5. Запоздалые поиски И. Л. Эренбурга
5. Запоздалые поиски И. Л. Эренбурга
После августа 1920 года родные И. Л. Эренбурга не получили от него ни строчки. В мае 1921 года в Париже Н. Л. Эренбург встретилась со своим кузеном Ильей Григорьевичем, приехавшим в Париж с советским паспортом. Встречи были недолгими. Вот как вспоминала об этом Н. Л.:
«В Париже говорить о каких-то „потрясающих“ постановках тогда не полагалось, а писатель И. Эренбург, приехавший из России (дело было в 1920 году[1077]), сидя в кафе в кругу друзей, восторженно расхваливал Мейерхольда и показывал снимки его постановок! Помню мое изумление, когда дня два спустя я открыла дверь жене Эренбурга в сопровождении двух полицейских. Обливаясь слезами, она объяснила, что их высылают. В ожидании вечернего поезда, Эренбург сидит на вокзале, охраняемый двумя полицейскими. Под предлогом съездить попрощаться с родными она мне привезла поручение от мужа: объездить влиятельных его знакомых, дабы задержали высылку. Что я и сделала — но ничто не помогло»[1078].
Следующая их встреча состоялась в Берлине в начале 1923 (или в конце 1922) года. Возможно, этих встреч было по крайней мере две, и в первую И. Г. Эренбург мог дать совет Н. Л. Эренбург запросить о судьбе брата Наробраз г. Александровска (Запорожье), откуда пришло его последнее письмо. (И. Г. вполне мог это предложить, меньше шансов, что такой вариант, предполагающий знание реалий советской жизни, придумала сама Н. Л.) Так или иначе, но в январе 1923 года Н. Л. Эренбург написала в александровский Наробраз. Ее письмо случайно попало в руки журналиста газеты «Красное Запорожье» Николая Варламова, хорошо знавшего Илью Лазаревича, и он прислал Н. Л. большое письмо: «настоящий отчет о жизни Ильи Лазаревича в период: конец февраля — июль 1920 года», как оно аттестовано в уже цитированной биографии И. Л. Повествование Н. Варламова об энергичной и разнообразной работе бескорыстного и доброго И. Л. в Александровске и Славянске кончается рассказом о нападении казачьей банды на поезд, в котором И. Л. вместе с ранеными красноармейцами ехал из Славянска в Александровск, и тем, как бандиты (в основном калмыки) сняли Илью Лазаревича («жид и комиссар»!) с поезда и увели якобы в штаб… Приведем несколько фрагментов этого письма:
«В Славянске он очень тосковал по семье. Рассказывал о жизни в Швейцарии, в Париже, в Берлине. Часто вынимал карточку — ту, где снят со своей супругой, и подолгу смотрел на нее. Рассказывал о совместных работах с А. В. Луначарским в Париже, и мы собирались при первой возможности ехать в Москву. В этот период Илья ездил в Харьков и привез нам приглашения работать в Наркомпросе Украины, но мы мечтали о Москве. В июле нас вызвали обратно в Александровск. В дороге мы оба заболели: Илья — острым катаром желудка, я — брюшным тифом. А в скором времени[1079] началась вторая эвакуация. Нас, больных, поместили в военно-санитарную летучку № 514, и мы отправились. Отъехали недалеко от Александровска. Возле станции Софиевка, верстах в 25 от Александровска, наш эшелон, шедший первым, остановился. Еще раньше, подъезжая к станции, мы слышали редкую пушечную пальбу и стрекотание пулеметов. Врач успокаивал: „Это небольшой отряд бандитов. Впереди нас красные броневики, прогонят, и мы тронемся дальше“ <…>. Наступила ночь. Постепенно в вагоне угомонились. Илья вывел меня из вагона. У него еще чудом уцелело пальто и шинель. Он одел пальто и укутал меня в шинель. Мы сели на ступеньках <…>. Не хотелось идти в вагон. Долго сидели, вспоминали пережитое. Илья сказал, поднимаясь и указывая рукой в небо, в сторону: „Вот там, должно быть, Швейцария, а вот тут Берлин. Что они там делают, что думают? Вероятно, давно уже считают погибшим. Знаешь, у меня глубокая уверенность, что я завтра — послезавтра умру. Понимаешь, уверенность. И так странно — в душе ни малейшей тревоги. Я думаю спокойно о смерти. Только бы не была она мучительной!..“ Вошли в вагон. Илья долго не спал. К утру забылся. Только встало солнце, ввалились казаки: урядник и несколько калмыков. Пошарили, забрали недограбленное накануне, спросили: есть ли евреи? Евреев в вагоне было человек шесть, но вагон дружно ответил: „Нет, ни одного“. Ильи в это время в вагоне не было. Вдруг под окном вагона крик: „Ребята, жидка поймали“. Казаки высунулись в окно: „Да ну? Веди его сюда, к уряднику“. Смех, ругань и ввели Илью. Урядник допрашивал: „Документы?“ Илюша показал паспорт. „Ага, значит, в самом деле жид?“ Илья ответил: „Да, имел несчастье родиться евреем“. — „Чем занимаешься? Комиссар? Коммунист?“ — „Нет, я художник и актер“. — „Ну, все одно. Раз жид — кончено. Жидам и коммунистам пощады нет“ <…>. Илюшу увели. Мы, уцелевшие, высунулись из окон и следили за серой сгорбленной фигуркой, шагавшей пошатываясь среди взлохмаченных и пьяных дикарей…»[1080].
