лично внутренние причины, мне кажется, были куда более значимы (Эренбург использовал любую возможность, чтобы растолковывать целесообразность перемен в стране, оспорить их противников, опровергнуть распространяемую ими ложь). Что касается внешних причин, то они у Эренбурга носили черты скорее государственные. На Западе у него было много противников. С одними (принципиальными противниками СССР) его отношения неизменно оставались непримиримыми. Споря с ними, он не старался их переубедить (обычный советский прием) — это были враги. Других — участников просоветского движения «сторонников мира», испытавших после доклада Хрущева на XX съезде КПСС и подавления венгерского восстания колебания, смятения и сомнения, — Эренбург, заинтересованный в укреплении и развитии движения, старался убедить: перемены в СССР при новом руководстве таковы, что ошибки и преступления прошлого не повторятся. Это несколько наивная, возможно, не вполне искренняя, исторически не подтвердившаяся позиция, но тогда иной у Эренбурга не могло быть. Бросить участие в международном движении он не хотел и не мог (именно эта позиция была основой его существования в СССР: я имею в виду не только жизненно необходимые для Эренбурга выезды за границу, но и самое его литературное положение — когда многочисленные противники из начальства Союза писателей с помощью аппарата ЦК затевали против него очередную кампанию, он обращался с жалобой к тем в высшем руководстве страны, кто, как он думал, понимал значение и пользу его работы, а это вынуждало противников на время поджать хвост).
В статье «Необходимое объяснение» шесть разделов, и занимала она почти шесть подвалов в двух номерах газеты[707]. Статья эта ни разу не перепечатывалась. Приведем несколько выдержек из нее.
В первом разделе речь шла о реакции Запада на перемены в СССР:
«Видя, что мы осуждаем отдельные ошибки[708] нашего прошлого, некоторые писатели, ученые, художники начали ставить под сомнение все достижения советского общества и советской культуры. В наше сложное и нелегкое время нужно уметь глядеть широко и далеко. Советская культура не Эфемерида[709], это исторически огромное явление, нельзя ее отмести в приступе обиды или досады».
Второй раздел начинается письмом к Эренбургу сельской учительницы. Она пишет, что, будучи в командировке в Туле, услышала доклад по литературе лектора, сказавшего, что надо делать выводы из факта борьбы против буржуазной идеологии. Выразив тревогу, что опять перестанут издавать книги зарубежных писателей, учительница написала, что следит за литературой по журналам и книгам и никогда не встречала в советских книгах никакой буржуазной идеологии. «У меня другие претензии к советской литературе, — написала она, — мало хороших, глубоких книг»[710]. Здесь же Эренбург напомнил о проводившейся в недавнем прошлом в СССР кампании борьбы с «низкопоклонством перед Западом» и заметил по этому поводу: «Что касается Шекспира, или Рембрандта, или Стендаля, то, как низко им ни поклонись, такой поклон никого унизить не может».
Третий раздел — о том, что на Западе принято ругать советскую культуру из-за того, что в СССР нет мастеров масштаба Льва Толстого. Приведя несомненные для Запада имена Прокофьева и Шостаковича, Эйзенштейна, Пудовкина и Довженко, Эренбург спорил с оппонентами:
«„В Советском Союзе давно перестали печатать книги крупных писателей, как например, Бабеля, Багрицкого, Ильфа и Петрова“, — пишет один итальянский литератор. „Если в Советском Союзе и существовала литература, то только до 1934 года“, — снисходительно отмечает французский критик средней руки. „Советские романы поверхностны и фальшивы, они преследуют одну цель — приукрасить советских героев“, — утверждает американский журналист. Я позволю себе ответить на эти суждения.
