Н. А. Заболоцкий (1903–1958)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Н. А. Заболоцкий (1903–1958)

105. Цирк

Цирк сияет, словно щит,

Цирк на пальцах верещит,

Цирк на дудке завывает,

Душу в душу ударяет!

С нежным личиком испанки

И цветами в волосах

Тут девочка, пресветлый ангел,

Виясь, плясала вальс-казак.

Она среди густого пара

Стоит, как белая гагара,

То с гитарой у плеча

Реет, ноги волоча.

То вдруг присвистнет, одинокая,

Совьется маленьким ужом,

И вновь несется, нежно охая, —

Прелестный образ и почти что нагишом!

Но вот одежды беспокойство

Вкруг тела складками легло.

Хотя напрасно!

Членов нежное устройство

На всех впечатление произвело.

Толпа встает. Все дышат, как сапожники,

Во рту слюны навар кудрявый.

Иные, даже самые безбожники,

Полны таинственной отравой.

Другие же, суя табак в пустую трубку,

Облизываясь, мысленно целуют ту

                                                     голубку,

Которая пред ними пролетела.

Пресветлая! Остаться не захотела!

Вой всюду в зале тут стоит,

Кромешным духом все полны.

Но музыка опять гремит,

И все опять удивлены.

Лошадь белая выходит,

Бледным личиком вертя,

И на ней при всем народе

Сидит полновесное дитя.

Вот, маша руками враз,

Дитя, смеясь, сидит анфас,

И вдруг, взмахнув ноги обмылком,

Дитя сидит к коню затылком.

А конь, как стражник, опустив

Высокий лоб с большим пером,

По кругу носится, спесив,

Поставив ноги под углом.

Тут опять всеобщее изумленье,

И похвала, и одобренье,

И, как зверок, кусает зависть

Тех, кто недавно улыбались

Иль равнодушными казались.

Мальчишка, тихо хулиганя,

Подружке на ухо шептал:

«Какая тут сегодня баня!»

И девку нежно обнимал.

Она же, к этому привыкнув,

Сидела тихая, не пикнув:

Закон имея естества,

Она желала сватовства.

Но вот опять арена скачет,

Ход представленья снова начат.

Два тоненькие мужика

Стоят, сгибаясь, у шеста.

Один, ладони поднимая,

На воздух медленно ползет,

То красный шарик выпускает,

То вниз, нарядный, упадет

И товарищу на плечи

Тонкой ножкою встает.

Потом они, смеясь опасно,

Ползут наверх единогласно

И там, обнявшись наугад,

На толстом воздухе стоят.

Они дыханьем укрепляют

Двойного тела равновесье,

Но через миг опять летают,

Себя по воздуху развеся.

Тут опять, восторга полон,

Зал трясется, как кликуша,

И стучит ногами в пол он,

Не щадя чужие уши.

Один старик интеллигентный

Сказал, другому говоря:

«Этот праздник разноцветный

Посещаю я не зря.

Здесь нахожу я греческие игры,

Красоток розовые икры,

Научных замечаю лошадей, —

Это не цирк, а прямо чародей!»

Другой, плешивый, как колено,

Сказал, что это несомненно.

На последний страшный номер

Вышла женщина-змея.

Она усердно ползала в соломе,

Ноги в кольца завия.

Проползав несколько минут,

Она совсем лишилась тела.

Кругом служители бегут:

— Где? Где?

Красотка улетела!

Тут пошел в народе ужас,

Все свои хватают шапки

И бросаются наружу,

Имея девок полные охапки.

«Воры! Воры!» — все кричали.

Но воры были невидимки:

Они в тот вечер угощали

Своих друзей на Ситном рынке.

Над ними небо было рыто

Веселой руганью двойной,

И жизнь трещала, как корыто,

Летая книзу головой.

1928

106. Все, что было в душе

Все, что было в душе, все как будто опять потерялось,

И лежал я в траве, и печалью и скукой томим,

И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,

И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.

И тогда я открыл свою книгу в большом переплете,

Где на первой странице растения виден чертеж.

И черна и мертва, протянулась от книги к природе

То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.

И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье

И как будто пытался чужую премудрость понять.

Трепетало в листах непривычное мысли движенье,

То усилие воли, которое не передать.

И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно

                                                                      проснулась,

И запела печальная тварь славословье уму,

И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось

Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

1936

107. Признание

Зацелована, околдована,

С ветром в поле когда-то обвенчана,

Вся ты словно в оковы закована,

Драгоценная моя женщина!

Не веселая, не печальная,

Словно с темного неба сошедшая,

Ты и песнь моя обручальная,

И звезда моя сумасшедшая.

Я склонюсь над твоими коленями,

Обниму их с неистовой силою,

И слезами и стихотвореньями

Обожгу тебя, горькую, милую.

Отвори мне лицо полуночное,

Дай войти в эти очи тяжелые,

В эти черные брови восточные,

В эти руки твои полуголые.

Что прибавится — не убавится,

Что не сбудется — позабудется…

Отчего же ты плачешь, красавица?

Или это мне только чудится?

1957

108

Посредине панели

Я заметил у ног

В лепестках акварели

Полумертвый цветок.

Он лежал без движенья

В белом сумраке дня,

Как твое отраженье

На душе у меня.

1957

109. Это было давно

Это было давно.

Исхудавший от голода, злой.

Шел по кладбищу он

И уже выходил за ворота.

Вдруг под свежим крестом,

С невысокой могилы сырой

Заприметил его

И окликнул невидимый кто-то.

И седая крестьянка

В заношенном старом платке

Поднялась от земли,

Молчалива, печальна, сутула,

И, творя поминанье,

В морщинистой темной руке

Две лепешки ему

И яичко, крестясь, протянула.

И как громом ударило

В душу его, и тотчас

Сотни труб закричали

И звезды посыпались с неба.

И, смятенный и жалкий,

В сиянье страдальческих глаз,

Принял он подаянье,

Поел поминального хлеба.

Это было давно.

И теперь он, известный поэт,

Хоть не всеми любимый,

И понятый также не всеми, —

Как бы снова живет

Обаянием прожитых лет

В этой грустной своей

И возвышенно чистой поэме.

И седая крестьянка,

Как добрая старая мать,

Обнимает его…

И, бросая перо, в кабинете

Все он бродит один

И пытается сердцем понять

То, что могут понять

Только старые люди и дети.

1957