Глава четвертая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая

Если глава третья с ее в высшей степени функциональными отступлениями и энергичным потоком событий являет собой наиболее гармонично слаженную конструкцию с отточенным корпусом и симметричными крыльями, то глава четвертая, напротив, может сравниться с седьмой по слабости композиции и плохо сбалансированным отступлениям. Она состоит из сорока трех строф (из которых одна не завершена): VII–XXXV, XXXVII (прерывающаяся на 5/8 стиха 13) и XXXIX–LI. Пушкин видел ее стержнем тему сельской жизни, продолжающей в ином ключе тему «rus» Горация гл. 1, LII–LVI и гл. 2, I–II. (Следует, между прочим, отметить, что теперь праздная жизнь Онегина в деревне так же приятна, как и та жизнь, которую описал Пушкин в первой главе с единственной целью: продемонстрировать различие между собой и героем.) Но сельская тема появляется лишь в конце песни (XXXVII–XLIV) и предваряется на редкость неровной последовательностью подтем, среди которых композиционно важный монолог Онегина (XII–XVI), продолжающий последнюю тему третьей главы (его встречу с Татьяной), с сомнительным эффектом помещен между философскими рассуждениями о женщинах, друзьях, врагах, родне, вновь о женщинах, эгоизме, последствиях свидания героев (XXIII–XXIV), любви Ленского, альбомах, элегиях, одах и довольно унылой жизни самого Пушкина в деревне (XXXV). Последнее размышление, тем более в сочетании с последующим рассказом об онегинском наслаждении деревенской жизнью, произвольным образом меняет ситуацию, столь однозначно обрисованную в первой главе, на прямо противоположную (Онегину фактически присущ теперь стиль жизни Пушкина в Михайловском!). Тема Ленского, следующая за сельской темой, завершает песнь несколькими прекрасными строфами (см. особенно две последние: L–LI), повторяющими роковые мотивы гл. 2, XXXVI–XL.

Развитие тем четвертой главы

VII–VIII: Пушкин благоразумно исключил первые шесть строф полулирического, полудидактического, а в целом посредственного рассуждения о женщинах, которые открывают четвертую главу. В результате оставленные две строфы несколько исправляются с точки зрения структуры, вторя интонации внутреннего монолога гл. 1, I, особенно потому, что следующая за ними строфа вводится посредством подобного же перехода.

IX–X: «Так точно думал мой Евгений» (ср.: гл. 1, II — «Так думал молодой повеса»). Отношение Онегина к женщинам, ярчайшим проявлением которого стал отказ от них в гл. 1, XLIII, приводится вновь вместе с запоздалым сообщением, что его рассеянная столичная жизнь длилась восемь лет (то есть с мая 1812 г. по май 1820 г).

XI: Переход, выраженный в слове «но», влечет за собой болезненный укол чувственных воспоминаний, который испытал Онегин, получив послание Татьяны, и решение не дать ходу тому, что в своем письме в восьмой главе он назовет «милой привычкой». А риторический переход «Теперь мы в сад перелетим, / Где встретилась Татьяна с ним» ведет к монологу Онегина.

XII–XVIII, 3: Он читает Татьяне мораль о свойственной молодости неосторожности и недостатке самообладания Они идут назад к дому. Дидактический переход «Вы согласитесь, мой читатель, / Что очень мило поступил…» открывает дорогу еще одному авторскому отступлению

XVIII, 11 — XXII: Обращение к онегинским «врагам» (от которых автор защищает своего героя, отмечая благородство его души) приближает непринужденный переход к теме: «Врагов имеет в мире всяк, / Но от друзей спаси нас, Боже!» (XVIII: 11–12). В XIX говорится, что «друзья» всегда горазды пустить о нас сплетню, и следующий переход таков: ваш друг, конечно, говорит, что любит вас, как родной, — что ж, давайте разберемся, кто такие родные. Родные рассматриваются в XX, затем Пушкин обращается к женскому непостоянству (XXI). Наконец, в XXII задается риторическим вопросом: «Кого ж любить?» — и отвечает: себя, на чем это дидактическое отступление из пяти строф заканчивается.

XXIII–XXIV: Риторический вопрос: «Что было следствием свиданья?» — снова приводит нас к Татьяне, и в XXIV, 8 возникает любопытный переход, напоминающий гл. 2, XXIII, 13–14 с приемом «Позвольте мне… / Заняться старшею сестрой». Там наше внимание было переключено с банального на необычное, с Ольги на Татьяну, здесь — с грустного на веселое, с Татьяны на Ольгу.

