1. О том, как Паниковский нарушил конвенцию

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1//1

Пешеходов надо любить. — Первая фраза романа следует формуле, употребительной в журнальной прозе 20-х гг. Ср.: "У промысловой кооперации недостаточно средств, чтобы стать на ноги. Ей нужно помочь"; "Во многих домах бьют детей. Их надо защитить"; "Эту важную конечность [левую ногу] следует, само собой, всячески оберегать и холить"; "Смычке надо помочь"; "Конечно, нужно всячески любить и поощрять статистику"; "Мюзик-холл надо не ругать, а помочь" [sic] и т. п. [Из 14.05.27; О маленьком народе, КН 27.1929; М. Кольцов, Левая нога // М. Кольцов, Крупная дичь; Пр 12.08.30; Лицом к статистике, Пр 09.01.29; Уварова, Эстрадный театр, 208].

В записной книжке Ильфа первая фраза ЗТ испытывается в контексте других фраз о пешеходе, построенных по известным журналистским шаблонам: "В защиту пешехода. Пешеходов надо любить. Журнал „Пешеход”" [ИЗК, 285]. В юмореске "Меблировка города" соавторы ЗТ пишут: "Пешехода надо любить. Его надо лелеять и по возможности даже холить" [подпись: Ф. Толстоевский, Ог 30.07.30]. "Детей надо любить" — название одного из их фельетонов.

В очерке В. Катаева "Москва этим летом" сочувственно цитируется высказывание "одного из друзей" (Ильфа?): что "социализм — это страна пешеходов" [ТД 09.1930: 62].

1//2

Это они... установили, что из бобов сои можно изготовить сто четырнадцать вкусных питательных блюд. — "С выставок — на кухню. Институт сои изготовил 100 рецептов разных блюд из сои", — извещает "Правда" в августе 1930. На показательных обедах в Москве и в Харькове осенью того же года фигурировало до 130-ти соевых угощений, в том числе суп, борщ, котлеты, голубцы, хлеб, пудинг, кофе; гостям давали также пробовать китайские кушанья, сыры, салаты, паштет, шоколад, конфеты, торты, пирожные, пряники и печенье — все из сои. Среди мастеров искусств, выступавших перед делегатами съезда комсомола в январе 1931, были знаменитый бас Пирогов, танцовщица Абрамова и шеф-повар Брагин, предлагавший гостям меню в десять блюд из сои. Средства информации превозносят питательные качества сои (1 кг соевой муки = 3,5 кг мяса = 6 десятков яиц = 14 кружек молока!), с фанатическими преувеличениями призывают расширять посевы этой культуры ("Сейте жареное мясо и цельное молоко! Сейте бисквиты и яичницы!"). Весной 1930 производились в крупном масштабе посевы сои; для изучения ее был организован особый научный институт при Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина. "Соя неистощима — она похожа на неразменный рубль русских сказок... Что можно сделать из сои? — Все, кроме автомобиля!" — захлебывались в похвалах энтузиасты сои. Из их описаний, однако, вполне ясна крайняя трудоемкость конверсии сои в молоко, мясо и фрукты [см.: Пр 01.08.30; М. Кольцов, Провожая на вокзалы // М. Кольцов, Действующие лица; Вл. Василенко, Ближе к сое! КН 32.1930; С. Мар, Ешьте сою! ТД 08.1930 и др.]

Соевое поветрие симптоматично для первых лет пятилетки, когда продовольственные трудности стимулировали изыскание альтернативных источников питания. (Для других ценных культур также пытались найти заменители — например, ввиду "недостатка хлопка на советском рынке" пробовали выращивать кендырь, о чем см. заметку в КП 01.1929.) Но нетрудно видеть и идеологическую характерность утопического стремления свести все сущее (в данном случае в гастрономической сфере) к единой субстанции, заменить демократическим, "красным" суррогатом все разнообразие "буржуазной" культуры пищи, равно как и стремления решить сложные социальные и хозяйственные проблемы одним махом, с помощью некой панацеи, магической пули или большого скачка.

В фельетоне соавторов "Когда уходят капитаны" (1932) среди других халтурных произведений упоминается "„Соя спасла". Драматическое действо в пяти актах. Собственность Института сои" — видимо, отзвук заглавий вроде "Выпрямила" (рассказ Г. Успенского о благотворном действии статуи Венеры Милосской на отчаявшегося человека) или, более отдаленно, "Рука Всевышнего отечество спасла" (пьеса Н. В. Кукольника). См. также ЗТ 19//3(к).

Курьезы соевой кампании служили пищей для юмористов. Ср. следующие стихи [Ог 10.10.30, подпись: Дарвалдай]:

ПЕСНЯ О СОЕ

Ты послушай песнь мою.

Песнь о Сое пропою.

Всей душой люблю я Сою,

Я пленен ее красою.

Нынче главный лозунг мой:

"Больше сей и больше Сой!"

Будем жить теперь, не ноя:

Нам придет на помощь Соя!

Удивительным она

Плодородием сильна.

Это правило усвоя,

Говори: товарищ Соя!

Ощетинился кулак:

Он увидел новый злак.

Пусть подходит, волком воя,

— Нам в беде поможет Соя!

Нам, кулак, не возражай:

С Соей - крепче урожай.

Кулакам могилу роя,

Нам в беде поможет Соя!

Влюблены в нее весьма

И Дементий и Кузьма.

Ермолаю и Сысою

Воспевать отрадно Сою.

К урожаю лютый враг

Полон злобы, гнева, врак, —

Пусть не крадется лисою,

Засевать мы будем Сою...

Солнце свет на Сою льет,

Соя зреет и цветет,

Вся обрызгана росою...

Голосую я - за Сою!

1//3

Вот идет он из Владивостока в Москву... держа в одной руке знамя с надписью "Перестроим быт текстильщиков"... — Положение в текстильной промышленности, условия труда и быта "текстилей" — одна из горячих проблем конца 20-х гг. В печати поднимается вопрос о тяжелых и антигигиенических условиях жизни в крупных текстильных центрах, отмечается катастрофический уровень алкоголизма и неграмотности. М. Шагинян в очерках "Невская нитка" (1925) отмечает, что "текстилям и сейчас живется тяжело, и долго еще будет житься тяжело", и говорит даже о "крайней степени нищеты". В очерке "Обстоятельства" (1928), посвященном жизни текстилей Иваново-Вознесенска, М. Кольцов, с теплотой отзываясь об этой старинной отрасли труда, романтически описывая фабрику с ее "ровным, негромким текстильным гулом", призывает: "Скорей, культурная революция! Ты запаздываешь, без тебя становится трудно двигаться дальше". Пресса 1927-1930 сообщает об экстренных мерах для улучшения быта текстильщиков: строятся новые жилые кварталы, "входят в рабочее жилище зубная щетка и чистое белье", возводится фабрика-кухня в Иваново-Вознесенске. [Постановление ЦК ВКП(б) о состоянии и перспективах текстильной промышленности, Пр 08.05.29; М. Лукьянов, Город ткачей, НД 03.1929; он же, Столица ткачей, НМ 02.1932, и др.]

1//4

Это советский пешеход-физкультурник... — Средства информации в те годы ратовали за "полезное, практическое использование отпусков" и "деловой туризм", противопоставляя их мещанскому отдыху на "даче". Особенно поощрялся пеший туризм. Туристы, преодолевающие расстояния пешком (а также на лодках, лыжах, велосипеде и т. п.), группами или индивидуально, часто под эгидой "Общества пролетарского туризма" и с агитационной нагрузкой, — заметное явление 20-х гг. Путешествия совершаются под знаком изучения успехов СССР и укрепления дружбы между народностями, включают работу с местным населением. В. Гусев в романтических стихах о пролетарских туристах, обходящих страну "по путевке месткома", подчеркивает именно эти цели:

Кричат удивленные птицы —

Глядеть, отдыхать и учиться

Пошли по дорогам Союза,

По рекам, озерам, морям

Литейщики Тул и Коломен,

Начальники лысьвенских домен,

Веселые парни из вузов,

Динамовские токаря,

Пошли не спеша и надолго

Узнать, как работает Волга,

Как поезд бежит по Турксибу,

Как Днепр усмиряют, узнать.

Бродить над рекой вечерами,

Беседовать с мастерами,

Московское наше спасибо

Украинцам передать...

[Ог 30.10.30]. И. Сельвинский пишет в эти же годы "Марш пролетарского туризма":

В колхозы каурых

Аджарских турок,

В поля долгунца и риса

Несет с собой трудовую культуру

Шаг пролетарский туриста (1931).

