29. Автор "Гаврилиады"

29//1

Заглавие. — "Гаврилиада" — каламбур, основанный на пушкинской "Гавриилиаде". Фривольная атеистическая поэма Пушкина (1821) печаталась в России — с цензурными пропусками — с 1908.

29//2

...Служащие самых скромных рангов: курьеры, входящие и исходящие барышни, сменные телефонистки, юные помощники счетоводов и бронеподростки. — О курьере — "маленьком человеке" советского учреждения — см. ЗТ 15//8.

Входящие и исходящие барышни ("совбарышни") — секретарши, ведающие входящими и исходящими бумагами (ср. популярную в годы нэпа песенку о "Клавочке":

..На исходящих Клавочка сидит,

И ножкой топает,

И много лопает,

И стул под Клавочкой так жалобно трещит).

Бронеподростки — подростки 15-17 лет, для которых трудовым законодательством предусматривался определенный минимум мест в учреждениях и на предприятиях. "Всего на 1 июля 1926 было 138632 бронеподростка по всей промышленности" [БСЭ, 1-е изд., т. 7].

29//3

Никифор Ляпис. — Халтурные литераторы, снискивающие хлеб насущный методами Никифора Ляписа, — нередкое явление в газетно-журнальных редакциях 20-х гг. Как вспоминает К. Паустовский,

"во Дворце Труда жили десятки всяких профессиональных газет и журналов, сейчас уже почти забытых. Некоторые проворные молодые поэты обегали за день все этажи и редакции. Не выходя из Дворца Труда, они торопливо писали стихи и поэмы, прославляющие людей разных профессий — работниц иглы, работников прилавка, пожарных, деревообделочников и служащих копиручета. Тут же, не выходя из стен Дворца Труда, они получали в редакциях гонорары за эти стихи и поэмы и пропивали их в столовой на первом этаже. Там даже подавали пиво" [Четвертая полоса // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

Есть мнение, что имя Гаврилы и общий дух стихов о нем могли быть навеяны соавторам журналом "Бузотер", где из номера в номер печатались стихи под рубрикой "Крути, Гаврила!" ¹ В них сообщалось, например, что В жизнь глядя светло и мило, / Весел, прыток, юн и горд, / С детства самого Гаврила / Страсть любил стрелковый спорт; или: Но, заехав нэпу в рыло, / Въедлив, шумен и остер, / Основал стрелок Гаврила / Скорострельный "Бузотер" [цит. по кн.: Вулис, И. Ильф, Е. Петров, 146-147]. Гаврила этого, выражаясь по-современному, "сериала" стал мифической фигурой, для которой характерна универсальность профессий и ролей. В одном из эпизодов он даже предлагает себя киносъемщикам в качестве исполнителя роли Пушкина [КН 17.1926, рис. В. Козлинского, перепечатано из Бу]. В ленинградских еженедельниках "Пушка" и "Смехач" печатался аналогичный иллюстрированный сериал о любознательном, жадном до жизни совслужащем, в чьих приключениях (как и в сюжете романов Ильфа и Петрова — см. Введение, раздел 4) отражались решительно все типичные, популярные темы тогдашней злободневности. Стихотворный текст сериала сочинялся по очереди разными поэтами, рисунки делал художник Б. Антоновский, а героем был легковес и недотепа Евлампий Надькин. Подобно Гавриле, Евлампий подвизался во всех актуальных для того времени ролях (изобретателя, рыболова, фокусника, радиолюбителя, гипнотизера, спортсмена, растратчика, алиментщика, борца с хулиганством, спасателя на водах, китолова, памятника и т. д.), отзывался на самые горячие темы и кампании (совершал арктический полет, прицепившись к амундсеновскому дирижаблю "Норге", боролся за снижение цен, ратовал за режим экономии, проводил лето на свежем воздухе, устраивал новогоднюю елку, получал бандероль с ценными вещами из-за границы и т. п.) и неизменно терпел эксцентрические фиаско. Мгновенно узнаваемая фигурка Надькина с его вздернутым иглообразным носом выступала как представитель "Смехача" в разного рода рекламных призывах и анонсах.

