2. От почти свободного художника к полпреду советской культуры

2. От почти свободного художника к полпреду советской культуры

8 мая 1921 года Эренбург, обладатель советского паспорта, вернулся в Париж (называлось это «творческая командировка» — для написания романа). За плечами у Эренбурга был лично пережитый кровавый опыт русской революции и Гражданской войны (Москва, Киев, Крым), яростная антибольшевистская публицистика 1918–1919 годов, тяжелое разочарование в белом движении, осознание иллюзорности надежд на демократизацию России, вынужденное приятие реальной победы большевиков — не просто четыре года разлуки с Парижем, а несколько прожитых жизней. Эренбург повидался со старыми друзьями, был у Пикассо, долго говорил с Диего Риверой; у Буниных встретился с Бальмонтом и А. Толстым[1948]; виделся с Цетлиными. Его позицию приятия нового режима России русские эмигранты не разделяли (с разной степенью категоричности).

26 мая 1921 года Эренбурга неожиданно выслали из Франции (как выяснилось, по доносу «братьев-писателей» — есть версия, что А. Н. Толстого). Ему удалось обосноваться в Бельгии, потом перебраться в Берлин. В Париж Эренбург смог снова приехать лишь в сентябре 1924 года, после смены французского правительства, в преддверии установления дипломатических отношений Франции с СССР. С тех пор и до июля 1940 года Эренбург вместе с Л. М. Козинцевой жил в Париже. К нему с согласия своей матери приехала и дочь Ирина, закончившая в Париже школу, а потом и Сорбонну (в 1933 году она вернулась в СССР и вскоре написала о годах учебы книгу «Записки французской школьницы», напечатанную по рекомендации Горького). Видимо, 1925 году в Париж перебрались и три сестры писателя — Мария, Евгения и Изабелла, которым он помог выехать из СССР.

В 1917 году Эренбург покидал Париж поэтом и журналистом; в 1924-м он вернулся в любимый город прозаиком, автором уже нескольких популярных романов, написанных и опубликованных после отъезда из Москвы. Его читательская аудитория резко расширилась (и в России, и за ее рубежом).

Описывая картину «русского Парижа» того времени, пробегая его политический спектр «справа налево», Нина Берберова свидетельствовала:

«Затем были „левые“, одним из центров которых был Эренбург, окруженный всевозможными бездомными фигурами, талантливыми и растерянными, среди которых был Борис Поплавский, поэт Валентин Парнах (брат поэтессы Софьи Парнок, умершей в Москве в 1933 году) и будущие модные художники: Терешкович, Челищев, Ланской[1949], поэт Борис Божнев[1950] <…>. Все были слегка недокормлены, не вполне знали, что будут делать завтра, как и где жить, больше сидели в кафе за чашкой кофе, многие недоучились, иные воевали (на чьей стороне — неизвестно) и теперь наверстывали кто что мог в послевоенной пестроте литературных и художественных течений»[1951].

К концу двадцатых годов произойдет окончательная поляризация «русского Парижа», и столики знаменитых кафе, занимаемые, с одной стороны, русскими эмигрантами, и, с другой, — столики Ильи Эренбурга и его друга Овадия Савича[1952] станут двумя непересекающимися мирами; разве что Гончарова и Ларионов будут по-прежнему общаться с теми и с другими… Место русских писателей в окружении Эренбурга займут французы…