Мода на пеший туризм нередко становилась мишенью юмористов, совлекавших с него флер "романтики". Так, сатирик Д’Актиль описывает злоключения путешественника, который Верен гордому завету,

Собрался пешком по свету...

И пришел-таки к маршруту:

Вниз по Волге, вниз по Пруту,

Мимо озера Ильмень

В Порт-Саид через Тюмень...,

но не смог осуществить всех планов, поскольку был раздет грабителями около Сокольников [На суше и на море: поэма о туризме, рис. Б. Ефимова, Ог 26.06.27]. "Сейчас моден туризм. Вон, Пашка Соловьев пошел пешком в Индию, Сергей Щевелев, знаешь, на что уж модник, поехал на велосипеде в Египет, Ванька Зухер побежал на Северный полюс..." [Б. Левин, Жертва моды, См 28.1927]. Другой фельетонист предлагает заголовки и лозунги: "Ноги как классовое орудие ходьбы", "Помните, что только пешком можно дойти до социализма", "Пешеходы всех стран, соединяйтесь!" и т. д. [И. Кремлев, Шляпа с пером, Бу 26.1927].

Пешие путешествия в индивидуальном порядке пропагандировались прессой и поощрялись местными властями, чем, естественно, пользовались жулики и самозванцы. Ср. на эту тему рассказы И. Ильфа "Пешеход" и Е. Петрова "Знаменитый путешественник" [См 43.1928; Рабочая газета, 02.10.30]. "Каждому хочется стать пешеходом", — так резюмируется пешеходное поветрие в расссказе Ильфа. Заручившись "мандатом" от совета физкультуры, пешеход разъезжает на поездах по районным центрам и совершает набеги на редакции газет: "В редакцию он входит, держа в правой руке знамя, сооруженное из древка метлы, и лозунг, похищенный из домоуправления в родном городе". Знаменитого пешехода осыпают бесплатными благами, слава его растет, и когда он на исполкомовском автомобиле [см. ДС 1//18] проезжает через маленький город, в толпе шепчут: "Это пешеход! Пешеход едет!"(не реминисценция ли из дантовского-брюсовского: И когда вдоль улиц прохожу я мерно, / Шепот потаенный пробегает вслед). В рассказе Петрова за туриста-пешехода выдает себя обыкновенный летун [см. ниже, примечание 14]. Пешеход, с комфортом передвигающийся по железной дороге, выведен в его же рассказе "Коричневый город" (1928). Одну из юморесок на тему пешеходного поветрия см. в Приложении к настоящей главе.

1//5

...Который вышел из Владивостока юношей и на склоне лет у самых ворот Москвы будет задавлен тяжелым автокаром, номер которого так и не успеют заметить. — Архетипическим фоном этого физкультурника является фигура паломника, отправляющегося в далекое путешествие и гибнущего на пороге желанной цели. Пример — легенда о смерти Иегуды бен Галеви, еврейского поэта из Толедо XII в., который в преклонном возрасте отправился в паломничество в Иерусалим и погиб у самых его ворот, пронзенный копьем проносившегося мимо всадника-сарацина. Ему посвящена одноименная поэма Г. Гейне. Он упоминается также в автобиографическом рассказе И. Бабеля "Дорога", где герой, с огромными трудами дойдя до Петербурга, сваливается там от усталости и болезни и пытается "вспомнить имя человека, раздавленного копытами арабских скакунов в самом конце пути. Это был Иегуда Галеви" (опубликован в 1932).

1//6

Или другой, европейский могикан пешеходного движения. Он идет пешком вокруг света, катя перед собой бочку. — В печати сообщалось о западных туристах, чьи пешие путешествия сопровождались рекламной эксцентрикой. "Современные путешественники-оригиналы чаще всего совершают свой путь пешком... Некий Гарри Розен из Сан-Франциско решил прославиться тем, что обойдет всю землю, играя на скрипке... Немец Фред Мориан держал пари, что он в течение 6 месяцев совершит путь из Кёльна до Берлина через Майнц и Мюнхен, катя перед собой огромную винную бочку... разукрашенную рекламами немецких виноделов: „Пейте только немецкие вина!"" Этим эксцессам буржуазного туризма советская пресса противопоставляет "тот крепкий и здоровый идеал пролетарского туризма, за который теперь ведется кампания в нашей общественности... Турист-пешеход, изучающий народности, природу, хозяйство различных областей Советского Союза, соединяющий спортивные задания с законным удовлетворением любознательности, — вот нарождающийся представитель советского туризма... Пусть другие катят бочки, играют на скрипках или идут задом наперед — уральский металлист или иваново-вознесенская ткачиха полетят на аэроплане, выиграв путешествие в лотерею Осоавиахима" [Альде, Будем путешествовать! Ог 06.02.27; см. также: Б. Лешин, Собиратели километров, ТД 07.1929].

1//7

Вход Бендера в г. Арбатов и его визит в горисполком [от слов "Гражданин в фуражке с белым верхом..." до слов "— К вам можно?"]. — Вход героя в город — типичный романный зачин [ср. ДС 5//1]. В данной сцене ряд деталей имеет параллели в классическом романе (Бальзак, Гоголь, Достоевский), а некоторые черты восходят и к более древним образцам. Приведем лишь несколько соответствий:

Гражданин в фуражке с белым верхом, какую по большей части носят администраторы. летних садов и конферансье... — Для первого появления героя типично овнешненное описание его фигуры и одежды, обычно путем отнесения к каким-то известным типам, модам, изображениям в искусстве и проч. "[У незнакомца] ...была прическа а ля Каракалла, ставшая модной благодаря школе Давида..." [О. де Бальзак, Дом кошки, играющей в мяч]. "У неизвестного была крупная голова с шапкой густых волос, с широким сумрачным лицом, какие нередко встречаются на полотнах Каррачи" [О. де Бальзак, Вендетта]. "Путешественник... сидел на коне будто влитой, как сидят старые кавалерийские офицеры" [Бальзак, Сельский врач]. Ср. у Чехова: "По одежде его [незнакомца] можно было принять даже за аристократа... Перчатки с модными застежками, какие мы видели ранее у вице-губернатора" [Злоумышленники: рассказ очевидца].

Он двигался по улицам Арбатова пешком, со снисходительным любопытством озираясь по сторонам... Город, видимо, ничем не поразил пешехода в артистической фуражке. — Для персонажей высокого демонического типа характерно впервые оказываться в некотором месте, даже если это не захолустье, а мировой город (граф Монте-Кристо в Париже, Воланд в Москве). Сценки, развертывающиеся перед глазами Бендера, показываемые через его восприятие, — типичный элемент начала романа: так обстоит дело в "Мертвых душах", в "Сельском враче", в "Мастере и Маргарите" (Воланд наблюдает спор между Бездомным и Берлиозом) и др.

Новоприбывший с интересом, хотя и без удивления, разглядывает место предстоящего действия: "[Путешественник] ...любовался пейзажем, ничуть не изумляясь его разнообразию" [Сельский врач]; "Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам" [Мертвые души, гл. 1]. Для "фамильного" сходства Бендера с Воландом характерны следующие черточки: Он увидел десятка полтора голубых, резедовых и бело-розовых звонниц... [и далее до конца сцены с Талмудовским, до слов:] — Нет, это не Рио-де-Жанейро; "Иностранец окинул взглядом высокие дома... причем заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало... Чему-то он снисходительно усмехнулся..." [Мастер и Маргарита, гл. 1].

Девушки... бросали на приезжего трусливые взгляды. Он проследовал мимо взволнованных читательниц парадным шагом... — Не только гость смотрит на город, но и город с интересом (восхищением, страхом...) взирает на него; тот, однако, не обращает внимания на производимое им впечатление. "Юный денди, поглощенный тревожным ожиданием, не замечал своего успеха: насмешливо-восторженные возгласы, неподдельное восхищение — ничто его не трогало, он ничего не видел, ничему не внимал" [Бальзак, Блеск и нищета куртизанок, начало].

— Вам кого? — спросил его секретарь... — Зачем вам к председателю? По какому делу? — Проникая в нужное ему место, посетитель должен преодолевать сопротивление сторожей, охранников, секретарей, лакеев, швейцаров и др. В "Вендетте" Бальзака некий корсиканец добивается аудиенции у Наполеона, офицер охраны его не пропускает; подъехавший Люсьен Бонапарт узнает соотечественника и проводит его во дворец. "Тридцатилетняя женщина" начинается с того, что старика и его дочь не пропускают на парад в Тюильрийский сад; затем начальник караула, узнав девушку, отменяет запрет. В "Идиоте" Достоевского князь Мышкин долго беседует с лакеем, прежде чем получить доступ к генералу Епанчину [1.2]. Драматург Максудов, придя впервые в театр, остановлен швейцаром: "— Вам кого, гражданин? — подозрительно спросил он и растопырил руки, как будто хотел поймать курицу" [Булгаков, Театральный роман, гл. 1]. Эта форма ретардации, оттеняющей явление героя, встречается уже в античной литературе: например, "Эдип в Колоне" Софокла открывается диалогом Эдипа и сторожа, который не решается впустить слепого странника в город.