Очевидно, что Никифор представляет иной род сочинительства — не творческий сериал, со все новыми занимательными эпизодами из жизни героя (как в эпопеях Надькина или бузотеровского Гаврилы), а многократная перекраска одного и того же топорного изделия. Приключения Надькина или бузотеровского Гаврилы, при всей своей намеренной легковесности, были честной работой коллег соавторов по журнальной юмористике, с известной долей фантазии притягивавших образ маленького обывателя к разным советским положениям. Сделать мишенью популярную фигуру Надькина было бы нетактично, "не по-товарищески", что совсем непохоже на Ильфа и Петрова. Сомнительна и нацеленность соавторской пародии на бузотеровского Гаврилу: во-первых, ввиду слишком уж открытого тождества имени героя ДС и Бу, а главное, ввиду лихо-частушечной и обезоруживающе шуточной тональности самих этих куплетов (см. выдержки выше в настоящем примечании), столь явно отличающей их от единообразных поделок Никифора. Видеть в них отражение этих или каких-либо других конкретных образцов едва ли правильно. Как и другие пародии соавторов (ср. хотя бы театр Колумба, образ Лоханкина или пассаж о "старике Ромуальдыче"), их "Гаврилиада" имеет обобщенную и множественную направленность.

Выведя подобного литератора в ДС, соавторы "впервые освятили" им страницы романа, однако в фельетонистике данный тип мелькал уже давно. Как сообщает Б. Галанов, "в 1927 г. „Смехач" выводил на чистую воду довольно известного поэта, который умудрился сварганить стихи на одну и ту же тему для журналов „Печатник", „Медицинский работник", „Пролетарий связи" и „Голос кожевника", так что знаменитый автор „Гаврилиады" мог перекочевать в роман из ранее написанной юморески Е. Петрова „Всеобъемлющий зайчик" и одновременно из свежего номера сатирического журнала" [Галанов, 105]. В юмореске Петрова [См 32.1927] поэт продает одни и те же стихи — Ходит зайчик по лесу / К Северному полюсу — в журналы "Детские утехи", "Неудержимый охотник", "Лес, как он есть", "Красный любитель Севера" и "Вестник южной оконечности Северного полюса" [Собр. соч., т. 5]. В фельетоне В. Ардова "Кинематографичность" один и тот же сюжет решается в великосветском, эксцентрико-комическом и идеологически выдержанном ключах [См 27.1927]. В стихотворной пародии А. Архангельского "Халтурное" предлагаются трафаретные строфы для праздников 8 марта, МЮД, 1 мая, 7 ноября — все на одни и те же рифмы, с незначительными адаптациями к теме дня [См 42.1928]. Тремя годами ранее в рассказах В. Катаева "Птичка божия" и "Ниагаров-журналист" был выведен жулик, эксплуатирующий пушкинские стихи "Птичка Божия не знает...", вставляя в них то Маркса, то Колчака, то другие злободневные имена, а также продающий халтурные очерки в журналы разной специализации.

В юмореске "Разговор издателя с поэтом (по Пушкину)" издатель учит автора пристраивать свои произведения по профсоюзной принадлежности героев: Пастушку можете в "Батрак", / Авось дадут вам на галушки, / В "На вахту" кое-что с водой... [Мих. Андреев, См 31.1928]. Та же мысль в более отточенной форме развита в фельетоне В. Ардова "Потрафляющий", где некий литератор с опытом дает рассказчику ("я") такие советы:

"— А у вас — что? Тоже — рассказик? А кто действующие лица?

— Гмм... Их много — действующих лиц... Ну, партиец один, инженер, иностранец... пожарный есть...

— Если иностранец, несите в Общество Смычки с Западом. А если пожарный — в "Голос Коммунальника". Там с пожарным обязательно возьмут. А работница у вас в рассказе есть? Какая?

— Работница?.. Я, собственно, так не подгонял... Хотя есть там работница-кухарка...

— Кухарка — это Нарпит. Хуже. Надо бы ее одного союза с пожарным: кондукторша, например, или маникюрша. Если все герои одного союза — обязательно возьмут, а так — не наверняка" [Бу 18.1927].

