12. Гомер, Мильтон и Паниковский

12//1

Я толкаю его в левый бок, вы толкаете в правый. Этот дурак останавливается и говорит: "Хулиган!" Мне. "Кто хулиган?" — спрашиваю я. — Хулиганы, их террор в отношении законопослушных граждан были — наряду с беспризорничеством, нищетой студенчества, растратами и др. — одной из социальных язв 20-х гг., освещавшейся в бесчисленных статьях, рассказах, фельетонах, стихах и юморесках. Опасность быть ограбленным и искалеченным, идя вечером по пустынной улице, была более чем реальной. Графически образ хулигана был вполне отработан в агитплакатах и на карикатурах; из антилоповцев к этому архетипу, по-видимому, ближе всех по внешности Балаганов [см. ЗТ 25//3, сноска 2].

12//2

Поезжайте в Киев и спросите там, что делал Паниковский до революции... Поезжайте и спросите! И вам скажут, что до революции Паниковский был слепым. — Ср. ту же одесско-еврейскую экспрессивную речь у персонажей Шолом-Алейхема и Бабеля: "Поезжайте на праздник пурим в Касриловку"; "О похоронах этих спросите у кладбищенских нищих. Спросите о них у шамесов из синагоги..."; "О нас пусть спросят в Екатеринославе... Екатеринослав знает нашу работу" [Шолом-Алейхем, Касриловка; Бабель, Как это делалось в Одессе; Конец богадельни]. У сатириконовской школы эта фраза звучит уже как стилизация: "Вы можете спросить всякого уличного мальчика: уличный мальчик! Чем известна фирма Пинхуса Розенберга? И уличный мальчик ответит вам: синим бархатом!" Или у

В. Катаева: "Можете спросить каждого, и каждый вам скажет, что мадам Стороженко таки что-нибудь понимает в фрукте" [Аверченко, Пинхус Розенберг; Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5: 515].

Данный риторический оборот (и, в частности, совет "Поезжайте туда-то...") прослеживается в литературе о ловкачах и плутах. В комедии К. Гольдони "Слуга двух господ" главный герой на вопрос нанимателя о рекомендации отвечает: "Справку? Пожалуйста. Для этого вам стоит съездить в Бергамо, там вам про меня всякий скажет". В одном из диалогов Лукиана рассказчик небылиц предлагает собеседнику расспросить о его подвигах, если тому когда-нибудь случится быть в Коринфе [Любитель лжи, или Невер, 30].

12//3

...Я был богатый человек. У меня была семья и на столе никелированный самовар. А что меня кормило? Синие очки и палочка. — Синие очки как принадлежность жулика упоминаются в очерках В. Г. Короленко [Современная самозванщина, 294]. Там же фигурирует используемая самозванцем форменная фуражка с кокардой [323]; как мы знаем, милицейская фуражка с гербом города Киева есть у Бендера [ЗТ 6; ЗТ 14].

Самоварный мотив — очередной штрих еврейского фона у Паниковского, символ буржуазного благополучия. Ср.: "Если бы смерть задавила богатых... то Чарна теперь сидела бы у себя в хорошей комнате, и на столе у нее уже кипел бы самовар — вот такой самовар" [Юшкевич, Король, 287]. Связано скрытой нитью с сервировкой чая, будущей обязанностью Паниковского-курьера в "Рогах и копытах" [см. ЗТ 15//8].

Мнимо-слепой грабитель есть в романе Т. Готье "Капитан Фракасс" [гл. 15]. Ср. запись Ильфа: "Слепой в сиреневых очках — вор" [ИЗК, 297].

12//4

Раньше я платил городовому на углу Крещатика и Прорезной пять рублей в месяц, и меня никто не трогал... Фамилия ему была Небаба, Семен Васильевич. Я его недавно встретил. Он теперь музыкальный критик. — Городовой — нижний чин полиции, служивший в городах по вольному найму, обычно из отставных солдат и унтер-офицеров. В общественном мнении и литературе сложился образ городового как тупого и жестокого слуги деспотического строя. Городовые — "наглые, в белых нитяных перчатках, опора режима и порядка" [Никулин, Московские зори, кн. I: 325] — были для либеральной интеллигенции объектом поношений и насмешек. "Москвичи шутливо относили их к нечистой силе, считая, что в лесу есть леший, в воде — водяной, в доме — домовой, а в городе — городовой" [Телешов, Записки писателя].

Сходная острота — в ДС 8: "Прежнего [заведующего домом собеса] за грубое обращение с воспитанницами сняли с работы и назначили капельмейстером симфонического оркестра".