— Вам кого? Зачем вам к председателю? По какому делу? — как знакомы нам всем эти сухие, нелюбезные слова! Препирательство с секретарем — ходячий элемент советской сатиры на бюрократов (см. также следующий абзац), так что, как это обычно у соавторов, советский мотив наложен на старый и общелитературный.

Как видно, посетитель тонко знал систему обращения с секретарями... Он не стал уверять, что прибыл по срочному казенному делу. — По личному, — сухо сказал он, не оглядываясь на секретаря и засовывая голову в дверную щель. — О приоритете личных дел перед служебными в канцеляриях ср. диалог в современном фельетоне: "— Товарищ, — уже настойчиво повторил неизвестный. — Шестой год знаю, что товарищ... [ответил секретарь]. Вам чего? — Да вот, заведующего нельзя ли... — Вам по личному делу? — Нет, по служебному. — До среды приема не будет" [Свэн, Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор].

1//8

...Бросилось ему в глаза облезлое американское золото церковных куполов. — Американским золотом назывались разного рода имитации золотого покрытия, например, металл или посеребренное дерево, на которые наносился прозрачный желтый лак [см.: Вент-цель, Комм, к Комм., 179-181; там же выдержки из статьи "Позолота" в словаре Брокгауза и Ефрона].

1//9

— Храм спаса на картошке... — Подтекст остроты Бендера — формулы "храм Спаса на крови", "Спаса на бору", "Николы на песках" ит. п., а также такой исторический факт, как массовое закрытие властями церквей и монастырей, их разрушение или приспособление для целей, ничего общего с религией не имеющих. В бывших церквях размещались клубы, кинотеатры, школы, музеи (предпочтительно антирелигиозные), кооперативы, библиотеки, столовые, склады (зерна, сена, инструментов, утильсырья и хлама), колонии для беспризорных, общества политкаторжан и пр. Колокола под звуки "Интернационала" сбрасывались с колоколен и шли на переплавку якобы по требованию самих верующих. В прессе требовали ускорить и ужесточить кампанию по отъему церквей у населения, высмеивались верующие, собиравшие подписи под письмами протеста [Ю. Ларин, Чу 15.1929; Г. Рыклин, Чу 26.1929 и др.]. Пиками этого движения были снос в июле 1929 одной из святынь русского православия — Иверской часовни в Москве и взрыв в январе 1930 Симонова монастыря, описанного Карамзиным в "Бедной Лизе". Данное место — одно из немногих отзвуков этих событий в ЗТ; о другом намеке см. ЗТ 25//8.

Острота Бендера имеет и другой подтекст. В семинарской речи пришедшая в упадок и небрежение церковь именовалась "овощным хранилищем". Выражение почерпнуто из Псалтири: "Приидоша языцы в достояние Твое, оскверниша храм святый Твой, по-ложиша Иерусалим яко овощное хранилище" [псалом 78].

1//10

...Фанерной аркой со свежим известковым лозунгом: "Привет 5-й окружной конференции женщин и девушек"... — Ср. лозунги: "Привет VII всесоюзному съезду акушеров и гинекологов"; "Привет московской областной конференции"; "Привет Всесоюзному пионерскому слету"; " Наш привет крестьянам, участвующим хлебом в строительстве государства";

"Наш привет 2-й нижегородской краевой конференции ВКП(б)"; "Привет первому тиражу займа индустриализации" [КП 24.1926; Пр 15.09.29; Пж 32 и 45.1929, 17.1930; КП 05.1928] и др. Частота — не только в столицах, но даже в маленьких уездных местечках —конференций, слетов, съездов и т. п., порой с довольно расплывчатой тематикой, отражена в данном месте ЗТ как характерная черта времени.

Другая примета времени — его архитектурного облика — это триумфальная фанерная арка. Обычай воздвигать импровизированные арки (чаще всего деревянные, и не в виде собственно арки, т. е. дуги, а прямоугольные) по случаю демонстраций, конференций и слетов, ярмарок и выставок, автопробегов, эстафет, открытий новостроек, выборов и т. п., а также при въезде в города и на территорию СССР, перешел в советскую культуру из дореволюционной. Они украшались хвойными ветвями, лентами и изречениями, как, например, арка на советско-польской границе с надписью "Коммунизм сметет все границы", "живо напоминающая такие же досчатые арки, наспех сколоченные в разных городах республики" [М. Колосов, Десять верст, Ог 25.01.30]. В эпизоде пуска трамвая [ДС 13] "новое здание депо обвивали хвойные дуги". В турксибских главах романа упомянута "деревянная триумфальная арка с хлопающими на ней лозунгами и флагами" [ЗТ 28]. Вблизи вокзала в Самарканде старый памятник русскому солдату был заменен "памятником Ленину — триумфальной аркой, сделанной из досок и наскоро окрашенной в разные цвета" [Громов, Перед рассветом, 145]. М. Кольцов отмечает аналогичное строение в центре Астрахани: "Колоннами арки служат две деревянные фабричные трубы, разделанные маляром в вафельные кирпичики. Наверху — путаница из сосновых планок, выкрашенных в сизый цвет и изображающих индустриальный мотив. Вниз по трубам спускается широкая красная лента" [Волга вверх, Избр. произведения, т. 1].

Воздвижение арок по поводу официальных торжеств и визитов — характерный элемент провинциального топоса, и не только советского. В рассказе И. Бунина "Чаша жизни" говорится о триумфальной арке, сооруженной по случаю приезда в уездный город "важных лиц"; она побелена мелом и увита зеленью [гл. 11]. В романе П. Бенуа "Прокаженный король" (русский перевод 1927, действие во французском Индокитае) "триумфальная арка из чахлой листвы и бумажных лент" возводится к проезду через деревню в джунглях колониального резидента [гл. 4].

1//11

— Нет, — сказал он с огорчением, — это не Рио-де-Жанейро, это гораздо хуже. — Это фирменное изречение Остапа Бендера является, видимо, вольным переводом французской поговорки: "Се n’est pas Рerои" (т. е. это не бог весть что такое), связанной с представлениями о сокровищах Перу [указал К. В. Душенко].

1//12

Девушки, прикрывшись книгами Гладкова, Элизы Ожешко и Сейфуллиной, бросали на приезжего трусливые взгляды. — Из наблюдений над чтением советских людей в 1926-1930: "Молодежь читает по большей части приключенческие романы и путешествия, кто постарше — брошюры по политэкономии, историю, биографии... Романы? Не очень... Даже Толстого не особенно читают. Кое-какие книги наших современных писателей — тех, которые описывают реконструкцию, пробуждение деревни, да еще революционные поэты, вот и все чтение" [Viollis, Seule en Russie, 153-154; со слов московского библиотекаря].

Согласно опросу читателей Московской области в 1927, наиболее читаемыми среди рабочих были Ф. Гладков, Л. Сейфуллина, А. Неверов и А. Серафимович; служащие предпочитали Гладкову П. Романова [Brooks, Studies of the Reader..., 195]. Забудь про графа Нулина — / Теперь нужна Сейфуллина [Бе 03.1928].

Книги Э. Ожешко должны восприниматься в этом ряду как девические бестселлеры более старых времен (и тем самым в некотором диссонансе с Гладковым и Сейфулли-ной): "Читаю „Цепи" Ожешко" [из письма 16-летней девушки в 1911; В. Каверин, Перед зеркалом]. "Моя любимая Элиза Ожешко" [Прегель, Мое детство, 1: 246, 3: 251]. О читательских вкусах и анахронизмах эпохи см. также ДС 4//6; ДС 7//10; ДС 34//2; ЗТ 13//10 и 11.