Несомненно, что в 1923 году у Н. Л. Эренбург сообщенное Н. Варламовым не вызвало вопросов, она даже не ответила ему, затеряв конец письма с его адресом, и никаких розысков брата не предприняла.
Далее в истории возникает сорокалетний перерыв.
Почему о письме Варламова зашла речь в 1960-е годы? Дело в том, что в 1960-м году в журнале «Новый мир» начали печатать мемуары И. Г. Эренбурга «Люди, годы, жизнь», и в третьей главе первой их части, в рассказе о семье Эренбургов было написано:
«Один из моих дядюшек разбогател; звали его Лазарем Григорьевичем, и жил он в Харькове. Его сын, мой двоюродный брат, стал социал-демократом, долго просидел в Лукьяновской тюрьме, эмигрировал в Париж, там занялся живописью, а во время гражданской войны пошел в Красную армию и был убит белыми»[1081].
В 1963 году международный интерес к мемуарам Эренбурга был подогрет «критикой» их Н. С. Хрущевым, и — случайно или нет — именно в тот момент среди эмигрантских историков меньшевизма возник интерес к фигуре И. Л. Эренбурга. Об этом можно судить по материалам фонда Б. И. Николаевского в Гуверовском институте[1082]. По-видимому, именно тогда Н. Л. Эренбург-Маннати передала в фонд Б. И. Николаевского рукописные материалы И. Л. Эренбурга (письма его и о нем), которые у нее хранились. В августе 1965 года ею были разысканы последние страницы письма Н. Варламова, и она решила, что рассказ о том, как калмыки уводят Илью Лазаревича, датируется именно июлем 1920 года, в то время как последнее письмо И. Л. датировано 11 августа, и поэтому слова из письма «был близок к смерти, но она меня миновала» Н. Л. отнесла как раз к эпизоду, описанному Варламовым. Так родилось предположение, что в июле 1920 года И. Л. остался жив. Возник и вопрос — имел ли И. Г. Эренбург какие-либо дополнительные сведения о гибели И. Л., кроме того, что он узнал из письма Варламова в 1923 году? Н. Л. твердо решила, что «не имел» (она написала Б. И. Николаевскому 21 августа 1965 года в связи с упоминанием о брате в мемуарах «Люди, годы, жизнь»: «Создается превратное представление о нем. И. Г. вместе со мной читал письмо Варламова, как только оно прибыло, а других сведений не имеет»).
И тут Н. Л. вспомнила еще об одном свидетельстве. Это сообщение вдовы Оскара Лещинского Лидии Николаевны[1083]. Информация о нем в Цитированной биографии И. Л. Эренбурга невнятна: «Судьба Ильи Лазаревича остается загадочной, ибо есть другая версия, сообщенная несколько лет спустя»[1084], и далее приводится это сообщение: Л. Н. Лещинская познакомилась с И. Л. Эренбургом в Москве, куда он приезжал из Донецкого бассейна с мандатом на съезд школьных и внешкольных работников и откуда уехал в Сибирь 13 или 14 января 1921 года с поездом имени Калинина в качестве инструктора; перечислила Лещинская и нескольких лиц, с которыми общался в Москве И. Л. Эренбург (инженер из ВСНХ И. И. Средников, парижский в прошлом художник А. Шингарев, поэт Натан Венгров, Д. П. Штеренберг и А. В. Луначарский[1085]). В биографии И. Л. это сообщение комментируется так: «Не такие были времена, чтобы обращаться к людям за справками о ком бы то ни было. Кроме того, рассказ Лещинской был принят за вымысел. Ведь все (! — Б.Ф.) знали, что Ильи Лазаревича уже давно нет в живых».