В конце 1924 года в Париже вышел французский перевод первого романа Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Предисловие к книге написал Пьер Мак-Орлан (он посвятил Эренбургу две свои книги — «Улица тележек» и «Города»; Эренбург и Мак-Орлан дружили много лет). Список французских писателей, с которыми тогда общался Эренбург, обширен. Назовем их имена, рискуя упустить кого-нибудь: Ж. Дюамель, Ж. Ромен, Л. Арагон, Р. Кревель, Р. Деснос, П. Элюар, А. Бретон, П. Истрати, А. Жид, А. Мальро, Ж.-Р. Блок, А. Барбюс, Р. Роллан, Ш. Вильдрак, А. Шамсон, Ж. Кассу, Ж. Геенно, Л. Гийу, Ж. Сименон. Их надписанные ему и тщательно им переплетенные книги всегда оставались на полках Эренбурга. С кем-то из французских коллег обстоятельства вынудили Эренбурга разойтись (скажем, с П. Истрати или А. Жидом после их книг об СССР), другие, наоборот, порвали с ним (скажем, А. Бретон, прочтя фельетон Эренбурга о сюрреалистах[1953]); с одними была близкая дружба, а потом, после 1945 года, отношения стали только корректными (скажем, с Мальро), с другими были резкие столкновения, а потом, опять же после 1945-го, возникла нежная дружба (как с Элюаром) или тесное партнерство (как с Арагоном). Все зачастую было непросто — в тридцатые годы и позже политика, увы, многое определяла в этих взаимоотношениях. Однако во все времена среди французских писателей коммунистические, как и крайне правые ортодоксы, никогда не привлекали Эренбурга… В отношениях с художниками (помимо молодых русских — тут общению Эренбург был в большей степени обязан жене, регулярно выставлявшей вместе с ними свои работы в галереях Парижа) Эренбург был менее политизирован — продолжая общаться с друзьями юности, он заводит и новые дружеские знакомства: Ж. Паскин (их общим литературно-художественным планам помешала осуществиться преждевременная гибель художника), А. Марке, А. Озанфан, А. Дерен (потом, в 1933–1934 годах, Эренбург по поручению ВОКСа вел переговоры с Пикассо, Дереном, Матиссом, Марке и другими художниками об организации их, увы, несостоявшейся поездки в СССР[1954]). Встречается он и с русскими художниками, приезжающими в Париж работать, скажем — с Фальком, Петровым-Водкиным, Редько[1955] (Фальк и Петров-Водкин написали чудесные портреты Л. М. Эренбург); дружит с Натаном Альтманом[1956], который оформляет его парижские и московские книги; вместе с художественным критиком В. Жоржем Эренбург пишет книжку об Альтмане, вышедшую в 1933 году в Париже[1957]; общается с Ю. Анненковым, сделавшим в 1934 году карандашный портрет Эренбурга в кафе «Du Dome».

Путевые очерки Эренбурга двадцатых годов, вошедшие потом в его книгу «Виза времени», запечатлели Францию того времени. Зоркий глаз и блестящее перо позволили сочетать в них моментальную фотографию с социокультурным эссе. Очерк «Новый Париж»[1958] передает двойственные чувства автора. Сносятся поэтичные лачуги окраин, индустриально (мечта московских конструктивистов!) возводятся новые кварталы удобных для жизни домов — Эренбургу и жаль «Парижа наших полудетских грез и великой французской литературы», и радостно за него («Теперь на дворе 1926 год. Анатоль Франс и тот умер. Как бы ни был поэтичен треск поленьев в камине, труба радиатора удобнее, чище, осмысленней. Нужно строить новый Париж»). Эренбург остро чувствует в послевоенной Европе влияние Америки («Из Нового Света привезли эту эстетику, и она признана всеми народами Европы наравне с долларами и чарльстоном»), Озанфан показывал ему свое новое жилье возле парка Монсури в доме, построенном Корбюзье, — оно и восхитило Эренбурга чистотой искусства («Зачем доказывать, что новая архитектура прекрасна? Достаточно сказать, что она отвечает требованиям комфорта и экономии»), и огорчило откровенной тягой к комфорту («Я осмелюсь сказать, что живопись Пикассо является не только более высокой, но и более точной формулировкой нашей эпохи»). Это почерк XX века.

«Вы не можете жить в этих новых домах? — спрашивает Эренбург, — эти прямые линии и голые стены способны довести вас до самоубийства? Что же, нашему поколению, которое видело еще довоенную Европу, которое любит свободу, даже безалаберность, жить осталось недолго — десять-пятнадцать лет»[1959].

(Это 1926 год — в точности политических прогнозов Эренбургу не откажешь.)

Не упуская ничего нового во французском искусстве, Эренбург, приехав в конце мая 1926 года в Москву, читал там лекции о новом французском кино и показывал москвичам фрагменты не известных им фильмов Абеля Ганса, Жака Эпштейна, Рене Клера и Жана Ренуара, — успех этих лекций и у профессионалов, и у любителей был полным.