1//13

...Размахивая вздутой папкой с тисненой надписью "Musique", быстро шел человек... Он что-то горячо доказывал седоку. Седок... время от времени показывал своему собеседнику кукиш. — "Нотная папка, где по-французски золотыми буквами написано „Musique"", была известной принадлежностью музыкальной барышни, спешащей на урок [Прегель, Мое детство, 1: 317; Тэффи, Дача, и др.]. У Л. Кассиля упоминается "„Musique" — черная папка с толстыми шнурами, с вытисненным медальоном Антона Рубинштейна, с белыми муаровыми закрышками" — в руках студентки дореволюционной консерватории [Вратарь республики, Собр. соч., т. 1: 384]. В. Милашевскому запомнилась "большая папка с черными петлями-ручками. Посредине папки медальоном — выдавленный выпукло, с легким блеском, профиль Бетховена" [Вчера, позавчера, 32]. В рассказе Г. Ландау "Аля", как и в ЗТ, папка "Musique" употребляется для целей, имеющих мало общего с музыкой, — ее носит проститутка для привлечения клиентов ["Сатирикон" и сатириконцы, 378].

Кукиш — жест презрительного отказа, частый в плебейском обиходе 20-х гг. [см., помимо данного места, ЗТ8//36].В одном очерке о поездке по РСФСР некий " колбасник " обращается в контору на пристани за жалобной книгой. "Вам жалобную книгу, гражданин? — переспросил представитель власти... — Так получите же жалобную книгу, гражданин. — С этими словами гражданин из конторы протянул в окошко два чрезвычайно грязные кукиша и потряс ими в воздухе" [А. Гарри, О хорошем и плохом, КН 11.1929]. Вульгарный этот жест перешел в советское обращение из старого (ср. его употребительность у чеховских персонажей). Намек на него находим в "Самоубийце" Н. Эрдмана: "Для играния на бейном басе применяется комбинация из трех пальцев" [из самоучителя игры на трубе; д. 2, явл. 1].

1//14

Придется поставить вопрос о рвачестве. — В лице инженера Талмудовского выведен рвач, или летун, — человек, часто меняющий работу в погоне за выгодными условиями, частый персонаж сатиры начала пятилетки. Летуна нередко изображают парящим в небе: так, на рисунке К. Готова "Новый вид спорта" руководители производства пытаются поймать этого человека-мотылька сачками с надписью "Тарифная сетка" [Пж 18.1930]. На другой карикатуре фигура специалиста, улетающего по небу от завода, снабжена стихами: Птичка рвачая не знает / Ни заботы, ни труда, / Хлопотливо не свивает / Долговечного гнезда... [sic; Кр 30.1930].

Летун редко признается в корыстных целях, рисуя себя человеком принципа: "Мне на деньги плевать. Я вовсе не из-за денег, а из-за культурно-бытовых и общественных условий". При споре с нанимателями он "загибает пальцы", входя в такие подробности, как наличие и качество клуба, театра, даже буфета с холодным квасом и т. д., ни на минуту не забывая и о главном, т. е. окладе [Сарданапалыч, Речь летуна, Ог 30.08.30]. Ср. слова Талмудовского: "— Плевал я на оклад! Я даром буду работать!.. Квартира — свинюшник, театра нет...".

Кампания против летунов и рвачей особенно усилилась после XVI партсъезда летом 1930. Теме летуна, маскирующегося под пешего туриста, посвящен рассказ Е. Петрова "Знаменитый путешественник".

Талмудовский — персонаж "виньеточный", не участвующий в основном действии романа, но знаменующий своим появлением наиболее важные его моменты и паузы: начало [ЗТ 1], канун первого свидания Бендера с Корейко [ЗТ 14], пожар "Вороньей слободки" и сцену в газоубежище [ЗТ 21 и 23], открытие Турксиба и победу Бендера над Корейко [ЗТ 29]. Виньетка использует злободневный мотив, специфика которого (передвижения летуна по стране) мотивирует его возврат в ключевых точках сюжета, развертывающегося на широком пространстве. Перед нами пример умения, с каким соавторы вплетают элементы современной им действительности в жанровую и сюжетную механику классического романа. Другие примеры подобной органичности — в сценах с агитационным гробом и газовой тревогой [ЗТ 18//19 и ЗТ 23//1].

1//15

— Вы — дезертир трудового фронта! — Дезертир (такого-то фронта) — одна из стертых политметафор эпохи: "Беспощадная борьба с правыми примиренцами — дезертирами с революционного фронта!" [из лозунгов к Международному красному дню, Из 21.07.29]; "Требуем решительных мер к дезертирам трудфронта" [заголовок в заводской газете, НМ 02.1930:168] и др. Выражение "трудовое дезертирство" существовало уже в эпоху военного коммунизма (встречается, например, в резолюциях IX съезда компартии).

1//16

— Здравствуйте, вы меня не узнаете?.. А между тем многие находят, что я поразительно похож на своего отца. — Я тоже похож на своего отца, — нетерпеливо сказал председатель. — Вам чего, товарищ? — Тут все дело в том, какой отец, — грустно заметил посетитель... — Ср. сходный разговор плута, выдающего себя за сына наркома иностранных дел СССР Г. В. Чичерина, с секретарем горисполкома в повести Свэна (И. Кремлева) "Сын Чичерина" [Бе 14,15 и 16.1926]:

"— Послушайте. Должен вам сказать, что папа приедет только через неделю.

— Папа? Какой папа?

— Вот чудак! — засмеялся молодой человек, — он еще спрашивает. Понятно, какой. Не римский же папа. Георгий Васильевич, вот кто..." [цит. по кн.: Вулис, И. Ильф, Е. Петров, 152].

Фраза "Вам что/чего? " в те годы грубовато-демократичных манер была заменой старомодных "Что вам угодно?", "Чем могу помочь?", причем не только в канцеляриях, но и в сфере обслуживания. "Вам чего, товарищ? — спросил Галерейский, не поднимая головы" [Ильф, Петров, Призрак-любитель; далее оказывается, что перед Галерейским привидение]. "Вамчто, гражданин?" [Обида, См 26.1926]. "— Товарищ, — настойчиво повторил неизвестный. — Шестой год знаю, что товарищ... —ответил секретарь. — Вам чего?" [Свэн. Обыкновенная история // Сатирический чтец-декламатор]. Отметим тот же тон нетерпения в сцене ЗТ 1: "Я тоже похож на своего отца". Бюрократы в рассказах В. Катаева, говоря с посетителями, чередуют две шаблонных фразы: "Вам что, товарищ?" и: "Короче!" [В. Катаев, До и По (1926)]; ср. ЗТ 24//14; ср. "Вам чего?" [продавец большого спортивного магазина — покупателю, Чу 09.1929].

1//17

— ...Я сын лейтенанта Шмидта. — "Дитя лейтенанта Шмидта" [ИЗК, 244, июнь-сентябрь 1929].

Лейтенант Петр Петрович Шмидт (1867-1906) — один из романтических героев русской революции, руководитель восстания на крейсере "Очаков" в ноябре 1905 в Севастополе. Расстрелян по приговору военного суда в марте 1906. В отличие от несуществующих родственников Маркса, Луначарского и т. п., сын лейтенанта Шмидта — лицо реальное: семнадцати летний Евгений Шмидт находился при отце во время восстания и вместе с ним бросился в ледяную воду, перебираясь с горящего "Очакова" на один из верных Шмидту миноносцев. После октября 1917 эмигрировал; в 1926 в Праге вышла его книга воспоминаний об отце и о событиях на Черноморском флоте. Изданная под фамилией " Шмидт-Очаковский ", она содержит резкие выпады против большевиков [Шмидт-Очаковский, Лейтенант Шмидт, 191, 275].

Роль "сына лейтенанта Шмидта", в которой подвизаются десятки жуликов, — выдумка соавторов, остроумная ввиду нескольких обстоятельств, ускользающих от современного читателя. Проходимцы, выдававшие себя за родню солидных деятелей партии и революции, были характерным явлением эпохи [см. ЗТ 2//9]. Но следует учитывать и год действия романа — юбилейный 1930, когда все связанное с 1905 г. было предметом особого внимания. Выбор П. П. Шмидта, этого одиночки, идеалиста, своего рода Дон Кихота русской революции, на роль чьего-то престижного предка или родственника (вроде Маркса, Луначарского и т. п.), да еще в массовом масштабе ("Тридцать сыновей лейтенанта Шмидта"), хотя и соответствует духу дня, но выглядит комично, в духе той прививки советских понятий к малоподходящим объектам (от старух в богадельне и старого ребусника до иностранных журналистов и индийского философа), которая является характерным приемом соавторов [ср. ДС 8//10; ЗТ 9//8; ЗТ28//9; ЗТ 33//2].