Параллель (если не прямой источник) к превращению городового в музыкального критика — в предисловии Ф. Сологуба к 5-му изданию "Мелкого беса". Автор упоминает слухи о дальнейшей судьбе Передонова, посаженного в психиатрическую больницу за убийство приятеля-чиновника. "Одни мне говорили, что Передонов поступил на службу в полицию... От других же я слышал, что в полиции служил не Ардальон Борисович, а другой Передонов... Самому же Ардальону Борисовичу на службу поступить не удалось, или не захотелось, он занялся литературной критикой. В статьях его сказываются те черты, которые отличали его и раньше". Ср. также: Кто был городовым, идет в профессора [Вл. Соловьев, Дворянский заем (1891)]. Парадоксальное преображение (смена личности или профессии), выдающее истинную натуру персонажа, — широко распространенный мотив, восходящий еще к овидиевым "Метаморфозам", который некоторые исследователи поэмы называют "кларификацией".

Ср. также эпиграмму Марциала на хлебопека, ставшего стряпчим, но не расставшегося с прежними привычками [VIII. 16]; сатиру Эндрю Марвелла на лекаря, ставшего судьей ("The Doctor Turned Justice"). Сопоставление такого рода в риторической (не облеченной в сюжет) форме находим в очерке В. Дорошевича. Полицейский пристав, истязающий арестантов, предан опере и сожалеет, что не стал певцом. "И человек с такими тонкими музыкальными вкусами был приставом. И каким!" [И. Н. Дурново, в кн.: Дорошевич, Избранные рассказы и очерки, 261].

К городовому Ильфа и Петрова близок папаша Прентан в романе Ги де Мопассана "Монт-Ориоль" — бывший тюремщик, ставший в конце концов "попечителем, почти директором" курорта минеральных вод. Как шутит один из героев романа: "Для него ничто не изменилось, и он начальствует над больными, как раньше — над своими заключенными. Ведь лечащиеся водой — это не кто иные, как заключенные, ванные кабинеты — тюремные камеры, душевая — каземат, а помещение, где доктор Боннфий промывает желудок посредством зонда, — камера пыток" [1.4]. Метаморфоза царского городового в советского музыкального критика, равно как и тюремщика в директора курорта, — это, так сказать, кларификация наоборот, где мишенью сатиры является не превращаемый, а тот, в кого превращаются (в ЗТ - советский официозный критик и искусствовед; в одном фельетоне соавторов такой деятель упоминается как "Гав. Цепной").

Оригинальный вариант данной остроты мы находим в сатириконовской юмореске, где роль перемены профессии играет переселение души: "На одном спиритическом сеансе у знакомых мы вызывали душу одного околоточного, жившего в Москве во времена Власовского. Оказалось, что она живет теперь в теле одного видного литературного критика, приписанного к социал-демократическому участку" [Вл. Азов, Рассуждение об околоточных надзирателях, Ст 21.1912, "полицейский" номер].

Отчество и фамилия городового-критика, возможно, взяты из "Былого и дум" А. Герцена, где фигурирует знакомый автора (но не полицейский) Дмитрий Васильевич Неба-ба [II. 18].

12//5

По лицу Паниковского бродила безобразная улыбка. — Сходная характеристика — в ИЗК, 223 (1928-1929).

12//6

В городском саду перестал бить фонтан. — О временно переставшем бить фонтане рассказывает Альфред Джингль в связи с эксцентрическим самоубийством некоего испанского гранда: "Вдруг перестал бить фонтан на главной площади — недели идут — засорился — рабочие начинают чистить — вода выкачана — нашли тестя — застрял головой в трубе — вытащили, и фонтан забил по-прежнему" [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 2; о роли фигуры Джингля в формировании образа Бендера см. ДС 5//15].

12//7

Простите, мадам, это не вы потеряли на углу талон на повидло? Скорей бегите, он еще там лежит. — Фраза стоит в одном ряду с "Штанов нет", "Пиво отпускается только членам профсоюза" и другими рассеянными по роману намеками на товарные затруднения эпохи пятилеток. В ней сгущенно отражены дефицит товаров, заменяемых суррогатами, и карточная система, действовавшая в 1930-1934. "В 1930 сахар прекратил свое существование как продовольственный товар; он стал роскошью, отпускаемой лишь привилегированным иностранцам и иногда рабочим, но лишь в строго рационированном порядке", — свидетельствует в своей книге об СССР американский инженер [Rukeyser, Working for the Soviets, 89]. "В то время на кухнях коммунальных квартир непрерывно говорили о повидле, заменявшем дорогой сахар" [из комментариев Н. Я. Мандельштам к "Путешествию в Армению" (1931-1932); цит. по кн.: О. Мандельштам, Соч. в 2 томах, т. 2: 427; курсив мой. — Ю. Щ.. О карточках, талонах и "заборных книжках" 30-х годов вспоминает другой американец в СССР, описывая "крупного размера книжки с талонами самых разнообразных и сложных цветовых рисунков" [Fischer, Му Lives in Russia, 33-34]. Потеря или кража карточки была для многих катастрофой, находка карточки или талона — невиданной удачей, на чем и играет Бендер, расчищая себе путь сквозь толпу.