Летом 1927-го вместе с Савичами и Р. Якобсоном Эренбурги отдыхали в Бретани. Но и отдыхая, писатель подспудно продолжает работать; в очерках «Бретань», написанных осенью, — не только увиденная жизнь севера Франции, сохранившиеся народные традиции, обряды и одежда, но и острая социальная борьба рыбаков Пенмарка. Поездка по центральной Франции в следующее лето — и новый очерк «В центре Франции»[1960] с запоминающимися картинами сонной французской провинции, давно устоявшегося быта, замкнутости и отъединения, домов-крепостей, куда нет ходу никаким чужеземцам, где не бывает книг, хотя все грамотны, — городки и деревни и мало от них отличающиеся большие города (Пуатье, Лимож), все так похоже на Миргород или Краснококшайск… За всеми этими деталями умеет Эренбург не упустить главное: «Среди всех даров, присужденных этой земле, есть один самый сокровенный, самый редкий — дар гармонии. Она, кажется, одна может обойтись без фальшивых нот и без навязанной сердцу мудрости».

В Париже Эренбург, как всегда, много работает: заканчивает уже начатый до переезда во Францию роман «Рвач», пишет книгу «Условные страдания завсегдатая кафе», по впечатлениям поездки 1926 года в СССР — роман «В Проточном переулке» и, наконец, последний свой свободный роман о современности «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца».

Столь интенсивная и производительная работа идет циклами; Эренбург работает как фабрика: рождается и обдумывается новый замысел, очень напряженно (с утра до ночи), но быстро (месяцы работы) реализуется, затем некоторое расслабление, отдых и все снова.

К концу двадцатых годов положение и на Западе, и в Союзе меняется, эти изменения работают против Эренбурга, ухудшая его финансовое положение. В Союзе с ликвидацией свободы мнений в партии завершается формирование диктатуры Сталина; цензура становится жесткой — книги Эренбурга либо запрещаются вообще, либо от них остаются одни рожки да ножки. На Западе дело идет к экономическому кризису, существенно ухудшаются книгоиздательские дела; политически усиление фашистской угрозы в Германии создает реальные опасности будущему демократической Европы.

Эта ситуация заставляет Эренбурга менять жанры, пробовать себя в новых областях. Он пишет исторический роман «Заговор равных» о том, как закончилась Великая французская революция, — конечно, так, чтобы аллюзии были очевидны внимательному читателю: ведь то, как именно завершалась русская революция, — живая современность (недаром в России эту книгу напечатают с массой купюр). Задумывает и в течение пяти лет осуществляет серию книг об акулах капиталистического бизнеса (напряженнейшая предварительная работа в библиотеках с газетами, финансовыми отчетами, статистикой, масса личных встреч и т. д.) — историю производства автомобилей и кино, спичек и обуви. Вместе с Овадием Савичем составляет монтаж «Мы и они» — русские писатели о Франции (в СССР книгу издать отказались). Наконец, в 1933 году в Москве выходит его книга «Мой Париж» — снова новый жанр: синтез превосходных, живых, сделанных с помощью бокового видоискателя фотографий и блистательных литературных очерков. Но это тоже не слишком устраивает Москву. Планов много, работа на износ, а денег почти нет.

В эту-то кризисную пору вспыхнул у Эренбурга очередной любовный роман. Он оказался неожиданно долгим: что-то очень внутреннее связывало его с актрисой левого парижского театрика Дениз Монробер (по тогдашнему мужу, приятелю Эренбурга, Лекаш); роман этот, наверное, помогал Эренбургу удержаться от распада, взбадривал его, заставлял энергичнее искать выхода…

В ноябре 1930 года Эренбурги поселяются в районе Монпарнаса на первом этаже только что построенного дома 34 по улице Котантен; в этой маленькой квартирке они прожили 10 лет — до самого отъезда из Франции. Кто только не бывал у них там…

1931 год — самый трудный: пик кризиса. Эренбург стоит перед выбором — далее сидеть на двух стульях нельзя. Либо надо становиться эмигрантом (чего Эренбург никак не хотел, ибо это означало бы для него невозможность жить литературой), либо во многом отказываться от былой свободы и, подчиняясь советским правилам игры, становиться советским писателем, стараясь при этом найти для себя рабочую нишу. Надо сказать, что в 1929–1930 годах мелкими шажками Эренбург уже вынуждал себя двигаться в этом направлении. Но от него требовался резкий, крутой, ответственный шаг, а его книги того времени, с их уже заметными сдвигами в советскую сторону, все же таким шагом для Москвы служить не могли. Решение было принято в 1931-м в результате мучительных размышлений «под ночное звяканье бидонов на улице Котантен», как сказано в мемуарах[1961]. Там же есть и вполне патетические слова:

«В 1931 году я понял, что судьба солдата не судьба мечтателя и что нужно занять свое место в боевом порядке. Я не отказывался от того, что мне было дорого, ни от чего не отрекался, но знал: придется жить сжав зубы, научиться одной из самых трудных наук — молчанию»[1962].