Изобретенное соавторами амплуа "сына лейтенанта Шмидта" сводит воедино три черты самозванцев и аферистов, порознь знакомые тогдашнему читателю:

(1) Утверждение о родстве с кем-либо из революционных или советских деятелей (обычный случай);

(2) Рассказы о своем личном участии в революциях и других славных делах;

(3) Неправдоподобная молодость просителя в эпоху его мнимых подвигов: если верить его словам, он "должен был угодить на каторгу 8-летним мальчиком, а участником революции пятого года стал 4-х лет от роду" [Кремлев, см. ЗТ2//9]. В сатирическом обозрении В. Лебедева-Кумача "Приготовьте билеты" [1929; имеются в виду партбилеты] некий субъект с темным прошлым заявлял комиссии по чистке, что он "семи лет уже боролся с проклятым царизмом" [Тенин, Фургон комедианта, 147]. Ср. также очерк "Младенцы 1905 года" [КН 07.1926].

Сын лейтенанта Шмидта — редкая, если не единственная, реальная фигура, совмещающая все три названных признака: он (1) сын легендарного революционера, (2) сам участник революции, и при этом (3) участник несовершеннолетний, "ребенок-герой" ("Я был дитя", — говорит Бендер председателю. Что реальный Е. Шмидт был в 1905 уже юношей, без труда скрадывается в памяти людей четверть века спустя).

"Дети лейтенанта Шмидта" — параллелизм к жюльверновским "Детям капитана Гранта". Еще более вероятным источником кажется "Шмидт и его сыновья, или Сила канкана" — баллада-пародия Н. Буренина на пушкинскую балладу "Будрыс и его сыновья", весьма популярная в годы франко-прусской войны 1870-71 [см.: Забытый смех, 348]. (Первую параллель напомнил, а вторую указал комментатору К. В. Душенко.)

Вопрос огоньковской "Викторины": "36. Какой русский революционер был расстрелян на острове Березань?" Ответ: "Лейтенант Шмидт" [Ог 24.08.29].

1//18

Председатель... живо вспомнил знаменитый облик революционного лейтенанта с бледным лицом и в черной пелерине с бронзовыми львиными застежками. — Эту популярную в начале XX века пелерину вспоминают В. Катаев ("На господине была надета черная крылатка морского покроя, застегнутая на груди цепочкой с двумя пряжками в виде львиных голов" [Разбитая жизнь, 338]) и В. Каверин ("[отцовская] ...плащ-крылатка, застегивавшаяся на медную цепочку с львиными, также медными, мордами, в которых были спрятаны петля и крючок" [Освещенные окна, 201]). Она запомнилась современникам в связи с фигурой П. П. Шмидта. Ср. описания его внешности в рассказах: "...черная пелерина с желтыми накладными застежками-львами и черная фуражка с белыми кантами" [Д. Хайт, Бурьян].

1//19

В учреждениях появились пружинные адвокатские диваны... [до конца абзаца]. — Упоминаемая здесь мебель появляется в советских учреждениях в результате послереволюционных реквизиций и распределения вещей по ордерам (см. сюжет первого романа). Признак революционной эпохи — разбросанность и смешение вещей, когда-то составлявших ансамбли [см. об этом: Щеглов, Антиробинзонада Зощенко]. Их совместное, еще неразрозненное бытие в доме состоятельного петербургского адвоката в 1915-1916 вспоминается в романе М. Алданова "Ключ" (выделяем детали, упоминаемые в ЗТ):

"В... [гостиной, купленной за большие деньги в Вене] был и американский белый рояль, и голубой диван с приделанными к нему двумя узенькими книжными шкапами, и этажерки с книгами, и круглый стол, заваленный художественными изданиями, толстыми журналами... Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний".

"Диван поражал своей величиной и высотой спинки, заканчивающейся широкой полкой со статуэтками из бронзы и чугуна, уставленными на ней" [в аристократическом доме в Петербурге; Колесников, Святая Русь, 13; фото такого дивана — в Чу 32.1929]. Горка с чашками, самоварный столик, тахта, кресла, низкий ковровый пуфик, американский книжный шкаф — такова обстановка кабинета члена Государственной Думы [Козаков, Девять точек, кн. 2: 89, 95].

1//20

А шкафчик-то типа "Гей, славяне!". — Шутка из записей И. Ильфа [ИЗК, 204]. "Гей, славяне!" (Hej, slovaci!) — националистическая песня; автор — словацкий поэт Самуэль Томашик (1813-1887). В России известна в переводе Н. В. Берга. Была популярна в предвоенные и военные годы, когда, по словам С. Рафальского, "правые любили спеть с подъемом „Гей, славяне!" и вспомнить о тевтонском „Дранг нах остен“" [Что было..., 14], а позже в эмигрантских кругах в славянских странах, где она исполнялась на торжественных актах и парадах.

Бендер имеет в виду так называемый "славянский" шкаф (изделие "грубой рыночной работы", "славянский шкаф с зеркалами до самого полу, так что можно посмотреться с ног до головы"), пример неэкономности, безвкусия, устарелости советской мебели, о которых много писала печать конца 20-х гг. И. Ильф в фельетоне "Древо познания" констатирует, что Мосдрев "из наследия прошлого выбрал только самые пошлые образцы" [Чу 32.1929]; на фото — "адвокатский диван" с полочкой, кровать с балясинками и шишечками и т. п. Старомодная мебель критиковалась, среди прочего, за монументальность, несовместимую с послереволюционным дефицитом жилплощади. "Растут новые заводы, построен Турксиб, мощным током питают страну электростанции. А позади, за баррикадами из диванов и славянских шкафов, за горой семейных подушек, мелкими шажками семенит старый быт... Ни Турксиб, ни Днепрострой, ни турбины до сих пор не вырвали почву из-под ножек славянского шкафа... Зеркальные славянские шкафы, огромные, как памятники" [Т. Тэсс, Вещи и мы, Ог 30.08.30; ее же одноименные стихи, Чу 12.1929; ее же Революция под крышей, ТД 01.1930; см. также Д. Арк., Наша мебель, КН 34.1929; ТД 10.1929: 28 и др.].

1//21

— Церкви у нас замечательные. Тут уже из Главнауки приезжали, собираются реставрировать. — Несмотря на жестокую антирелигиозную кампанию, на закрытие и разрушение церквей и монастырей, некоторые церкви, считавшиеся историко-архитектурными памятниками, состояли под охраной государства. Этими зданиями ведала Главнаука (Главное управление научными, научно-художественными, музейными и по охране природы учреждениями Наркомпроса РСФСР, существовало в 1922-1933). В какой-то мере их пытались приспособить к культурным нуждам советского государства: так, в старых монастырях устраивались музеи или экскурсионные базы, где, как при монахах, мог переночевать любознательный турист. Подчеркивался интерес молодежи к памятникам прошлых веков, важность их для "новой стройки" [А. Я., Древний Псков, КП 15.1927; В. А., Симоново, Ог 07.08.27]. Сохранение памятников освещается в печати, и под этим законным предлогом менее фанатичные журналисты (а с ними и арбатовский председатель) позволяют себе известную долю сентиментальности, пытаясь разглядеть формулу новой России в синтезе мирных мотивов церковной старины с индустриальным пафосом пятилетки, альянсе фабричных труб с колокольнями: "Синие глаза куполов смотрят на солнце. Ограда и три церкви монастыря Улейминского XVI столетия. Близ Углича — Покровский монастырь, основанный в XV веке... Все это, от чего терпко несет ладаном прошлого, раскрывает подлинные страницы старой "богомольной Руси" и заставляет наше сознание жить двойной жизнью... Ныне встал вопрос о сохранении архитектурных следов прошлого" [А. Торопов, Советский Углич, КН 27.1929; курсив мой. — Ю. Щ.]. Призывы к сохранению исторических церквей см. также в КН 16.1928 (Суздаль), НМ 02.1930 (Коломенское) и др. Говоря о церковной древности в покровительственном тоне, уделяя ей уютное подчиненное место в тени грандиозного нового, авторы очерков и статей тем самым деликатно берут старину под защиту: "В этом городе [Кинешме] есть древнейшие бревенчатые часовни, упоминаемые в сохлых восковых летописных пергаментах" [Ник. Смирнов, Воды волжские, ТД 07.1929].

В этом отношении к церковной старине наглядно проявляются пресловутые советские "двоемыслие" и "двуязычие" ("двойная жизнь", см. курсив выше). Иные журналисты ради перестраховки нарочито смазывали границу между умиленным и презрительным тоном. Эту фальшь разоблачал современный очеркист:

"Небрежным, снисходительным тоном горожанина к провинциалу корреспондент похлопывает по плечу старый, старинный город: ".. .Милый, смешной, сонный, как старенький протопоп к концу пасхальной литургии — господин Великий Новгород". Это теперь в моде — такой снисходительный тон разъездных корреспондентов" [В. Левашов, Милка, КП 06.1928].

