4. «Сенсации и открытия» Евы Берар[**]

4. «Сенсации и открытия» Евы Берар[**]

Название этой книги[972] (оно укорочено по сравнению с французским «La vie tumultueuse d’Ilya Ehrenbourg: Juif, Russe et Sovi?tique») отсылает к впервые опубликованному в России в 1989 году сатирическому роману Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», что, пожалуй, соответствует тону этой книжки. Французский заголовок предисловия Е. Эткинда «L’Homme aux trois cultures» переведен неточно: «Писатель трех культур». Предисловие начинается с рассуждений о том, что такое сын века («Сын века, — объясняет Эткинд, — вовсе не должен поражать нас своими достоинствами или какой-то особой красотой, но он вбирает в себя характерные черты своей эпохи»). Затем следует уничижительная преамбула: «Илья Эренбург был посредственным писателем и слабым поэтом, его многотомную автобиографическую книгу никак нельзя назвать образцом жанра». (Пишу не об Эткинде, а о Берар, и все-таки — кто из непредвзятых критиков скажет, что «Хулио Хуренито» написан посредственным прозаиком, сборник «Стихи 1938–1958» — слабым поэтом, а значение мемуаров «Люди, годы, жизнь» исчерпывается мерой «образцовости жанра»?) «И тем не менее, — утверждается дальше, — именно Эренбург — настоящий сын своего века». А следом: «И это ярко демонстрирует его биография, написанная Евой Берар». Больше о книге Берар — ни слова (явное свидетельство поверхностного знакомства с ее текстом), остальные 84 фразы предисловия, продуманные и содержательные, — только об Эренбурге. Приведу из них те четыре, что категорически противоречат преамбуле:

1. «Опираясь на его романы, стихи, статьи, очерки, письма, можно в подробностях воссоздать историю пяти десятилетий».

2. «Это был репортер, создавший летопись своего века, видевший все своими глазами и написавший обо всем, что видел».

3. «Как свидетель и очевидец Илья Эренбург не имеет себе равных».

4. «Он обладал почти волшебным даром подбирать такие слова, которые находили дорогу к сердцу и обеспечивали ему любовь бесчисленных читателей».

Таково предисловие.

Справка об авторе из аннотации: «Ева Берар-Зажицка родилась и воспитывалась в Польше, получила высшее образование в Йельском университете США, живет и ведет исследовательскую работу во Франции».

Теперь о самой книге. Зачастую в ней, как и в зачине предисловия Эткинда, прорывается если не ангажированность, то безусловная предвзятость.

В книге 250 страниц бойко изложенной и внутренне противоречивой биографии писателя. Структурно она следует канве просмотренных Берар полутора тысячам страниц мемуаров Эренбурга «Люди, годы, жизнь», расцвечена цитатами из них, а также из мемуарных глав его «Книги для взрослых», из ныне опубликованной трехтомной переписки Эренбурга, из переписки Цветаевой и Пастернака[973], из переведенных у нас воспоминаний Маревны[974] и не переведенных — Н. Франка, Г. Реглера и некоторых польских авторов, из летописи его жизни и творчества[975], цитатами (иногда неточными) из текстов Эренбурга, а также суждениями о них. Это — представительное оснащение, при том что, разумеется, материалами обширнейшей многоязыкой литературы об Эренбурге можно заполнить и куда большие книжные пространства.

Книга Берар содержит также фрагменты из интервью автору некоторых друзей и близких Эренбурга (среди них есть по-настоящему интересные свидетельства — например, Л. Зониной, и очевидно недостоверные — Ю. Эйдельман или Л. Копелева). Понятно, что в книге немало и авторских — подчас хлестких — суждений о жизни и творчестве Эренбурга; иногда Берар оспаривает чужие высказывания, осознавая их ошибочность (скажем, из мемуаров Э. Маркиш), но чаще принимает на веру.

В итоге получился компактный, насыщенный, но легко читаемый текст, который, в общем-то, можно было бы рекомендовать читателям, кабы не тьма серьезных и нелепых, подчас ошеломляющих ошибок, а то и попросту ляпов. Иные из ошибок, увы, положены в основу соответствующих выводов и сентенций. Причина брака зачастую в непонимании или незнании, но нередко это откровенная и недопустимая для исследователя небрежность (правило про семь раз отмерь — не из арсенала Евы Берар). Увы, концентрация всего этого — запредельна.