Как многие мотивы советской юмористики, схемы эти восходят к сатириконовцам. Так, в "Истории одного рассказа" А. Аверченко сюжет о раскаявшемся преступнике предстает то в рождественском, то в пасхальном, то в революционном оформлении, а в "Неизлечимых" писатель-порнограф переделывает одну и ту же скабрезную ситуацию на множество ладов в угоду меняющимся вкусам времени.

Есть в ляписовском эпизоде и другой популярный момент, восходящий к "Сатирикону". Как известно, в этом журнале были специальные рубрики для издевательства над малограмотными авторами ("Почтовый ящик" и др.). В одном рассказе военного времени сотрудники редакции уличают автора в неправильном употреблении слов, в незнании смысла терминов. "— Какую вы написали странность: „Австрийцы беспрерывно стреляли в русских из блиндажей, направляя их в них“. Что значит „их в них“? — Что ж тут непонятного? „Направляя их в них“ значит направляя блиндажи в русских. — Вы, значит, думаете, что из блиндажа можно выстрельнуть?" Как вскоре выясняется, журналист воображает, будто блиндаж — "нечто вроде пушки" [Аверченко, Специалист по военному делу]. Сходный спор происходит у Ильфа и Петрова: "— Скажите, Ляпсус, — спросил Персицкий, — какие, по-вашему, шакалы?.. — Ну, такие... В форме змеи" (и далее столь же невежественное употребление Ляписом слов "седло дикой козы", "пеньюар", "домкрат" и т. п.). Неправильное обращение Никифора с терминами перекликается, конечно, и с ляпсусами порнографа-приспособленца в аверченковских же "Неизлечимых" (как, например, в "исторической" главе: "Сняв с высокой волнующейся груди кокошник, [боярышня Лидия] стала стягивать с красивой полной ноги сарафан..."). Этот мотив превратного словоупотребления перешел от сатириконовцев в советскую сатиру и пародию ².

В рассказе мемуариста [М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке", см. Воспоминания об Ильфе и Петрове] подтверждается достоверность спора о "шакале в форме змеи" и рассказывается, как сотрудники "Гудка" по аналогичным признакам уличали автора стихов в незнании слов "шпалера", "дактиль", "ящур" и т. п. И в ДС, и в мемуарах, и у Аверченко халтурщик темнит и защищается, нагло настаивая на своей правоте. Похоже, что под сатириконовским влиянием в конечном счете сложился не только романный эпизод о Гавриле, но и гудковская культура в целом, стиль насмешек над приходившими в редакцию халтурными авторами. Нет нужды доказывать, что гудковцы были хорошо начитаны в сатириконовской литературе и вводили ее стилевые черты в собственную речевую практику.

Типологические черты Никифора Ляписа были, таким образом, достаточно распространены в юморе первой четверти XX века, так что говорить о реальных прообразах его фигуры следует с заведомою осторожностью. Тем не менее, попытки (притом взаимнопротивоположного толка) найти такие прототипы в газетно-литературной среде 20-х гг. делались не раз. Так, по словам И. Кремлева, "чаще всего эти Никифоры Ляписы рекрутировались из относительно известных во время оно дореволюционных журналистов, оказавшихся с революцией не у дел и с перепугу бросившихся в омут халтуры и легкого заработка". Как пример мемуарист называет популярного когда-то в Одессе журналиста М., а также Д., "дореволюционного журналиста, подвизавшегося в желтоватой „Петербургской газете" и в откровенно желтом „Петербургском листке"". Этот последний признавался коллегам, что снимает с каждого своего опуса по десятку копий — авось где-нибудь да возьмут [Кремлев, В литературном строю, 194-196]. Недругом конце спектра стоят критики, усматривающие в фигуре Ляписа черты В. Маяковского [например, Одесский и Фельдман, ДС]; см. ниже, примечание 10.