Да, у нас почти двадцать лет не печатали Бабеля, скупо и неохотно переиздавали стихи Багрицкого или сатирические романы Ильфа и Петрова. Если бы итальянский литератор, который пишет об этом, заглянул в наши журналы и газеты, он увидел бы, что мы до него сказали об этой ошибке, она относится к тем ошибкам, которые не смогут повториться после XX съезда партии. Как бы ни были различны творческие индивидуальности Бабеля, Багрицкого, Ильфа и Петрова, все они были глубоко советскими писателями и вдохновлялись советским народом. Судьба Бабеля трагична: его оклеветали и погубили низкие люди. Вскоре выйдут в свет его сочинения, прочитав их, каждый увидит, насколько этот писатель был связан с советским мироощущением, нечестно его противопоставлять другим советским писателям. Неправда, что советская литература была сильна до 1934 года, а потом померкла. Нельзя делить творчество писателей на короткие отрезки времени. Большие советские писатели дали нам прекрасные книги и до 1934 года и после».
В этом месте позволю себе личное признание: именно тогда из этих слов я впервые узнал о существовании писателя с такой странной, как мне тогда показалось, фамилией — Бабель и о том, что скоро выйдет его книга. Не дожидаясь этого, я предпринял поиски и обнаружил чудом уцелевшую старую книжку Бабеля у наших славных соседей по коммуналке Кошелевых, получавших «Литературку», которую я всегда у них брал на прочтение. Тогда-то я впервые прочел Бабеля и был навсегда очарован его прозой.
Продолжу обзор третьего раздела. Написав, что «ни во французской, ни в английской, ни в американской литературах вторая мировая война, кажется, не нашла столь глубокого и человечного отражения», Эренбург привел свой, не вполне тогда канонический, но зато точный перечень: «Книги Пановой, Некрасова, Гроссмана, Казакевича, Бека переведены на десятки языков, и мне не раз приходилось слышать от зарубежных читателей самые задушевные и горячие слова об их произведениях». Приведу еще один эренбурговский, выверенный и несравнимый с характерными для тех лет длиннющими и полупустыми списками, перечень из этого раздела. Отметив, что «в развитии любого молодого общества поэзия опережает прозу», Эренбург написал: «Советская поэзия — от Маяковского до Мартынова, от Есенина до Твардовского, от Пастернака до Заболоцкого, от Купалы до Тычины, от Тициана Табидзе до Самеда Вургуна, от Исаакяна до Маркиша[711] — богаче любой другой поэзии последнего сорокалетия».
В четвертом разделе рассказывается, как приехавший в Москву итальянский писатель и художник Карло Леви сказал, что убранства московской гостиницы напоминают ему детство в Пьемонте; в ответ Эренбург вспомнил конференцию в Женеве, где говорили о Джойсе, экзистенциализме и беспредметной живописи, что никак не интересовало швейцарскую широкую публику, и это напомнило ему похожие разговоры русских эстетов на фоне 77 % неграмотных в дореволюционной России.
Пятый раздел был посвящен разнообразию советской прозы и поэзии — одному из главных богатств нашей литературы, как настойчиво всегда подчеркивал Эренбург. И, наконец, шестой раздел заканчивался признанием: «В молодости часто говоришь себе: может быть, лучше отложить написанное в ящик стола, подумать, поглядеть вокруг, подождать. В моем возрасте трудно откладывать. Да и время подсказывает, что молчать нельзя». Через два с половиной года Эренбург сел за мемуары.