Тут к месту пояснить, что перевод О. Пановой выполнен с экземпляра французского издания книги Берар 1991 года[976], поправленного автором специально для русского издания (одних только примечаний в нем стало в полтора раза больше). Эти уточнения и краткие дополнения, сделанные Берар спустя почти двадцать лет после завершения работы над книгой, исправили иные ошибки парижского издания, но куда большее их число породили. Добавим к этому перлы переводчицы, увы, не замеченные автором, вполне владеющим русским языком.

Начнем с самого начала этой биографии Эренбурга. Первая же подглавка первой главы («Киев: ребенок с двумя именами») содержит сенсационное «открытие» автора:

«<…> его назвали не Илья, а Элий: согласно законам Российской империи евреям запрещалось носить русские имена».

Это «открытие» ошеломило меня, так как еще в 1995 году в Центральном государственном историческом архиве Украины я держал в руках «Книгу для записи родившихся евреев на 1891 год», где на обороте листа 21 под № 36 мужской графы записано, что «в Киеве 14 января у киевского 2-й гильдии купеческого сына Герша Гершановича Эренбурга и Ханы Берковны урожд. Аринштейн родился мальчик, наречен Илья». Замечу, что всего в январском Киеве 1891 года родилось 66 еврейских мальчиков, получивших 50 различных имен, причем только шести из них дали имена, наличествовавшие в русских святцах (Александр, Даниил, Яков, Семен, Иосиф и Илья), прочим — древнееврейские. Так что родители Ильи Эренбурга (всегда звавшие сына Илюшей) с самого его рождения сделали заявку на ассимиляцию (все это было опубликовано мною в предисловии к книге[977], на которую Берар не раз ссылается в русском издании).

Добавлю еще, что во всех документах Первой московской гимназии, где будущий писатель учился с 1901 года, и во всех жандармских документах 1907–1908 годов, когда за ним шла регулярная слежка, Эренбург, понятно, значился под своим законным именем Илья, и никогда ни в каких официальных и неофициальных бумагах никакой Элий Эренбург не водился[978]. Ну, а что до закона, запрещавшего некрещеным евреям носить русские имена, то он долго претерпевал всевозможные послабления и в 1893 году был окончательно и полностью отменен.

«Открытие» с двумя именами понадобилось Берар для обоснования капитального суждения об изначальной двойственности всей жизни писателя, из которого по ходу ее книги делаются разнообразные и одинаково неверные выводы.

Фундаментальное «открытие» Ева Берар подкрепляет дополнительными мини-«открытиями». Скажем, о родителях Эренбурга, имевших, вопреки существовавшей для евреев черте оседлости, право жительства во всех городах Российской империи, утверждается, что отцу писателя только в начале века «разрешили покинуть черту оседлости и поселиться в Москве», — автор не знает, что Киев, в котором родился Илья Эренбург и жили все его родственники и откуда его семья переехала в Москву в 1895 году, находился вне черты оседлости, так что Илья Эренбург не мог быть знаком с бытом еврейских местечек, о чем так любит рассуждать Ева Берар. Особенно когда речь идет о еврейском романе Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» (он написан в Париже в 1927 году).

В своей характеристике романа Берар исходит из того, что Эренбург «воспроизводит язык и строй местечкового мышления, лично для него чуждые, но знакомые с раннего детства». А чуть раньше она пишет об истоках романа:

«Свой замысел автор вынашивал в течение долгого времени. Достаточно прочесть его переписку с Лизой Полонской, чтобы понять, до какой степени Эренбург был заворожен „еврейской особостью“, неподражаемым миром еврейских местечек, уникальным опытом, языком, особой философией и стилем жизни людей, которые, оставаясь в России, сохраняют свою глубокую самобытность. Этого „еврейского духа“ в Париже Эренбургу не хватает…».