М. Штих [В старом "Гудке"] предлагает искать прообраз Ляписа в кругу молодых начинающих литераторов, обегавших редакции в поисках хлеба насущного. Мемуарист приводит анекдотические факты о невежестве некоего предприимчивого юнца и сообщает, что тот "прекратил свои посещения лишь после того, как узнал себя в авторе „Гаврилиады“. Не мог не узнать. Но это пошло ему на пользу; парень он был способный и в последующие годы, „поработав над собой“, стал писать очень неплохие стихи". В. Ардов и некоторые другие мемуаристы пытаются даже указать прототипа Ляписа по имени:

"В образе Ляписа-Трубецкого выведен был поэт Осип Колычев. Его подлинная фамилия — Сиркис, писал он под именем, принадлежавшим старинной боярской семье, истребленной Иваном Грозным... Даже внешность молодого Сиркиса-Колычева точно описана в „Двенадцати стульях". Бесцеремонные манеры этого стихотворца выведены в романе скупо, но точно" [Этюды к портретам, 83]. Аттрибуция эта повторена С. Липкиным, по чьим словам "Колычев ради заработка изготовлял стихи на случай, в большом количестве, плодовито и регулярно откликаясь на новые праздники и мероприятия правительства". Как и М. Штих, мемуарист признает за Колычевым литературные способности, но отмечает, что тот "непрочно владел русским языком" [Липкин, Квадрига, 311].

Осип Яковлевич Колычев (1904, Одесса — 1973) — поэт, автор поэм о Щорсе, Олеко Дундиче, художнике Левитане, а также пейзажной лирики. Широко известны некоторые его песни, например, "Эх ты, ласточка-касатка быстрокрылая" — о бравом советском солдате, который "шел в атаку — не робел", "горел, да не сгорел, тонул — не утонул" (музыка Б. Жаркове кого, исполнял Л. Утесов). В год событий ДС будущий автор "Ласточки" был еще юн и неизвестен — первая книга его стихов вышла только в 1930 [КЛЭ, т. 3]. Думается, однако, что в качестве прототипа Гаврилы он должен быть реабилитирован. Вопреки процитированным аттрибуциям, продукция молодого О. Колычева ни в коей мере не напоминает эпос о Гавриле. Те его стихи, которые нам встречались в прессе одних с ДС лет, хотя и достаточно поверхностны, но отнюдь не нагло-халтурны, как писания Ляписа. Они целят выше в поэтическом отношении, свидетельствуют о литературном профессионализме и общей культурности и не находятся ниже среднего уровня журнальной поэзии тех лет ³. В качестве общего совета следует сказать, что утверждения старых мемуаристов часто нуждаются в проверке. Многие из них неточны, несправедливы и навеяны ходячими легендами, анекдотами, слухами и личными пристрастиями; нет нужды говорить, что вся эта мутная вода еще более замутнилась в глухие десятилетия, последовавшие за эпохой создания ДС/ЗТ .

У О. Мандельштама есть экспромт, весьма близкий к стихам Ляписа:

Любил Гаврила папиросы,

Он папиросы обожал.

Пришел однажды он к Эфросу:

Абрам он Маркович, сказал

[Соч. в 2 томах, т. 1: 348]. "По некоторым, впрочем, малодостоверным, сведениям, идея ["Гаврилиады" в ДС] была подсказана Мандельштамом (см., например: А. Коваленков, Хорошие, разные... М., 1966, с. 10)" [из примечаний к указанному тому, 600]. Вопрос еще нуждается в уточнении, однако по целому ряду соображений маловероятно, чтобы экспромт поэта был известен соавторам ДС и послужил источником стихов Ляписа; скорее всего он сам является вариацией стихов из романа.

Прозвище "Ляпсус" есть в ИЗК, 120.

29//4

Потом Ляпис неторопливо стал обходить свои владения. — Из Некрасова:

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои

[Мороз, Красный нос]. Соавторы пользуются цитатой, давно бывшей в употреблении; ср., напр.: "Директор... обозревает свои владения" [Боровский, Фельетоны (1908), 93]. "Обходил однажды Андрей Жбан свои владения..." [Г. Рыклин, В станицах Кубани (очерк), ТД 03.1927].

29//5

Что-нибудь из жизни потельработников... — Наркомпочтель, или Наркомпотель — народный комиссариат почт и телеграфа.