XXV–XXVII: Итак, мы занялись Ольгой и Ленским на протяжении нескольких строф, повествующих об их прогулках по саду, чтении и игре в шахматы. Семейный роман, который Ленский читает Ольге вслух (XXVI), принадлежит к тяжеловесным моралистическим сочинениям, из тех, что могли выйти из-под пера, например, немецкого романиста Августа Лафонтена (читанного в России во французских переложениях). Гениальный французский писатель Шатобриан упоминается — не совсем к месту — в XXVI, 4. А в строфе XXVII Ленский украшает Ольгин альбом, описание которого обеспечивает естественный переход к отступлению об альбомах.

XXVIII–XXXI: Пушкину нравятся альбомы уездных барышень (XXIX), и он ненавидит модные альбомы светских красавиц (XXX). Появляются имена художника Федора Толстого и поэта Баратынского (XXX, 6–7). Переход к следующей теме подготовлен упоминанием «мадригалов», которых ожидают от поэта для своих альбомов блистательные дамы.

XXXI: Но Ленский пишет не мадригалы (см., однако, гл. 2, XXXVII), а элегии, и тут Пушкин обращается к еще одному современному поэту — Языкову. Его элегии, как и элегии Ленского, документально отражают судьбу их автора. От слова «элегия» мы переходим к следующей теме.

XXXII–XXXIII: Но тише! Некий строгий критик (в котором легко угадывается лицейский товарищ Пушкина поэт Кюхельбекер) советует бросить писать элегии и обратиться к оде. Пушкин не хочет принимать ни одну из сторон, но напоминает критику в четко выстроенном небольшом диалоге (занимающем XXXII, 5—14 и XXXIII, 1—12 с изящным переносом между этими двумя строфами), что поэт Дмитриев (четвертый поэт-современник, упомянутый или подразумеваемый на протяжении четырех же строф) в своей знаменитой сатире высмеял сочинителей од. Теперь переходом оказывается слово «ода».

XXXIV: Пожалуй, Ленский и писал бы оды, да только Ольга не читала бы их. Блажен, кто читает возлюбленной собственные стихи.

XXXV: Простой переход «Но я [читаю свои стихи только] старой няне» ведет к автобиографическому описанию деревни, в середине которого возникает «профессиональная» аллюзия на трагедию «Борис Годунов», которую сочинял Пушкин в то время (1825 г.). XXXV строфой кончается длинное, сложное отступление на литературные темы, запущенное упоминанием альбома Ольги в XXVII, — всего восемь строф, связанных с литературными вопросами. Некий общий переход к сельской жизни Онегина обеспечивается на этот раз ссылкой на сельскую жизнь Пушкина (XXXV и опущенная XXXVI). Далее следует переход риторический.

XXXVII, XXXIX: «А что ж Онегин?» Повествуя о жизни Онегина в деревне летом 1820 г., Пушкин описывает собственные деревенские развлечения и привычки лета 1825 г. Он исключил из напечатанного текста самый конец строфы XXXVII и всю строфу XXXVIII.

XL–XLIII: Непринужденный переход («Но наше северное лето, / Карикатура южных зим») ведет к картинам осени и зимы. «Профессиональная» нота выражена в шутливой фразе об ожидаемых рифмах (XLII, 3–4) и совете зазимовавшим в деревенской глуши почитать на досуге французского публициста Прадта или роман «Уэверли» (естественно, во французском переводе){2}.

XLIV–XLIX: Описание обычного обеда героя в обычный зимний день подготавливает приезд Ленского. Пушкинское мысленное участие в сумеречном обеде подразумевается в авторском отступлении, посвященном винам (XLV–XLVI) Риторический переход в конце XLVII («Теперь беседуют друзья») вводит диалог Онегина и Ленского (XLVIII–XLIX). И общее представление о «деревенской зиме», постепенно сужаясь, сводится к одному определенному дню. На следующей неделе в субботу — именины Татьяны. День святой Татьяны отмечается 12 января. Следующая глава начинается 2–3 января. Стало быть, разговор друзей происходил не позднее 2-го. Непринужденная беседа о винах приобретает роковой оттенок: если бы Ленский забыл передать Онегину приглашение Лариных на именины, если бы Онегин не захотел его принять, не произошло бы размолвки в пятой главе и дуэли в шестой.

L–LI: Ленский весел. Он знает, что лишь две недели отделяют его от свадьбы. На деле же чуть меньше времени отделяет его от гибели Лирическое восклицание «Мой бедный Ленский», полное подчеркнутой грусти, отзовется в L, 13 и будет повторено в начальных стихах двух строф (X и XI) главы седьмой, когда Ленского похоронят, а Ольга выйдет замуж. Надобно еще отметить контраст между восторженным влюбленным Ленским и утомленным, пресыщенным персонажем (некоей тенью Онегина или стилизованным Пушкиным), который, как свидетельствуют последние две строфы четвертой главы, рассматривает брак в терминах нудных дидактических романов Лафонтена (см. XXVI) и не способен испытывать ни восторженного головокружения, ни блаженного забвения.