Как публикатор в «Вопросах литературы» (2000. № 1–2) всех писем Эренбурга к Полонской, должен пояснить читателям, что еще в 1980-е годы без моего разрешения Ева Берар получила доступ к подготовленной мною и тогда еще не опубликованной машинописи этих писем (она пишет об этом в русском издании, стыдливо опустив слово «неопубликованные»: «В архиве дочери писателя находились материалы из личного архива Б. Я. Фрезинского и других исследователей жизни и творчества И. Г. Эренбурга, которыми я воспользовалась»). Но даже если прочесть письма Эренбурга к Полонской, никакой «завороженности еврейской особостью» найти в них не удастся. И как раз если прочесть, а не просто пролистать[979] эти письма, то нельзя не обратить внимания на сентябрьское письмо 1927 года, где Эренбург, используя характерный для него эвфемизм, совершенно недвусмысленно говорит: «К халдеям прошу относиться критически и любить их предпочтительно в теории»[980]. Что и говорить, националистом Эренбург никогда не был (прочитав роман о Лазике, Л. М. Каганович даже обвинил писателя в антисемитизме…).

Вымыслы на ту же тему уже в другом сюжете выдают полную неосведомленность Берар в реалиях сталинского СССР: о поездке Эренбурга в Ленинград сразу после Победы 1945 года сказано, что она состоялась «по приглашению еврейской общины, чтобы присоединиться к молебну в Большой синагоге по случаю окончания войны». У читателя может возникнуть представление либо о религиозности самого Эренбурга (чего не было), либо о его демонстративном и политически тогда немыслимом фрондерстве (домысел, думаю, возник при знакомстве с текстом письма Эренбургу из ленинградской синагоги, где узнали о его частной поездке в Ленинград — таких приглашений была тьма[981], но именно этим писатель никак не собирался воспользоваться).

Замечу, что это «открытие» Берар противоречат другому, якобы именно в 1945-м (а не три года спустя, как было на самом деле!) разогнали Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), то есть над страной нависла тяжелая туча сталинской антисемитской кампании, что называется, — самое время посещать синагогу. С ЕАК так или иначе связаны и другие мини-«открытия» Берар: что радиомитинг ЕАК 1941 года состоялся ни больше ни меньше как в Кремле; или что 19 мая 1948 года в связи с созданием государства Израиль Эренбург-де отправил в Принстон поздравительную телеграмму А. Эйнштейну, хотя эта опубликованная у нас телеграмма была направлена в ЕАК; или, скажем: «Сталин восхищался игрой Михоэлса в роли Лира» — «факт», не известный биографам ни генералиссимуса, ни убитого по его Приказу актера и председателя ЕАК С. М. Михоэлса.

Другие «открытия» Берар порождены незнанием широко известных источников[982] — например, напечатанных еще в 1989 году воспоминаний В. Каверина «Эпилог». Познакомься с ними Берар, пропала бы охота придумывать, как в феврале 1953-го, когда к Эренбургу заявились домой историк академик Минц и журналист Маринин требовать его подписи под «еврейским письмом» в «Правду», писатель, выгнав их, бросился к телефону предупредить Каверина об ожидающем его визите. Французскому биографу невдомек, что телефон Эренбурга тогда прослушивался, а потому ничего подобного и быть не могло. Все было ровно наоборот — не Эренбург предупреждал Каверина, а Каверин приехал к Эренбургу, чтобы посоветоваться, как ему быть, и получил ответ, что это каждый решает сам.

Вообще, многие ошибки и фантазии Берар порождены, наряду с небрежностью в работе[983], еще и незнанием политических традиций сталинского времени. Скажем, Берар утверждает, что Сталинскую премию «За укрепление мира между народами» Эренбургу вручали в Кремле 21 января 1953 года. Но сознательно введенное Сталиным правило отмечать лишь годовщины смерти Ленина запрещало проводить какие-либо иные общественно значимые мероприятия в этот день. Вручение премии мира обычно проводилось в Кремле, но никогда 21 января, а в случае Эренбурга, премия которому служила своего рода ширмой антисемитскому делу «врачей-убийц», она была торжественно вручена писателю именно в день его рождения — 27 января.