Та же, в общем, двойственность, хотя и с атеистским задором, с заметным предпочтением трубы колокольне, предстает в очерке Ильфа и Петрова "Ярославль перед штурмом" [Необыкновенные истории..., 130-133].

Вероятно, в этих течениях "pro et contra" церковной старины можно проследить какую-то хронологию, свои приливы и отливы, которые историкам советской культуры еще предстоит выяснить. Поразительно, что московский Симонов монастырь, который еще летом 1927 пропагандировался как драгоценное наследие ("В Симоново, к древним памятникам, бывшим так долго в пренебрежении, потянулась молодая, новая жизнь, жадно впитывающая все, что дает культура прошлых веков для новой стройки" [В. А., Симоново, Ог 07.08.27]), к моменту начала действия ЗТ был уничтожен как "цитадель мракобесия".

1//22

"Ах, как нехорошо!" — подумал посетитель, который и сам не знал имени своего отца. — В новелле О’Генри "Младенцы в джунглях" один жулик рассказывает другому, как он явился в нью-йоркский банк, назвался племянником адмирала Дьюи и запросил денежную ссуду. "Они уже готовы были обналичить мне вексель на его имя на тысячу долларов, но я не знал имени своего дяди" (благодарим за эту параллель М. В. Безродного). Обычное для Ильфа и Петрова совмещение советской реалии (самозванцы-вымогатели) с мотивом из литературы.

1//23

Дорожная неприятность. Остался без копейки. — Ср.: "Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался" [Гоголь, Ревизор]. — Остап действует в традиции так называемых "стрелков" (связано с глаголом "стрелять", т. е. небрежно, на ходу брать взаймы) — попрошаек из "бывших чиновников, пропившихся актеров, выгнанных со службы офицеров и, наконец, людей самого неопределенного происхождения", которые снискивали пропитание тем, что находили доверчивых филантропов и рассказывали им о себе небылицы. Стрелок начинает знакомство с того, что "вдруг обращается к прохожему, как будто сообщая ему о каком-то редком курьезе: — Вообразите себе положение — ни копейки денег и ни крошки табаку!" [Куприн, Киевские типы: Стрелки]. Опять-таки характерно совмещение старинного способа вымогательства (стрелок) с советским (сын лейтенанта Шмидта).

1//24

"...Глохнешь тут за работой. Великие вехи забываешь". — Председатель мыслит газетными штампами; ср. такие заголовки передовиц, как "Великая веха" [Пр 24.03.29] — о 10-летии первого коммунистического субботника, или "Историческая веха" [Пр 17.04.29] — об Апрельских тезисах Ленина, которые, по словам статьи, явились "великой исторической вехой". Одновременно фраза звучит как отголосок жалоб лишних людей XIX в. и чеховских интеллигентов на прозу жизни, заставляющую забыть высокие идеалы: "Затягивает эта жизнь", "...я... как крот, сидел в четырех стенах", "...жизнь... заглушала нас, как сорная трава", "Все забываю, а жизнь уходит..." (Астров, Войницкий, Ирина) и т. п. Это еще один пример переплетения классических цитат с советскими общими местами [ср. ДС 13//10, ЗТ 11//10, ЗТ 28//4 и мн. др.].

1//25

...В кооперативной столовой "Бывший друг желудка". — Формула "друг желудка" относится к дореволюционной эпохе: в 10-е гг. рекламировалось, например, вино "Сан-Рафаэль" — "(лучший) друг желудка" [см. журналы 1913-1914, а также: Каверин, Освещенные окна, 12; Солженицын, Август Четырнадцатого, гл. 7, и др.]. В нэповской Москве так назывались рестораны: И. Ильф упоминает "задымленные пивные и ресторанчики под утешительными названиями „Друг желудка“ или „Хризантема"" [Москва от зари до зари (1928)].

Добавление слова "бывший" подсказано практикой переименований [см. ДС 14//18]. В быту нередко ставились рядом новое и старое названия, второе — с указанием "бывший": например, "улица Розы Люксембург, бывшая Огородная" [Л. Леонов, Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным (1924)] и т. п. Юмор эпохи пестрит эпитетом "бывший" в нелепых комбинациях: "И так своевременно происходит бывшее Рождество Христово и масленица" [Б. Замятин, Слово предоставляется товарищу Чурыгину (1926)]. Ходячей остротой было добавление его к собственному или иному одушевленному имени: "Город Гогулев, дом бывшего Михайлы Бибина" [Л. Леонов, Записи...] или: "площадь бывш. тов. Дедушкина", "проспект бывш. Дедушкина", "кооператив имени бывш. Дедушкина" [вывески в провинциальном городе; Катаев, Растратчики, гл. 9].

1//26

— Здоров, председатель,— гаркнул новоприбывший... — Словами "Здоров, председатель!", с которыми продразверстник входит в кабинет председателя укома, начинается популярная пьеса В. Билль-Белоцерковского "Шторм" (1925). В пьесе не говорится, что продразверстник — матрос, но такое понимание вполне возможно, ибо все ее действие развивается на флотском фоне. Опознать инвариантную черту Балаганова в этом "гаркнутом" приветствии тем естественнее, что матросская тема приписывается ему постоянно [см. ЗТ 6//17]. Тем самым выдержан принцип показа в персонаже его наиболее типичных и постоянных тематических черт при первом его появлении на сцене (второй пример — Паниковский, см. примечание 32 ниже).

1//27

 — Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю? — Ср. сцену встречи и взаимного узнания двух якобы братьев на постоялом дворе в "Дон Кихоте" [1.42]. Мотив мнимых братьев мы встречаем и в "Приключениях Гекльберри Финна": Гек и Том выдают себя за братьев, Тома и Сида соответственно, в доме тети Салли, которая ни того, ни другого не знает в лицо [гл. 32]. Ср. там же две пары наследников Питера Уилкса [гл. 28-29].

"20 сыновей лейтенанта Шмидта. Двое встречаются" [ИЗК, 242].

1//28

...Спасительную комбинацию тут же на месте пришлось развить, пополнить бытовыми деталями и новыми, ускользнувшими от Истпарта, подробностями восстания моряков в 1905 году. — Истпарт — комиссия по изучению истории Октябрьской революции и партии большевиков; образована при Наркомпросе в 1920, с 1922 стала отделом ЦК, с 1928 объединена с Институтом Ленина.

1//29

Как ни странно, но вид бумажек немного успокоил председателя... — Волшебное действие бумажки на совбюрократа и обывателя не раз отражено в литературе и анекдотах. Георгий Иванов рассказывает, как Николай Гумилев показом не относящейся к делу бумажки предотвратил арест поездными контролерами своего знакомого, ехавшего "зайцем" [Петербургские зимы, 236]. В комедии Н. Эрдмана все панически разбегаются при виде "мандата" — справки из домоуправления [Мандат, д. 2, явл. 40]. В рассказе М. Зощенко "У подъезда" дворник, не решавшийся выпустить позднего гостя из дома, мгновенно успокаивается, когда тот издали показывает "документ" — угол записной книжки.

1//30

Таковы суровые законы жизни. Или, короче выражаясь, жизнь диктует нам свои суровые законы. — Это второе место, где Бендер произносит данный афоризм. Ср.: "Жизнь диктует свои законы, свои жестокие законы" [ДС 14: Союз меча и орала].

В первом томе "Тихого Дона" М. Шолохова (опубл. в 1928), в сцене соблазнения Аксиньи Евгением Листницким, есть слова: "Свои неписаные законы диктует людям жизнь" [ч. 3, гл. 32]. В словаре "Larousse des citations francaises et etrangeres" [Paris, 1976, 705; за указание благодарим К. В. Душенко] мы находим эту фразу именно в качестве цитаты из "Тихого Дона" (единственной в этом словаре). История фразы и хронология ее превращения в цитату остаются неясными.

1//30а

Как-никак — мы братья, а родство обязывает. — Маленькая игра слов, причем только в русском переводе: бендеровское "родство обязывает" воспринимается на фоне французского выражения noblesse oblige ("благородство обязывает").

1//31

У лейтенанта было три сына, — заметил Бендер, — два умных, а третий дурак. — Формула из сказок, например: "Жил старик со старухою; у них было три сына: двое умных, третий дурак" [Народные русские сказки Афанасьева, т. 2:10; т. 3: 339 и др.]. Этой формулой начинается "Конек-горбунок" П. П. Ершова:

У старинушки три сына:

Старший умный был детина,

Средний был и так и сяк,

Младший вовсе был дурак.

