XXII

XXII

Она поэту подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

⁴ Его цевницы первый стон.

Простите, игры золотые!

Он рощи полюбил густые,

Уединенье, тишину,

⁸ И ночь, и звезды, и луну,

Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы,

¹² И слезы, тайных мук отраду…

Но нынче видим только в ней

Замену тусклых фонарей.

4 Его цевницы… — Поэты начинают с этого аркадского инструмента, наследника лиры или лютни, и заканчивают свободными трелями собственных голосовых связок, — так по-гегелевски замыкается круг.

5 …Игры золотые! — Поскольку детство — это золотой век человеческой жизни, стало быть, и детские игры — золотые.

Все это большого значения в тексте не имеет, да и не должно иметь, не должно ничего значить, с точки зрения сегодняшнего восприятия детства. Просто мы погружены скорее в галльский, чем в немецкий словесный мир Ленского: flamme, volupt?, r?ve, ombrage, jeux[399] и т. п.

5—8 Было бы ошибочно считать Ленского, лирического любовника, «типичным представителем своего времени» (как будто время может существовать отдельно от своих «представителей»). Вспомним радости «прелестной меланхолии»: «Fountain heads, and pathless Groves, / Places which pale passion loves: / Moon-light walks… / A midnight Bell, a parting groan»[400] (Флетчер, «Славное мужество» / «The Nice Valour», акт III, сцена 1) и подобные fadaises[401] XVII в., уходящие корнями в тошнотворных «пастушков» ранней итальянской и испанской буколической литературы.

6 …рощи… — Экономный Пушкин предоставил Ленскому (в строфах XXI и XXII) строки, которые сам пытался использовать в юности. Ср. черновой набросок стихотворения, относящегося предположительно к 1818 г.^{57}

В <сени пленительных> дубрав

Я был свидетель умиленный

Ее [младенческих] забав

……………………………….

И мысль об ней одушевила

[Моей] цевницы первый звук.

<…>