О выдуманном Берар Эренбурге, которого-де еще в 1923 году совратили большевики (Бухарин якобы заказал ему роман во славу ВЧК), она, непостижимо для биографа, пишет: мол, до 1923 года «Эренбург, в отличие от Максима Горького или Алексея Толстого, считался писателем аполитичным, чуждавшимся идеологической пропаганды» — и это об авторе яростно антиреволюционных стихов «Молитва о России» и статей 1918–1919 годов, блестящей политической сатиры «Хулио Хуренито» и книги остро-политических рассказов «Неправдоподобные истории»!

А податливость и уступчивость Эренбурга, как якобы характерные его свойства, Берар обосновывает физической немощью, называя писателя, которому едва перевалило за тридцать, «развалиной»[984] — и это о человеке потрясающей работоспособности, выпускавшем в Берлине книгу за книгой, заправском донжуане, активно прожившим еще 45 лет. Парижский Эренбург 1925–1926 годов представлен настоящим эмигрантом, человеком, который «не знает, чем заполнить дни, убивает время на Монпарнасе», — и это о поре, когда он весь в трудах и сообщает Замятину: «Я очень много работаю (набрал авансов и пр.). Сейчас пишу роман „В Проточном переулке“»[985].

Предвзятость — не лучшее качество биографа; приведу один только пример. Многочисленные книги Эренбурга переводились на основные языки мира; с 1924 года они широко издавались и в Польше, а уже в 1927-м польское издательство «Roj» пригласило писателя, жившего в Париже и свободно ездившего по Европе, в Варшаву, чтобы он познакомился со страной. Эта частная поездка вызвала живую реакцию в Польше, укрепила его дружбу с Ю. Тувимом и познакомила с другими польскими писателями. Очерк Эренбурга «В Польше» вошел в «Визу времени», а в 1991 году напечатан в его собрании сочинений. В очерке 16 главок, из них 5 посвящены жизни польских евреев, а в последней он едко описывает реакцию польской прессы на свою поездку. Отклики на нее имели откровенно антисемитскую и антирусскую окраску, и сам Эренбург фигурировал в них не иначе, как «агент Москвы». Берар с этим полностью согласна: «Не зря в Москве выбрали для поездки в Польшу именно Эренбурга»…

По книге рассыпана масса фраз разной значимости, вызывающих неодолимое желание их оспорить, — скажем, что убийство французского президента Поля Думера русским эмигрантом Горгуловым потрясло Эренбурга куда больше, чем выстрел Маяковского, и потрясло на всю жизнь (автор, видимо, не читала очерк о Горгулове 1932 года в «Затянувшейся развязке», где нет никаких личных переживаний, и уж, разумеется, письмо к Полонской после смерти Маяковского, где говорится о «ликвидации переходного и заранее обреченного поколения»); или что Эренбург был невезучим человеком (нет слов! — Б.Ф.); или что роман «Падение Парижа» закрепляет советскую версию капитуляции Франции, хотя Эренбург писал о том, что видел своими глазами; или что в поездке по Восточной Пруссии он носил военную форму, чтобы не приняли за немца (в военной экипировке без знаков различия Эренбург выезжал на фронт почти всегда); или «шикарная» фраза о Сталине и Эренбурге — «Сообщники понимали друг друга»; или что Эренбург, «вконец опустошенный, уподобился автомату и не в состоянии довести до конца ни одной мысли, ни одного произведения», а про его перо — «привыкшее писать под диктовку» (и тут же утверждается, что его «„Оттепель“ обнажила страшную картину послесталинской России, чудовищную смесь величия и ничтожества»); или что в 1956-м Эренбург чувствовал себя униженным до роли «колесика и винтика советской машины» и «закоснел в своем видении сталинской эпохи»…

Биография Берар построена как претендующий на серьезность научный труд — на 250 страниц текста в ней 600 примечаний (во французском издании их было 400). За ничтожным исключением это адреса цитат, которые меня заинтересовали в двух случаях, где речь шла о неизвестных русских текстах.

