XXVII
XXVII
Но мой Онегин вечер целой
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
4 Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
8 О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет;
Вас непрестанно змий зовет
12 К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
13—14 Запретный плод вам подавай, / А без того вам рай не рай. — Необходимость использования тринадцати английских ударных долей для передачи восьми русских весьма необычна. Отчасти это вызвано тем, что английские слова «запретный плод» («the forbidden fruit»), «вам» («to you») и «рай» («paradise») превосходят по количеству слогов их русские эквиваленты, а отчасти идиоматической сжатостью текста («вам подавай» — повелительное наклонение, следующее за местоимением в дательном падеже). Сполдинг парафразирует довольно точно:
Unless forbidden fruit we eat,
Our paradise is no more sweet.
XXVIIa
Черновик (2371, л. 88 об.) содержит следующую альтернативную строфу:
<Смотрите> в залу Нина входит,
Остановилась у дверей,
И взгляд рассеянный обводит
4 Кругом внимательных гостей —
В волненьи перси — плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана <вьются> и трепещат
8 Прозрачной сетью кружева
И шолк узорной паутиной —
Сквозит на розовых ногах.
Один Онегин <…>
12 Пред сей волшеб<ною> картиной
Одной Татьяной поражен,
Одн<у> Тат<ьяну> видит <он>.
Эта и последующая альтернативная строфа XXVIIb изобилуют неожиданным богатством образов. Сохрани наш поэт эти чувственные строки, Нина, конечно, затмила бы Татьяну.
«Горит в алмазах голова», несомненно, перекликается с «Балом» Баратынского (опубл. 1828), где так описываются прически красавиц в бальной зале (изд. 1951, стихи 16–17) — «Драгими камнями у них / Горят уборы головные»; а у княгини Нины «Алмаз мелькающих серег / Горит за черными кудрями» (стихи 481–482). Не будем забывать, что описание экипажей у подъезда празднично освещенного особняка в ЕО (гл. 1, XXVII) повлияло на начало «Бала» Баратынского; теперь перед нами обратный процесс: конец ЕО (см. XXVIIb, XLIV, 14 и коммент. к XLIV, 6—14) звучит отголоском «Бала». Любопытная иллюстрация взаимообмена.
XXVIIb
Томашевский (ПСС 1957, с. 556) считает, что строфу XXVIIa черновика заменила в беловой рукописи следующая строфа:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
4 Колеблясь, входит Лалла-Рук,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит:
8 Звезда-Харита меж Харит,
И взор смешенных поколений
Стремится ревностью горя,
То на нее, то на царя —
12 Для них без глаз один Евг<еиий>;
Одной Татьяной поражен,
Одну Т<атьяиу> видит он.
1—4 Это великолепное четверостишие, обладающее исключительно яркой образностью, восхитительно оркестровано. Тонкая игра аллитераций зиждется на согласных «л», «к» и «р». Обратите внимание, как шесть последних слогов третьей строки перекликаются с тремя заключительными слогами последней строки четверостишия:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой
Колеблясь входит Лалла-Рук…
Какая жалость, что Пушкин был вынужден исключить эту на редкость красивую строфу, одну из лучших когда-либо им сочиненных! Конечно же, она страдает невозможным анахронизмом. Отдаваясь во власть личных воспоминаний в 1827–1829 гг., Пушкин описывает бал первых лет правления Николая I (1825–1855), на мгновение забывая о том, что предполагаемые балы и рауты, на которых Онегин встречает Татьяну, должны происходить осенью 1824-го, в правление Александра I (1801–1825). Естественно, никто бы никогда не позволил опубликовать эту строфу, раз Онегин предпочитает Татьяну N. императорской чете.
4 Лалла-Рук — это юная императрица России Александра (1798–1860), ранее прусская принцесса Шарлотта (дочь короля Фридриха Вильгельма III и королевы Луизы), после того как в 1817 г. на ней женился Николай. Она получила это nom de soci?t?[853], появившись в «живой картине» на великосветском празднике в костюме героини очень длинной поэмы Томаса Мура «Лалла Рук, восточная поэма» (1817). Под этим именем она была воспета своим учителем русского языка Жуковским, который посвятил три стихотворения светской теме Лаллы Рук, когда находился в Берлине, где в январе 1821 г. при дворе устраивались разнообразные праздники (описанные в специальном альбоме с иллюстрациями «Лалла Рук, танцевально-вокальный дивертисмент» /«Lallah Roukh, divertissement m?l? de chants et de danses», Berlin, 1822), на которых принцесса Александра выступала в роли восточной принцессы, а великий князь Николай — Алириса. Одно из этих трех стихотворений, посвященное Александре и состоящее из шестидесяти четырех хореических строк, — «Милый сон, души пленитель» — исключительно близко по своей образности переоцененному пушкинскому мадригалу, обращенному к Анне Керн, «Я помню чудное мгновенье…» (июль 1825 г., двадцать четыре строки, написанные четырехстопным ямбом), который он подарил ей вместе с первой главой ЕО в обмен на веточку гелиотропа с ее груди. Добавив в начале стиха односложное «как», дабы получить ямбический размер, Пушкин дважды повторяет (стихи 4 и 20) хорей Жуковского (стих 42):
Гений чистой красоты —
оборот, использовавшийся Жуковским не только здесь.
Говорят (Бартенев со слов Нащокина), что целомудренная красота юной императрицы обладала столь же сильной чувственной притягательностью для Пушкина, как и красота Анны Керн.
Принцесса Мура обитает в Индии, какой предстает эта страна в бледных фантастических сочинениях XVIII в. Ее развлекает менестрель бесконечной чередою монотонных куплетов и галльских chevilles. Пушкин, как и другие его русские современники, знал поэму по прозаическому изложению Амедея Пишо «Лалла Рук, или Монгольская принцесса, восточная история» («Lalla Roukh, ou la Princesse mogole, histoire orientale», 2 vols., Paris, 1820)
8 Интересно отметить, что «хариты» пришли из «Бала» Баратынского, стих 23 — «Вокруг пленительных харит».