Предисловие к «Избранному»
А. Н. Пирожкова вспоминала, как в конце 1956 года членов Комиссии по наследию Бабеля пригласили в кабинет редактора его «Избранного» В. Борисовой:
«Через некоторое время дверь отворилась и вошла женщина, высокая, полноватая, с высокой грудью и с хорошим русским лицом. Длинные серьги в ушах побрякивали, рукава белой блузки были засучены. Я взглянула на Эренбурга. Он застыл с таким изумленным выражением лица, что мы, переглянувшись с Мунблитом, еле сдержались, чтобы не рассмеяться. Не над женщиной, конечно, а над Эренбургом… Эренбург уже на улице сказал: „Если бы такая женщина внесла в комнату кипящий самовар, я бы ничуть не удивился, но… редактор Бабеля?“»[712]
Надо ли говорить, что ряд превосходных рассказов расстрелянного писателя редакторша из книги железной метлой вычистила…
Гослитиздат побоялся взять на себя ответственность за публикацию эренбурговского предисловия, но и забраковать его не решался — он передал предисловие в ЦК КПСС, где его долго мариновали. Узнав обо всем этом, Эренбург 9 августа 1957 года написал секретарю ЦК КПСС Поспелову. Его очень корректные аргументы, как Эренбург это умел и делал сознательно, ставили вельможного адресата в сложное положение:
«Дорогой Петр Николаевич!
Решаюсь потревожить Вас по следующему поводу. Товарищ Пузиков (главный редактор Гослитиздата. — Б.Ф.) мне сказал, что мое предисловие к сочинениям Бабеля находится у Вас. Предисловие это написано год тому назад и подверглось некоторым изменениям по просьбе издательства. Арагон настоятельно просил меня дать это предисловие для французского перевода книги Бабеля.
С однородной просьбой ко мне обратились из Венгрии и Италии. В течение четырех месяцев я отвечал просьбой повременить, но дальше оттягивать ответ для заграницы мне кажется неудобным. Я считаю, что мне нужно или послать им текст предисловия, или ответить, что такого текста я им не дам.
Поскольку я в течение долгого времени не могу добиться ответа от тов. Владыкина (директор Гослитиздата. — Б.Ф.) или тов. Пузикова, я решаюсь обратиться к Вам, и буду Вам благодарен за ответ.
С уважением И. Эренбург»[713].
В итоге Поспелов предпочел разрешить выход книги Бабеля с предисловием Эренбурга, чем получить международный скандал, и 7 сентября книгу подписали в печать; она вышла сравнительно скромным для того времени тиражом в 75 тысяч экземпляров и, помню, была в крупных городах ненаходима…
Добыть эту книжку в Ленинграде, где я родился и живу всю жизнь, было совершенно немыслимо, т. к. черного рынка еще не существовало, а в спецраспределители я, школьник девятого класса, понятно, доступа не имел. Но летом 1958 года совершенно неожиданно я натолкнулся на нее в маленькой книжной лавке Бахчисарая, где она благополучно пролежала почти год — и был счастлив увезти ее домой; книжку эту храню до сих пор.
Предисловие Эренбурга к книге Бабеля было напечатано во Франции и в Италии. Приведу здесь резкий и не вполне внятный стихотворный отклик на итальянский перевод предисловия Эренбурга, принадлежавший перу известного итальянского поэта левой ориентации Франко Фортини; в нем — неперебродившая горечь от половинчатых разоблачений 1956 года и, конечно, непонимание многокомпонентного столкновения интересов эпохи хрущевской оттепели (итальянская компартия была не так, как КПСС, отягощена этими сложностями, а потому оказалась во главе движения еврокоммунизма, что в итоге ее, увы, не спасло). Вот это стихотворение[714]:
К сочинениям Исаака Бабеля
И. Эренбургу, автору предисловия
Если вы не можете[715] покарать
если вы не можете испепелять
тех из вас
тех из нас
самих, что оставались немыми;
если вы не можете сказать
почему мы дали погибнуть[716]
Бабелю и другим; и что в нас зажимало
двадцать лет наш рот;
не говорите, не пишите
предисловий, не золотите
эти имена ради сожаления.