С изданием в СССР в 1934 году романа «День второй» Эренбург стал признанным советским писателем (годом раньше этот роман автор напечатал в Париже тиражом четыреста нумерованных экземпляров и познакомил с ним руководителей страны и крупных писателей); став делегатом Первого съезда советских писателей, он был «избран» в президиум Союза советских писателей, продолжая оставаться корреспондентом «Известий» в Париже. Место жительства не изменилось, но его жизнь, его мироощущение, его общественная роль изменились. Теперь Эренбург надеется стать официальным полпредом советской культуры во Франции и даже шире — на Западе.

В сентябре 1934 года он предлагает идею объединения всех антифашистски настроенных писателей мира независимо от их политических и религиозных взглядов. Идея принимается, и в 1935-м в Париже на деньги, выделенные СССР, проводится Международный конгресс писателей против фашизма в защиту культуры; поддержка им СССР подразумевается сама собой. И. Эренбург, А. Жид, А. Мальро и Ж.-Р. Блок — одни из главных организаторов конгресса; работа шла в жестких схватках с конкурирующей группой более ортодоксальных М. Кольцова, А. Барбюса и Л. Арагона[1963]. Квартира Эренбурга на Котантен, 34 стала одним из штабов конгресса. Успех конгресса писателей и последовавшие вскоре внушительные победы левых во Франции и в Испании создавали устойчивую надежду на возникновение в Европе единого фронта, способного остановить продвижение фашизма. Однако уже через два года политические события в СССР и в Испании, а затем советско-германский пакт 1939-го полностью развеяли эту иллюзию.

1939–1940 годы — самое трудное время в жизни Эренбурга. Его полностью перестают печатать в СССР, а эмигрантская печать уже давно настроена по отношению к нему враждебно. Отлученный от журналистики, он пишет только стихи, горькие и прекрасные.

Не раз в те грозные, больные годы,

Под шум войны, средь нищенства природы,

Я перечитывал стихи Ронсара,

И волшебство полуденного дара,

Игра любви, печали легкой тайна,

Слова, рожденные как бы случайно,

Законы строгие спокойной речи

Пугали мир ущерба и увечий.

Как это просто все! Как недоступно!

Любимая, дышать и то преступно…

После подписания пакта Молотова — Риббентропа (правильнее говорить: Сталина — Гитлера) почти все французские друзья отворачиваются от Эренбурга. Исключение составляли А. Мальро, Ж.-Р. Блок, доктор Серж Симон, соседи по дому Шарль и Люс Ильсумы; принимал в ту пору у себя Эренбурга художник Марке, подаривший ему свое полотно. Не стало самых близких — Савич еще весной вернулся в Москву, Фотинский уехал из Парижа с началом войны, Путерман умер от горя, уже давно не было профессора-юриста Членова, отозванного в Москву и там расстрелянного, и директора банка Навашина (его агенты НКВД в 1937-м убили прямо в Париже).

После нападения немцев на Бельгию Эренбург тяжело заболел; в это время парижская полиция стала добиваться его высылки. Она и раньше следила за каждым его шагом (пухлое полицейское дело Эренбурга содержало массу еще дореволюционных материалов). В мае 1940-го Эренбурга дважды арестовывали; время было военное, и дело могло кончиться плохо. Спас его министр внутренних дел Жорж Мандель (в 1944-м его расстреляли гитлеровцы) — обо всем этом можно прочесть и в мемуарах Эренбурга, и в некогда знаменитом романе Арагона «Коммунисты»[1964].

14 июня в Париж вступили гитлеровцы.

Глаза закрой и промолчи —

Идут чужие трубачи.

Чужая медь, чужая спесь.

Не для того я вырос здесь!

Для безопасности Эренбургов поселили в клетушке в советском посольстве. Вскоре благоволивший ему консул пригласил совершить поездку на юг Франции, в свободную зону. Поездка пригодилась для романа «Падение Парижа», написанного уже в Москве. В конце июля Эренбурги покинули Париж и по чужим документам через Германию двинулись в СССР.