12//8 Пусти, тебе говорят, лишенец! — Лишенцы (произносилось "лишонцы") — лица, квалифицируемые как классово чуждый, нетрудовой элемент, и в силу этого лишенные избирательных прав. Феномен лишенчества, наряду с оппозицией "партийности/беспартийности" [см. ЗТ 8//47] — одно из самых жестоких проялений сословной нетерпимости в 20-е-30-е гг. Лишенец — человек, наказуемый не за провинности, а за то, кем он родился на свет. В число лишенцев попадали кулаки, нэпманы, торговцы, служители культа, бывшие служащие и агенты царской полиции, бывшие помещики и иные элементы, критерий отбора которых не всегда был четко определен. В кастовом обществе эпохи первых пятилеток лишенцы рассматривались как парии и законный объект глумления: "Лица, лишенные избирательных прав, могут голосить, но не голосовать", — таков плакат на Трехгорной мануфактуре, изображающий кулака и священника в виде свиньи и курицы [КП 11.1929]. Лишенцы не могли быть членами профсоюзов, состоять на советской службе, работать на фабриках и заводах; их дети не могли учиться в университетах и служить в Красной армии. Им было отказано в продовольственных карточках и государственном медицинском обслуживании. Литератор Ю. Елагин так описывает статус лишенцев:

"Наша семья была причислена к чуждым и классово-враждебным элементам по двум причинам: во-первых — как семья бывших фабрикантов, т. е. капиталистов и эксплоататоров, и во-вторых — потому что мой отец был инженером с дореволюционным образованием, т. е. принадлежал к части русской интеллигенции, в высшей степени подозрительной и неблагонадежной с советской точки зрения.

Первым результатом всего этого было то, что летом 1929 г. нас всех лишили избирательных прав. Мы стали „лишенцами". Категория „лишенцев" среди советских граждан — это категория неполноценных граждан низшего разряда. Их положение в советском обществе во многом напоминало положение евреев в гитлеровской Германии. Государственная служба и профессия интеллигентного труда были для них закрыты. О высшем образовании не приходилось и мечтать. Лишенцы были первыми кандидатами в концлагеря и в тюрьмы. Кроме того, во многих деталях повседневной жизни они постоянно чувствовали униженность своего общественного положения. Я помню, какое тяжелое впечатление на меня произвело то, что вскоре после лишения нас избирательных прав к нам на квартиру пришел монтер с телефонной станции и унес телефонный аппарат. „Лишенцам телефон иметь не полагается", — сказал он" [Елагин, Укрощение искусств].

О недоступности для лишенцев высшего образования см. глумливое свидетельство современного очеркиста:

"В этом году от детей нэпманов, лишенцев заявления о приеме не принимались вовсе. Но классовый враг не дремлет и здесь. Под разными прикрытиями пытался и пытается он проникнуть в советский ВУЗ. Здесь не обошлось без курьезов. В приемную комиссию одного нашего ВТУЗа явился самолично некий гражданин. Сын торговца, лишенец. Снисходительно улыбаясь, он говорит члену приемочной комиссии:

— В ВУЗы, я слышал, очень мало подано заявлений от поступающих. В ваш институт, кажется, тоже. Так вот, хочу предложить вам свои услуги. Может, примете заявление?

Это тип, рассуждающий прямо и откровенно, даже наивно. На безрыбье, мол, и рак рыба, может и пройдет... Однако его пришлось разочаровать. Ибо нэпманский „рак“ вряд ли попадет в наш ВУЗ раньше, чем „рак свистнет"" [К. Званцев, У дверей вуза, КП 36.1929].

По данным советской печати, в 1929 в стране было около трех миллионов лишенцев [Л. Рябинин, Фильтр для классовых врагов, Ог 27.01.29]. В связи с общим ухудшением экономического положения многие из них потеряли какие бы то ни было средства к жизни. Кто мог, продавал остатки прежнего имущества; другие голодали и перебивались подаяниями. Полностью очистить улицы от неблагообразных элементов властям никак не удавалось: едва было начала сокращаться беспокойная и опасная армия беспризорников, как на смену ей двинулась новая волна отверженных — на этот раз смиренных, униженных и апеллирующих к гуманным чувствам населения. Зарубежные наблюдатели отмечают рост нищенства на улицах больших городов; эти новые нищие тянутся за сочувствием к иностранцам, просят милостыню по-французски и по-немецки, доедают объедки в ресторанах... В попытках избавиться от подобных компрометирующих зрелищ широко практикуется выселение лишенцев из домов и административная высылка их из столиц в отдаленные районы, где их ожидала еще более суровая жизнь. По словам И. Эренбурга, студенты, приезжавшие на стройку в Томск, "забирались в дома, где доживали свой век несчастные лишенцы. Они делились с лишенцами паечным хлебом и сахаром, и лишенцы их пускали в свои каморки, полные пыли, моли и плесени" [День второй, гл. 4].