1) Суждения о книге стихов Эренбурга «Будни» (Париж, 1913). Ссылка — на «Парижский вестник» № 16 от 19 апреля 1911 года. Явная опечатка в годе (в 1911-м невозможно рецензировать книгу 1913-го). Однако эта редкая русская социалистическая газета выходила в Париже с конца ноября 1910-го только по середину 1911 года со сплошной нумерацией, причем № 16 вышел 22, а не 19 апреля и в нем, понятно, нет ни слова об Эренбурге (как и во всем комплекте, хранящемся в РНБ). Нашел это место во французском издании книги Берар (с. 46) — там отсылка к журналу «Русская мысль» за сентябрь 1914 года (но в связи с началом мировой войны вышел лишь сдвоенный № 8–9, в котором тоже ничего об Эренбурге не было).

2) Изложение содержания негативного письма Твардовского Эренбургу о первой части его мемуаров и большая цитата из ответного письма Эренбурга; здесь ссылка на публикацию Берар в «Минувшем», вып. 8 (М., 1992), где источники публикации не указаны, а этих писем нет вовсе. Во французском издании (с. 342) ссылка — на неназванный частный архив. Увы, указанных писем нет и в РГАЛИ, где хранятся архивы Эренбурга и «Нового мира» с письмами Твардовского авторам журнала; их не было и в семейном архиве Эренбурга после его смерти (этот архив я досконально знал с начала 1970-х годов), а занимающаяся эпистолярным наследием отца В. А. Твардовская подтвердила, что именно эти письма ей тоже неизвестны — их не было в личном архиве Твардовского. Похоже, что цитата из письма Эренбурга Твардовскому приводится не в обратном переводе на русский, а по подлиннику, то есть этот текст автор предоставила переводчику, а полностью он нигде не опубликован. Спрашивается, почему не опубликован (более позднюю пару писем из переписки Твардовского и Эренбурга о его мемуарах Берар напечатала в «Минувшем») и почему точный источник этого текста не назван? Мои неоднократные попытки выяснить все это непосредственно у Евы Берар натолкнулись, увы, на ее, я бы сказал, издевательское нежелание открыть карты. Всякий раз я получал ответ: не понимаю, о чем вы спрашиваете, посмотрите мою публикацию в «Минувшем», вып. 8. А ведь речь идет о документах, в историко-литературном отношении и биографически очень значимых. Полагаю, что эти документы были похищены, и местонахождение их и полный текст остаются неизвестными.

Несколько слов о переводе. В нем можно встретить как Айседору Дункан, так и Исидору, как роман «Жизнь и гибель Николая Курбова», так и «Жизнь и смерть Николая Курбова». Транскрибирование имен и фамилий известных в России людей обновлено — скажем, политик Христиан Раковский стал Кристианом, художник Георг Гросс — теперь Грош, писатель Шолом Аш — Шолем, актер Вениамин Зускин — Беньямин, жена Бабеля Евгения Гронфайн — Гронфей. А слово journal (газета) несколько раз переводится как журнал — так, знаменитая газета «Le Monde» подменяется одноименным журнальчиком Барбюса, который издавался на советские деньги и обращался в очень узкой левой среде…

Понимаю, что описание всех ошибок и небрежностей книги Е. Берар (имена, фамилии, должности, специальности, даты, поступки, исторические события, названия и жанры книг), занявшее у меня целый блокнот[986], смертельно утомило бы читателя… И все же в финале приведу еще пару умопомрачительных сенсаций Евы Берар:

«В разоренной Москве 1920 года „лорд-мэр Москвы“, старый парижский знакомый Лазарь Каганович спас его приказом „Одеть т. Эренбурга“» — надо ли говорить, что здесь сподвижник Ленина и жертва Сталина Лев Каменев подменен сталинским сатрапом, который отродясь не бывал в Париже… (Интересно, делая такие ошибки в советской истории, позволила бы себе родившаяся в Польше Ева Берар перепутать Пилсудского с Берутом?)

И последняя: «Илья Эренбург умер 31 августа 1966 года» — спрашивается, а как быть с 7-й книгой «Люди, годы, жизнь», писавшейся в последующие 365 дней?

Задаюсь вопросами: а прочли ли книгу Берар в переводе О. Пановой редактор книги — живущая в Париже мемуаристка (дочь О. В. Ивинской) И. Емельянова-Козовая — или кто-либо из сотрудников почтенного издательства, известного выпуском многих и весьма дельных книг по русской филологии?