29//6

В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу. — Фоном этой фразы является широкое освещение в литературе и в прессе гибели советского дипломатического курьера Теодора Нетте при защите диппочты в феврале 1926. Это событие отразилось, среди прочего, в стихах Маяковского и Демьяна Бедного; выражение "сумка дипкурьера" мелькало в поэзии (В. Луговской, Предательский удар) и в кино (фильм "Сумка дипкурьера", Одесская студия,1927).

Согласно словарной справке того времени, "письмоносец" в конце 20-х гг. ощущался как неологизм "вместо прежнего „почтальона"" [Словострой, ТД 04.1931; эта рубрика журнала "Тридцать дней" вообще дает ценный материал для истории советской лексики]. Агитационные штемпеля, ставившиеся на письмах летом и осенью 1927, призывали: "Покупайте марки у письмоносца", "Подписку на газеты и журналы принимают письмоносцы" и т. п. Впрочем, слово "письмоносец" было в ходу издавна. Так, в "Мелком бесе" Ф. Сологуба, гл. 21, оно чередуется с "почтальоном". При этом из контекста видно, что "почтальон" служит для автора "Беса" нейтральным словом, а "письмоносец" — поэтически окрашенным. Что в советском "письмоносце" налицо адаптация слова, уже имевшего хождение до революции, показывает приклеивание к нему кое-где эпитета "красный" ("красный письмоносец" в тексте мимикрирующего персонажа; Письмо [Пу 01.1927]), — подобное обычно делалось для перекраски традиционных понятий прошлого (как "красный купец", "красная харчевня" [на Кавказе], "красная профессура", "красная Бавария" [реклама пива], между прочим также и "красный почтарь" и т. п. В быту и в прозе 20-х гг. продолжает жить, наряду с "письмоносцем", и слово "почтальон": "Письмоносец стучится в дверь квартиры номер 63. — Ну кто там еще? — Почтальон!" [См 02.1928].

29//7

Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. — Намек на шпиономанию, достигшую апогея в 1927 [см. ДС 5//22].

29//8

...Охотничьего журнала "Герасим и Муму"... Творение шло под названием "Молитва браконьера". — Название журнала — из "Муму" И. Тургенева. Название "творения" следует формуле "Молитватаких-то", употреблявшейся в русской поэзии как всерьез (А. Майков, "Молитва бедуина"; А. К. Толстой, "Молитва стрелков"; Н. Гумилев, "Молитва мастеров"), так и пародийно (М. Лермонтов, "Юнкерская молитва"; Н. Огарев, "Молитва русского чиновника Богородице"; Н. Щербина, "Молитва современных русских писателей"; А. Апухтин, "Молитвабольных").

29//9

Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. Только... выкиньте с корнем "молитву". — По некоторым предположениям, под "Энтихом" подразумевается Н. Тихонов, на которого будто бы указывают и слова Ляписа ниже в этой главе: "Мне про скачки все рассказал Энтих", — поскольку Тихонов имел репутацию знатока лошадей и конного дела [А. Вулис, Звезда Востока 06.1962; Сахарова, Комм.-ДС, 446; Одесский и Фельдман, ДС, 513]. Тематически, однако, с Тихоновым скорее могла бы соотноситься не "Молитва браконьера", в связи с которой упомянут Энтих, а предыдущий опус Никифора — о доставке раненым почтальоном письма (ср. "Балладу о синем пакете"). Тихонов вообще маловероятен — и как ленинградец, и как крупная литературная фигура, которой незачем было бы "все рассказывать" легковесу Ляпису. Возможные альтернативные имена, созвучные с " Энтихом ", — гудковский журналист А. Эрлих, а также журналист Энтин, чье имя встречается под статьями в "Огоньке". Требование выкинуть молитву — дань антирелигиозной установке советской печати. О клише "вырвать (вытравить, выкинуть) с корнем" см. ДС 4//5. "Выкинуть с корнем" — одна из нередких с этим штампом катахрез [см. там же и ЗТ 7//20].