1//32

Снимите шляпы, — сказал Остап, — обнажите головы. Сейчас состоится вынос тела... [до слов:] Паниковский шлепнулся на землю, как жаба. — Первое появление Паниковского на страницах романа содержит ряд инвариантных для него тематических мотивов, впоследствии многократно повторяемых и вместе, и порознь. Таких персональных мотивов Паниковского в данной сцене по меньшей мере четыре:

(а) "Земля", лежанье на земле, ползанье по ней и т. п.: "Он давно ползал по моему участку..." [ЗТ 2]; "Паниковский... поспешно опустился на колени..." [6]; "Он спотыкался... и падал, хватаясь руками за сухие коровьи блины" [12]; "Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища..." [12]; "Услышав над своей головой свист снаряда, интриган лег на землю" [20]; "Он лежал в придорожной канаве и горько жаловался" [25]; мертвого Паниковского находят лежащим посреди дороги [25]. Таким образом, Паниковский существо хтоническое, рептильное; это впечатление поддерживается тем, как о нем говорят другие персонажи и соавторы: "Может, возьмем гада?" [3]; "...шлепнулся на землю, как жаба" 1 [1]; "...проделал в... [каравае] мышиную дыру" [7];

(б) "Физическая расправа". Данный мотив проходит через всю карьеру Паниковского: его бьют "отдельные лица и целые коллективы" [12]; его дерут за уши в эпизоде с очками и палочкой слепого [12]; его бьют владельцы гусей [3], [25]. Балаганов бьет его за гири [20], Корейко — за нападение на морском берегу [12], Бендер — за попытку бунтовать [14]. Бендер отнимает у него огурец [6], Балаганов — кошелек [20].

Многочисленны эпизоды, совмещающие мотивы (а) и (б), т. е. такие, где Паниковский в результате "физической расправы" оказывается на "земле", — вынос, выбрасывание, сажанье на землю и др.: "Гадливо улыбаясь, он [Балаганов] принял Паниковского под мышки... и посадил на дорогу" [6]; "...разгневанная хозяйка... огрела его поленом по хребту. Нарушитель конвенции свалился на землю..." [25]; "...Балаганов сперва с наслаждением топтал манишку, а потом приступил к ее собственнику" [20];

(в) "Малопочтенная старость и смерть": "Рассказать вам, Паниковский, как вы умрете? " и т. д. [6]. "А вы скоро умрете. И никто не напишет про вас в газете: „Еще один сгорел на работе"" [14]. Эти предсказания сбываются: Паниковский умирает на дороге и погребен в первой попавшейся яме, причем Бендер, как и в первой главе, произносит надгробную речь, на этот раз настоящую [см. ЗТ 25//16]. Таким образом, линия Паниковского в романе имеет кольцевой характер, начинаясь и завершаясь мотивом его смерти и похорон 2;

(г) "Претензии на респектабельность". В то же время Паниковский похож на "губернатора острова Борнео" [1], у него "благообразное актерское лицо" [3], золотой зуб, шляпа-канотье, манишка, "оскар-уайльдовский воротничок" [24]. Он вспоминает о дореволюционном времени, когда у него были "семья и на столе никелированный самовар" [12].

Как эти мотивы переплетены в сцене "выноса тела"? В том, что делают сотрудники горисполкома с Паниковским, два из перечисленных выше четырех мотивов — (а) "земля" и (б) "физическая расправа" — даны прямо, причем они совмещены в акте "выбрасывания на землю". Что касается мотивов (в) "малопочтенная смерть" и (г) "претензии на респектабельность", то в самой акции они присутствуют главным образом косвенно и осознаются лишь задним числом — постольку, поскольку речь идет о Паниковском, с которым роман будет постоянно их связывать. Не окажись на месте Остапа с его комментариями, сцена представляла бы образ Паниковского в урезанном виде, содержа лишь мотивы (а) и (б). Однако в бендеровской подаче этой акции, в его "репортаже" о ней представлены в явном и ярком виде все четыре инвариантных мотива. Какова техника этой бендеровской речи, осуществляющей ироническое приукрашивание расправы над Паниковским?

В своей речи Остап комментирует "похороны" Паниковского с такими подробностями, как вынос тела на руках, панихида, предание земле. В этом описании содержатся — в переводе из низменного плана в высокий — остальные два мотива образа Паниковского: (г) "претензии на респектабельность", отражаемые в виде респектабельности настоящей, находящей выражение в погребальном ритуале, и (в) "жалкая смерть", представляемая как достойное завершение жизни, как " смерть с достоинством "(" death with dignity "). В координации с этими мотивами обычная для Паниковского фузия мотивов (а) и (б) — "физическая (ручная) расправа, повергающая на землю" — также транспонируется Бендером в высокий план, предстает как "проявление уважения, включающее несение на руках и приобщение к земле как конечный пункт". Все эти облагороженные отображения четырех инвариантов Паниковского, совмещаясь, отливаются в то, что мы и имеем в речи Бендера, — "респектабельные похороны, вынос на руках, предание земле" [схему вывода этой фразы из темы см. в: Щеглов, Семиотический анализ...].

Земляная и звериная натура Паниковского сказываются, среди прочего, в его дикости, неприручаемости: он игнорирует социальные правила и конвенции (в обоих смыслах слова: ср. Сухаревскую конвенцию), склонен к действию в одиночку, нарушению культурных запретов, нелояльности к компаньонам (проделывает "мышиную дыру" в хлебе-соли [ЗТ 7], отливает по ночам керосин из чужих примусов [15], затевает в обход Бендера авантюру с гирями [20], заявляет: "Я не хочу быть членом общества" [30], крадет гусей и др.).

Погоня Паниковского за гусями представляет особый интерес. Если Паниковский на архетипическом уровне связан со злым подземным началом, то гусь, напротив, предстает в ряде мифологий мира как благородная птица, ассоциируемая со светом и солнцем [см., например, Chevalier et Gheerbrant, Dictionnaire des symboles: "Oie" и др.], так что, собственно говоря, архаическим фоном данной ситуации может считаться борьба хтонического чудовища (дракона) с силами света, его попытка украсть и проглотить солнце. В этом смысле симптоматично, что гусекрадство Паниковского всегда предстает как посягательство на что-то, принадлежащее всему обществу: в ЗТ 1 за ним гонятся не одни владельцы гуся, но целая толпа, и в ЗТ 25 Остап опасается мести всей деревни. Ср. расправу с колдунами и ведьмами существами, близкими Паниковскому, — которая тоже всегда носит массовый характер 3.

С другой стороны, преследование (всегда неудачное) и осквернение гусей может рассматриваться как замаскированная форма нечистых старческих вожделений Паниковского, которого "девушки не любят" [14] и в чьем предсмертном бреду "шейка" и "ножка" гуся смешиваются с сексуальными образами ("фемина" [25].). Эта интерпретация подкрепляется, между прочим, параллелью с известным рассказом И. Бабеля "Мой первый гусь", где надругательство над прекрасной белой птицей служит субститутом насилия над женщиной (рекомендуемого герою квартирьером: "А испорть вы даму, самую чистенькую даму, тогда вам от бойцов ласка..."). Сексуальный подтекст погони Паниковского за гусями вполне согласуется с его хтонично-рептильными чертами, в частности, с распространенным мифом о змее или драконе, забирающем у города девственниц.

Наряду с этими ассоциациями, гусь имеет и реалистическую мотивировку — со стороны культурной традиции: ведь Паниковский наделен рядом черт, традиционных для персонажей с выраженным еврейским фоном (ср., например, стилистическую окраску его речи, многократно комментируемую в этой книге); гусь же, как известно, является важным компонентом еврейской кухни.

Похищение гуся голодными путешественниками — эпизод в романе Т. Готье "Капитан Фракасс" [гл. 7], с которым в ЗТ есть и другие сюжетные параллели, причем все в линии Паниковского [см. ЗТ 12//3; ЗТ 25//13].

Примечания к комментариям

1 [к 1//32]. Сравнение Паниковского с жабой позволяет видеть в его золотом зубе напоминание о драгоценном камне, который, по старинному поверью, жаба (а в некоторых легендах и змея) носит в голове. См. другое толкование зуба ниже, в сноске 3 к 1//32.

