LIX

LIX

Прошла любовь, явилась муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза

⁴ Волшебных звуков, чувств и дум;

Пишу, и сердце не тоскует,

Перо, забывшись, не рисует

Близ неоконченных стихов

⁸ Ни женских ножек, ни голов;

Погасший пепел уж не вспыхнет,

Я всё грущу; но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

¹² В душе моей совсем утихнет:

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять.

6—8 Пушкин написал это 22 октября 1823 г. в Одессе, а семь месяцев спустя слева на полях черновой рукописи гл. 3, XXIX (2370, л. 2; Эфрос, с. 197), около стихов 6–8:

Мне галлицизмы будут милы,

Как прошлой юности грехи,

Как Богдановича стихи —

пером нарисовал выглядывающие из-под элегантного платья скрещенные женские ножки в белых чулках и остроносых черных лаковых туфельках, крест-накрест перевязанные на подъеме лентами. Эфрос считает, что они принадлежат графине Елизавете Воронцовой, чей портрет (минус ножки) набросан справа на той же странице рукописи, над стихами и прямо среди них. Правда, на стройной шее нет ожерелья. Набросок гл. 3, XXIX датируется 22 мая 1824 г. — эта дата стоит (2370, л. 1) над первым черновиком знаменитого пушкинского письма (заканчивающегося как раз над профилем Элизы Воронцовой на л. 2) к Александру Казначееву (1788–1880), директору канцелярии графа Воронцова, доброму и милому человеку. В этом письме Пушкин объясняет, что исполнение обязанностей служащего при новороссийском генерал-губернаторе будет препятствовать его гораздо более прибыльному литературному труду. Желая формально остаться приписанным к канцелярии, он, ввиду своего «аневризма» (что, sensu stricto[338], является постоянным нездоровым расширением воспаленной артерии, случающимся вследствие заболевания стенки сосуда, на самом деле Пушкин страдал расширением вен на ногах, такой диагноз был поставлен ему в конце сентября 1825 г. в Пскове, после неудачной попытки нашего поэта воспользоваться своим «смертельным аневризмом» для получения разрешения на поездку за границу), просил «оставить [его] в покое на краткий остаток жизни, которая, верно, не продлится» (этими словами письмо заканчивается на л. 2; «верно» тонет в прическе Элизы Воронцовой).

Первым воспроизвел пушкинские изображения женских ножек в черновых набросках ЕО (хранившихся тогда в Румянцевском музее) С. Венгеров в своем издании Сочинений Пушкина (1909), т. 3, с. 247. Он дает три рисунка подряд. Второй из них я описал выше по репродукции Эфроса, с. 197 (2370, л. 2). На первом изображена, боком, левая женская нога в узком сапоге для верховой езды, острым носком опирающаяся на треугольник стремени. Если беглое упоминание Венгеровым «тетради 2369, л. 2» относится к этому наброску, а не к третьему, то стремени касалась какая-нибудь кишиневская дама весной 1823 г. Нога на третьем рисунке, возможно из «тетради 2370, л. 8», если судить по наброскам к гл. 1, XXII, явно принадлежит танцовщице — стоящая на пуанте, с высоким подъемом и мускулистой икрой.

14 Поэму песен в двадцать пять — Здесь та же шутливая угроза, что и у Грессе: «…Et par vingt chants endormir les lecteurs»[339] («Вер-Вер», I, 19; см. коммент. к гл. I, XXXII, 7–8). Байрон обещал, что в «Дон Жуане» будет «двенадцать, а то и двадцать четыре» песни (II, CCXVI, 5), но умер, не дописав семнадцатую.