29//10

Поэма носила длинное и грустное название: "О хлебе, качестве продукции и о любимой". Поэма посвящалась загадочной Хине Члек... — Строй заглавия, слово "любимая", а также имя Хина Члек (ср. Лиля Брик ⁴?) заставляют некоторых комментаторов подозревать намек на В. Маяковского — ср. его "О „фиасках“, „апогеях" и других неведомых вещах", "Стихотворение о Мясницкой, о бабе и о всероссийском масштабе", "Про Феклу, Акулину, корову и бога", "Про Леф, белый Париж, серый Берлин и красную Москву" (доклад), "Про Госторг и кошку, про всех понемножку" и т. п. Все же едва ли стоит видеть здесь камень в огород В. Маяковского, чья личность заведомо не имеет ничего общего с фигурой халтурного поэта, а "сборные" заглавия стихотворений (видимо, по образцу программ докладов и дискуссий) были в те годы общеупотребительны. Ср. "Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох" И. Уткина; статью Тараса Кострова "О культуре, мещанстве и воспитании молодежи" [Гладков, Поздние вечера, 24]; частушки И. Доронина "О нашем селе, о письме из Москвы и о тракторе" [Доронин, Хороводы] и др. См., однако, защиту Одесским и Фельдманом мнения об аллюзиях на Маяковского в их комментарии к данному месту романа.

29//11

Там на стене висела большая газетная вырезка, обведенная траурной каймой. — Траурной каймой, очевидно, обводятся всякого рода нелепости и ошибки, обнаруженные в текущей прессе. О широком сатирическом использовании похоронной символики в 20-е гг. см. ЗТ 18//19.

"Стенная выставка газетных ляпсусов" имелась в редакции "Гудка" под именем "Сопли и вопли" [К. Паустовский, Четвертая полоса; М. Штих (М. Львов), В старом "Гудке" // Воспоминания об Ильфе и Петрове].

29//12

Персицкий притащил... двадцать первый том Брокгауза, от Домиций до Евреинова. — О словаре Брокгауза-Ефрона и способе говорить о нем см. ЗТ 13//8. Называние тома по первому и последнему словам на корешке — обычная юмористическая манера в разговоре об энциклопедиях. Ср.: "Энциклопедия Брокгауза и Ефрона. „А до Азра". „Бордо до Буслаев"... Огромные черные переплеты Энциклопедии: „Барс до Бузуев", „Кааба до Клетки"". "Энциклопедический словарь, „Пруссия" до „Фома", и „Россия"" [Горный, Только о вещах, 17,116; Каверин, Исполнение желаний, II. 1.].

Этот шутливый обычай — изъясняться об энциклопедическом словаре с помощью несвязанных по смыслу, но "заковыристо" ассонирующих слов — применялся под разными предлогами и в разных формах. Простейшие случаи — считывание пары слов с корешка тома или поиски нужного слова среди других слов. Пример последнего см. у современного сатирика: в "мерцающем золотом тридцать восьмом томе Брокгауза и Эфрона", "между словами „Мишон Жак-Ипполит, французский богослов" и „Мишурин рог, торговое село Екатеринославской губернии" нашел определение слова „мишура"" [М. Анчаров, Золотой дождь, Москва 05.1965, 57].

В фельетоне М. Булгакова та же манера не без остроумия развернута в сюжет. Жаждущий знания рабочий решает прочесть всего Брокгауза: "Дошел до пятой книги (Банки — Бергер)... День болела голова. Не читал. Но через день двинулся дальше. И все-таки прошел через Банювангис, Бньюмас, Боньер-де-Бигир и через два Боньякавало, человека и город. Крах произошел на самом простом слове „Барановские" [sic: после слов на БО-]. Их было девять..." и т. д. [Самоцветный быт, Ранняя неизданная проза].

В рецензии М. Кольцова, сравнивающего тома на "А" у Брокгауза с только что вышедшим первым томом БСЭ, данная фигура реализуется риторически, с советским энтузиазмом в подтексте: "Вряд ли будет тосковать по [невключенном в БСЭ монахе] Аб-боне Флерийском наш рабфаковец... БСЭ не отстает от Брокгауза по части латинского поэта Авсония, Авраамия Палицына, Абеляра, Яна Августа и авгиевых конюшен. Но одновременно дает статьи об автогенной сварке, об Адыгейской области, об автоплуге, об Авиахиме и об абсолютной системе мер..." и т. п. [Важный кирпич, Избр. произведения, т.1].