2 [к 1//32]. Склонность к кольцу (рондо) типична для сгущенно-символического стиля соавторов (причем не только в смысле композиционной фигуры, но и в буквальном, изобразительном плане: см. замечания о мотиве "круга" во Ведении, раздел 5). В случае Паниковского мы имеем пример идеального композиционного кольца. В других сюжетных линиях кольцеобразность более или менее приблизительна — например, "рифмующиеся" моменты располагаются не обязательно в начале и в конце сюжетной линии, а где-то поблизости от этих точек. Таков зеркально инвертированный мотив бритвы в начале и конце знакомства Бендера и Воробьянинова [см. ДС 7//9; ДС 40//5]. Тематически важный мотив "экипаж и пешеход" применительно к Бендеру появляется в эпизоде автопробега, близко к началу второго романа, и повторяется с усилением в его конце, в эпизоде с поездом и самолетом [см. ЗТ 7//23; ЗТ 30//11]. Мотив "невозможности получить сервис за деньги", поданный в начале первого романа в основном лишь как насмешка над путаницей переименований [ДС 14//18], возвращается в конце второго романа в более идейно-принципиальной и детально разработанной форме [ЗТ 32//6-8; ЗТ 33//4 и др.].

Можно отметить и другие кольцеобразные повторы в линиях различных героев, обычно со значительным усилением, переакцентировкой, часто контрастным преломлением мотива при его финальном явлении.

Дилогия пронизана темой пути и движения вперед. Начало ее отмечено символическим пуском трамвая в Старгороде [ДС 13]; в заключительной ее части этому вторит гораздо более крупный символ — турксибский поезд [ЗТ 26-30]. Внутри второго романа кольцо представлено в виде "Антилопы" и того же поезда. При этом поезд "перенимает эстафету" у автомобиля, т. е. Бендер буквально пересаживается из одного средства передвижения в другое.

Странствия отца Федора начинаются бритьем бороды и изображением курящегося Везувия [ДС 3//6 и 10] и кончаются на вершине горы, с которой его снимают пожарные (о мифопоэтических, подземных коннотациях пожарного дела см. ЗТ 7//15), и в сумасшедшем доме, где, между прочим, пациентов традиционно бреют [ДС 38//13 и 18].

Отец Федор (совместно с Воробьяниновым) ломает один стул на улице Старгорода в начале погони за сокровищем [ДС 9] и сокрушает целый гарнитур стульев на морском берегу [ДС 37]. Воробьянинов (совместно с о. Федором) варварски ломает первый стул в начале и аккуратно вскрывает последний стул в конце [ДС 40].

Неожиданная встреча и потасовка этих двух соперников происходит в начале романа — на улице Старгорода — ив его конце — в Дарьяльском ущелье [ДС 9//9; ДС 38//7]. Оба раза конкуренты обращаются друг к другу с моральными порицаниями ("Использовали... тайну исповеди?"; "Куда девал сокровища убиенной тобою тещи?").

Козлевич стоит на автомобильной бирже и при первом, и при последнем своем появлении на страницах романа [ЗТ 3; ЗТ 35].

Бендер выручает Балаганова, когда тот по глупости ставит себя под удар в кабинете председателя горисполкома [ЗТ 1]; в конце романа Балаганов снова совершает ляпсус и попадается в трамвае, но Бендер уже не может его выручить [ЗТ 32].

Начало и конец бендеровской линии во втором романе отмечены "полководческо-плутовскими" мотивами [ЗТ 2//2 и 30; ЗТ 35//20] и наполеоновскими реминисценциями из "Войны и мира" [ЗТ 2//27; ЗТ32//8].

3 [к 1//32]. Связь Паниковского с нечистыми силами может быть прослежена по ряду линий. Помимо хтонических, новейший комментатор находит у него черты вампирические. Паниковский бежит, "согнувшись... с белым гусем под мышкой" [ЗТ 3]; он идет по аллее, "склонясь немного набок", а затем бежит, "кренясь набок сильнее прежнего" [ЗТ 1]. "Фигура, быстро движущаяся, согнувшись, с чем-то тяжелым под мышкой, — это вампир Носферату из фильма режиссера Мурнау, всюду таскающий с собой гроб, наполненный землей... Даже когда вампир появляется без гроба, он движется пробежками, подобно обезьяне, характерно наклоненный набок... Зуб — именно зуб, а не зубы — тоже одна из примет вампира" [Вентцель, Комм, к Комм., 192-194]. Свойственная вампирам быстрота передвижения отмечается в связи с Паниковским не раз. В ЗТ 1, выброшенный из горисполкома, он "быстро поднялся и, кренясь набок сильнее прежнего, побежал... с невероятной быстротой". В ЗТ 3, спасаясь от толпы, он "бежит во всю прыть". В ЗТ 25, ударенный крестьянским поленом по спине, "нарушитель конвенции свалился на землю, но сейчас же вскочил и помчался с неестественной быстротой". Блестящую параллель нашел А. Д. Вентцель:

Бедный Марко колом замахнулся,

Но мертвец завизжал и проворно

Из могилы в лес бежать пустился.

Он бежал быстрее, чем лошадь,

Стременами острыми язвима...

[Пушкин, Песни западных славян, 194].

Приложение

М. Коварский

Пешеход

...И когда вся скудная обстановка была уже распродана, когда жакт принял сторону домохозяйки, когда в кармане у Лимонадова осталось только сорок семь копеек, он надел на спину мешок, взял в руки огромную дубину и купил на вокзале билет до ближайшего городка.

Приехав в городок, он направился прямо в у исполком, где обратился к одному из товарищей:

— Скажите, на каком градусе широты и долготы я нахожусь?

Исполкомовец вытаращил удивленные глаза.

— В чем дело, товарищ? Кто вы такой?

— Я пешеход-турист! Моя задача обойти весь Союз, чтобы воочию убедиться во всех достижениях. Интересуюсь этнографией. Нет ли у вас каких-нибудь этнографических диковин?

— Есть! Чем мы хуже других? — ответил туземец, пожелавший поразить туриста. — Вон напротив, где коза стоит, дворец культуры, а налево будет столовая. Опять же ветеринарный врач у нас герой труда и много прочей этнографии.

Лимонадов записал все это и продолжал:

— А любопытно было бы узнать, как у вас поставлено народное питание? За все время своего путешествия я видел всего одну образцовую столовую. Это было на Памире...

— Зря вперед хулите! — обиделся туземец. — Пойдемте в наш нарпит. Накормим, что надо.

В столовке пешеход привлек всеобщее внимание. Но исполкомовец, втайне гордившийся тем, что он первый обнаружил Лимонадова, отгонял назойливых соседей.

— Приходите во дворец культуры! Там товарищ пешеход поделится своими впечатлениями.

И все последовали за Лимонадовым во дворец.

— Разуйтесь, товарищ пешеход! — заинтересовался кто-то из уголка безбожника. — Небось от ходьбы мозолищи в кулак вскочили.

— А, извиняюсь, какая температура в тайге, и есть ли там кенгуру? — спросил счетовод Зыбин.

— Может быть, в буфет пройдете? — предложил заведующий дворцом.

Лимонадов, окруженный толпой, направился к буфетной стойке, где буфетчица налила ему стакан вкусного кофе и, смущаясь, попросила:

— Напишите мне ваше факсимиле. У меня такой альбом имеется. Можно?

Лимонадов с шиком расписался:

"Пересекая этот кантон, я в восторге от местных бытовых условий. Пешеход по СССР Лимонадов".

— Товарищ пешеход! — обратился к Лимонадову уисполкомовец. — А не прочтете ли вы нам лекцию о вашем путешествии?

Лимонадов согласился и вечером предстал перед огромной аудиторией, которая жадно ловила каждое слово пешехода. О чем только он не говорил!

Он говорил о крымских толчках и о нежинских огурцах, о том, как гостеприимны абхазцы, подарившие ему в дорогу три четверти вина, и о том, как алданские старатели делились с ним последним куском хлеба. Ах, как чутко относится население к отважным пешеходам!

А закончил он свою речь так:

— Не только своей собственной рукой, но и собственной ногой можно расширить свой кругозор!

После этого раздались аплодисменты, и заведующий дворцом сказал:

— Если где-то в медвежьих уголках население так горячо приняло нашего гостя, то неужели же мы, находящиеся в пятидесяти верстах от культурной столицы, не покажем своего одобрения?

И снова все приветствовали Лимонадова.

А рано утром Лимонадов с полным мешком на спине и распухшими от серебра карманами сел в поезд, который быстро довез его до следующей станции, где все повторилось со вчерашними подробностями.

И вряд ли думал Лимонадов о том, что буфетчица из дворца культуры всю ночь рассматривала его автограф и что ей чудились глухая ночь, тайга, северное сияние и безумно смелый пешеход, убивающий голой рукой королевского тигра... [См 22.1928].