О версии Л. Н. Лещинской Н. Л. Эренбург-Маннати сообщила в уже цитированном письме И. Г. Эренбургу; приведем здесь это письмо (оно было напечатано на машинке с ее слов и содержит в конце рукописную приписку Н. Л.: «Все что на машинке, писала не я, а моя приятельница. Этим объясняется, что величает Илью (Лазаревича. — Б.Ф.) по отчеству»[1086]):
«1-го октября 1965-го г.
Обращаюсь к Вам, Илья Григорьевич, с просьбой сделать то, что только возможно, чтобы узнать о судьбе моего брата. Люди, знающие, как я стараюсь узнать, что с ним стало, указывают на Вас. И это потому, что Вы пишете в мемуарах: „пошел в Красную армию и был убит белыми“. Я бы этого не сказала. Быть может, Вы знаете больше, нежели я. Вот что я знаю».
Далее рассказывается о письмах И. Л. от 6 июля 1919 и 11 августа 1920 года (машинописная цитата из последнего наклеена, как картинка). К письму, как сказано в нем, приложена машинописная копия письма Н. Варламова, но ее в деле № 1868 эренбурговского фонда РГАЛИ, где хранится письмо Н. Л., нет. О письме Варламова Н. Л. Эренбург-Маннати пишет кузену:
«Мы с Вами вместе читали его в Берлине. Кроме нас обоих об этом письме никогда никто не знал, ибо я хотела скрыть от родителей, что Илья погиб. Правда, что последнего листка Варламовского письма мы не читали: он затерялся по прибытии письма и я нашла его только на-днях[1087]. Теперь все меняется. Из конца письма Варламова — страницы 5 и 6 — выясняется, что он сам не был уверен в смерти Ильи[1088]. За неимением окончания письма я не знала ни фамилии, ни адреса отправителя и даже не могла ему ответить. Досадно, ибо он предлагал дополнительные сведения. Письмо его пришло через три года после последнего письма Ильи, и я не сообразила тогда (а теперь грызу себя за это), что Илья писал на месяц позже своего исчезновения, т. е. когда его решительно все считали убитым. Установив, что он тогда остался жив, надо допустить версию Лещинской: возможно, что он и сейчас жив. В свое время я ни перед чем не остановилась, чтобы напасть на след брата (? — Б.Ф.). Я тщетно искала все возможности поездки в Москву, а сейчас я слишком стара, не в состоянии даже передвигаться одна. Если я порывалась ехать разыскивать его следы тогда, когда считала его погибшим, то можете себе представить, как мне горько, что не могу заняться этим сейчас, когда есть надежда узнать, что с ним стало, какова его судьба и даже, быть может, разыскать его самого. Очень прошу Вас сделать это вместо меня. Только Вы один можете (никто другой на свете не смог бы) добиться необходимых справок по списку Лещинской. За давностью лет это, конечно, не легко. Надеюсь, что не откажете помочь. Извиняюсь, что утруждаю, но как мне быть? Привет Любе[1089] и сестрам. Не отсылайте мне этого повествования[1090], а передайте лучше им, которым это будет интересным. Тося»[1091].
И. Г. Эренбург ответил на это письмо сразу же и очень определенно:
«Москва, 7 октября 1965.
Дорогая Наталия Лазаревна,
я получил Ваше письмо. Обе мои сестры в это лето умерли, сначала Евгения Григорьевна, потом Изабелла Григорьевна. Любовь Михайловна больна и лежит в больнице.
Совершенно исключено, что Илья Лазаревич остался жив сколько-нибудь длительное время после 1920. Несомненно кто-то знал бы его за этот период, и мне бы это стало известно. Из перечисленных Вами имен — Штеренберг, Луначарский и Венгров умерли. Я постараюсь все же навести справки, и если что либо узнаю, сообщу Вам.
От души желаю Вам здоровья.
И. Эренбург»[1092]
Второго письма Н. Л. Эренбург-Маннати Илья Григорьевич не написал.
В заключение упомянем еще два факта.
2 января 1966 года, отвечая на запрос В. А. Морозова, нашедшего в архивных бумагах крупного партийного и государственного деятеля В. П. Затонского, тогда реабилитированного, упоминание об И. Эренбурге, писатель написал ему в ответ, допуская, что речь может идти и о его кузене: «В 1919 году я работал в Киеве в системе социального обеспечения, причем Киев уже был советским. Я не помню о встречах с В. П. Затонским, но если Вы укажете, в чем заключалось распоряжение его, я вспомню об обстоятельствах дела (в Киеве (? — Б.Ф.) жил в ту пору мой двоюродный брат Илья Лазаревич Эренбург, который ушел в Красную Армию и погиб на гражданской войне)»[1093].
В последнем прижизненном издании мемуаров «Люди, годы, жизнь» автор в краткую справку о судьбе своего кузена, прежде безымянного, вписал его имя — Илья[1094].