29//13

Никифор Долгорукий!.. Никифор Сумароков-Эльстон... Один бред подписывается Сумароковым, другая макулатура — Эльстоном, а третья — Юсуповым... — "Никифор Долгорукий" напоминает об имени героя "Подростка" Достоевского — Аркадий Долгорукий.

Князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон — блестящий молодой аристократ "периода упадка". Запомнился современникам как один из героев светской хроники: "Я видел в „Огоньке" фотографию: „Князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон" — в отглаженных белых брюках, с теннисной ракеткой в руке, смеющийся, красивый" [Каверин, Неизвестный друг, 302]. После 1917 эмигрировал, дожил до преклонного возраста. Вошел в учебники истории участием в убийстве Распутина в декабре 1916. Характерно для романов Ильфа и Петрова, что в них не раз упоминается и другой хрестоматийный участник этого события — В. М. Пуришкевич [см. ДС 36//14; ЗТ 8//29].

Примечания к комментариям

¹ [к 29//3]. "Крути, Гаврила!" было ходячим выражением, связанным с управлением разного рода машинами. Мы встречаем его в песенке "Ах, шарабан мой, шарабан", переделанной в годы Гражданской войны в куплеты о сибирском атамане Г. Семенове: Шуми, пропеллер, крути, Гаврила, / Куда мне спрятать срамное рыло? [см. Русские народные песни, 564, 689], и в титрах фильма А. Довженко "Арсенал", когда поезд, захваченный бесшабашными солдатами, неуправляемо несется к гибели.

"Крути, Гаврила!" было также "ироническим обращением мешочников по адресу машинистов полуиспорченных поездов в дни Гражданской войны" [К. В. Душенко в письме к комментатору, со ссылкой на: Овсянников, Литературная речь, 128]. Сходные слова: "Мишка, верти!" — кричали киномеханикам [см. статью А. Соболя в Проектор 03.1915, цит. в кн.: Ю. Цивьян, Историческая рецепция кино. Рига, 1991, 280].

² [к 29//3]. Мы встречаем его у другого сатириконовца — А. Бухова, пародирующего авторов халтурных газелл, сонетов и романсов: Нависала с неба баллюстрада / Над крылами нежных клавесин. / Выходила тихая мансарда / Доедать последний апельсин. То же — в пародиях В. Ардова "Конфет-минарет" ("Седлает своего верного минарета, заряжает ятаган разрывной пулей..." [см. ЗТ 28//5]) и "Очерк путевой экзотический" [см. ЗТ 29//12]; в рассказах В. Катаева о халтурщике Ниагарове: "Гудел шлагбаум" и др. [см ДС 13//9].

В уже названном фельетоне Бухова выведен предшественник Гаврилы по другой линии — стихотворный переводчик "со всех национальностей, населяющих Россию", изменяющий в своем тексте лишь название края: Под небом Башкирии (Армении, Молдавии и т. п.) / Цветут цветы. / Счастлив в этом мире я, / Счастлива и ты [Искусство портить бумагу (1917), в его кн.: Жуки на булавках].

³ [к 29//3]. Чтобы убедиться, что карикатуры вроде "Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булки выпекал..." не могли быть даже самым что ни на есть отдаленным откликом на Колычева, достаточно процитировать строфы из любого его стихотворения, например, "Московская осень" [Ог 07.10.28]:

Это не осень

фруктовых уездов

И ослепительных весей...

Нет, это осень конгрессов и съездов,

Осень маневров

и сессий.

Это не пестрая птица просторов,

Гостья

игольчатых сосен...

Эпистолярная осень селькоров

И совторгслужащих осень!..

Из подмосковных съезжаются...

Слякоть...

Слякоть и ландыш

— не пара!

Галочий съезд начинает калякать

В липах Тверского бульвара...

⁴ [к 29//10]. Есть и другие кандидатуры на роль прототипа этого загадочного имени. Д. Аране сообщил комментатору: "И. 3. Серман однажды сказал мне, что имелась в виду Евгения Хин, жена М. М. Дьяконова, а до того Ореста Цехновицера" [письмо от 19.05.1998].