Оставьте нам нашу правду,
несовершенную, униженную, —
между закончившейся Революцией
и той, что будет…
27 декабря 1957 года заведующий отделом культуры ЦК КПСС Д. А. Поликарпов подписал «Записку отдела культуры ЦК КПСС об ошибках предисловия И. Г. Эренбурга к однотомнику сочинений И. Э. Бабеля»[717]. В Записке утверждалось, что вступительная статья Эренбурга
«написана с групповых позиций и не дает читателю объективного представления о писателе, о масштабе его дарования и месте в литературе. И. Эренбург искусственно возвышает и по существу противопоставляет И. Бабеля всем советским писателям, подчеркивая его „особый талант“, „особое восприятие мира“, рассматривая его творчество вне литературного процесса эпохи. В статье ни слова не сказано о противоречивости творчества Бабеля, о его ошибках и заблуждениях».
Записка поручала журналам «Вопросы литературы» и «Знамя» «подвергнуть серьезной, обоснованной критике предисловие И. Эренбурга к избранным сочинениям И. Бабеля. „Литературной газете“ следовало бы поддержать эти выступления журналов».
На следующий день секретарь ЦК П. Н. Поспелов начертал на этой Записке «Согласиться», и она приобрела силу закона. Задание ЦК, разумеется, было исполнено, журналы статьи напечатали, «Литературная газета» их одобрила в редакционной статье, подписанной Литератором[718]. Литератор широко цитировал бесчестный опус критика А. Макарова[719]:
«Наибольшие возражения вызывает безапелляционная оценка, данная И. Эренбургом творчеству Бабеля: „Все его произведения были рождены жизнью, он был реалистом в самом точном значении этого слова“. Редакция „Знамени“ не разделяет этих восторгов: „…перечитывая произведения Бабеля, нельзя не прийти к выводу, что у Эренбурга какое-то свое, особое понимание реализма, не совпадающее не только с нашими понятиями о социалистическом реализме, но и о реалистическом искусстве вообще…“».
«А. Макаров, отмечая незаурядный талант И. Бабеля, справедливо считает, что ему присущ скорее романтизированный натурализм, на манере этого писателя явственно сказалось влияние декадентской литературы предреволюционных лет. Неясность, запутанность мировоззрения И. Бабеля, далекого от народа, не позволили ему понять смысл революционной эпохи. Критик убедительно показал, что творчество Бабеля — „своеобразное и изломанное явление определенного времени и определенной среды“, что „запутанность мировоззрения делала И. Бабеля художником крайне ограниченным“.
Неправомерно у Эренбурга сравнение гуманизма И. Бабеля с гуманизмом всех великих русских писателей — „от Гоголя до Горького“. В связи с этим в статье „Разговор по поводу“ сказано, что своеобразный гуманизм Бабеля имеет мало общего с гуманизмом социалиста и борца, который проповедовал Горький…».
(О том, как Бабеля любил и ценил Горький, Макаров, может статься, и не слышал.)
Инициированная ЦК КПСС кампания выступлений против эренбурговского предисловия к книге Бабеля набирала силу. В письме в ЦК КПСС, которое Эренбург отправил Хрущеву 17 августа 1958 года, возможно, и не зная о тексте Записки отдела культуры ЦК по этому поводу, Эренбург написал и о своем предисловии к Бабелю:
«Тон критики становится все более резким и, как мне кажется, недопустимым. В журнале „Нева“ т. Архипов обвиняет меня в „мистификации“ советских читателей, то есть, в сознательном намерении ввести их в обман[720]. Свое обвинение в мистификации читателей он основывает на том, что я пишу, что Бабель последние годы работал над романом и что эта рукопись пропала. В подтверждение т. Архипов говорит, что найдены рукописи Ясенского и Васильева[721]. Мне неизвестны условия, в которых люди Берия[722] сохраняли или уничтожали рукописи, но о том, что Бабель работал над романом, я слыхал не раз от него самого. Это подтверждали мне и его близкие. Я позволил себе остановиться на одном месте в статье Архипова, но, как в этой статье, так и в ряде других, имеются столь же необоснованные обвинения»[723].
Надо ли говорить, что после этой кампании, организованной ЦК, вторую посмертную книгу Бабеля в СССР пришлось ждать почти целое десятилетие…