При зачислении в лишенцы в эту отверженную категорию попадала и мелкая сошка царских учреждений: бухгалтеры, машинистки и т. п., а также врачи, инженеры и другие якобы враждебные элементы. Критикуя такие перегибы, фельетонист рассказывает, как в избирательную комиссию пришел банщик Сандуновских бань, заплакал и сказал: "Совесть заела. Я Рябушинскому спину по субботам мочалкой шаровал. Вяжите и меня. Все равно" [А. Зорич, Пескари, Чу 06.1929]. Автор этого фельетона — один из тех советских журналистов, которые оставались верны традиционному гуманизму русской литературы. В целом же для советской печати и юмористики тех лет характерно безжалостное и злорадное отношение к людям, лишенным каких бы то ни было прав и куска хлеба.

По аналогии с "лишенцем" возник и термин "вычищенец" (по такой-то категории чистки).

В записной книжке Ильфа находим записи: "Умалишенец"; "На почтамте оживление. „Дорогая тетя, с сегодняшнего дня я уже лишонец""; "За что же меня лишать всего? Ведь я в детстве хотел быть вагоновожатым! Ах, зачем я пошел по линии частного капитала!" [ИЗК, 274, 283].

Комизм слов Бендера состоит, видимо, в том, что "лишенец" употребляется как бранная экспрессивная кличка на -ец вроде "поганец", "убивец", "стервец" (очередная контаминация советского термина с чем-то нарочито аполитичным). Отражена здесь также манера тогдашних обывателей пускать в ход в бытовых склоках политические ярлыки. В рассказе В. А. [Ардова?] "Случай в трамвае" пассажир битком набитого трамвая ругает соседку: "Барыня!.. Должно лишенка. Ишь ведь каблуки какие... Лишенка, лишенка и есть... Таких мы в 18-м году прямо к стенке ставили. И стоит!" Заступаясь за женщину, другой пассажир ругает первого " Кулак!", а за этим следует перебранка всего трамвая [см. ЗТ 32//11], во время которой едущие перебирают весь набор расхожих политических ругательств.

"Долго еще пассажиры ссорились между собой, называя друг друга бюрократами, головотяпами, совдураками, шкурниками, рвачами, вредителями, подхалимами, белобандитами, бузотерами, подкулачниками, контрами, наймитами, царскими прихвостнями, гидрами буржуазии, мировыми акулами, несознательными, темной силой и мистиками. И — самое интересное — почти отпали обычные ругательства, вроде дурака, чорта, сволочи и тому подобных. Пассажиры старались выразиться по-газетному, по-газетному охарактеризовать своего противника" [Чу 50.1929. См. также ДС 13//15, сноска 2].

12//9

Бендер под видом милиционера выручает Паниковского. — Эпизод построен по известной приключенческой схеме. В "Пятнадцатилетием капитане" Ж. Верна дикари держат в плену путешественников, но их спасает оставшийся на свободе участник экспедиции — негр Геркулес. Он является в деревню под видом знаменитого знахаря и колдуна и уводит пленников якобы для принесения их в жертву богу дождя [II. 16: Мганга]. В "Принце и нищем" М. Твена Майлз Хендон спасает принца, несправедливо обвиненного в краже, от разъяренной толпы, уводя его со словами: "Этим должен заняться закон". Спасение героя от суда Линча под видом ареста — кульминационная сцена в "Квартеронке" Майн Рида. Аналогичную хитрость применяют жулики в рассказе О’Генри "Джефф Питерс как личный магнит": Энди Таккер, выдавая себя за детектива, уводит своего партнера, пойманного законопослушными гражданами, и оба благополучно скрываются.

Вместе с тем трудно не заметить в этой сцене ЗТ параллелизма с евангельским рассказом об Иисусе и грешнице [Ин. 8.3-11]. Фарисеи хотят побить женщину камнями, Иисус же предлагает тому из них, кто без греха, первым бросить в нее камень (Бендер предлагает гражданам записываться в свидетели); толпа (как и в ЗТ) начинает редеть: "Они же, услышав то и будучи обличаемы совестью, стали уходить один за другим, начиная от старших до последних; и остался один Иисус и женщина, стоящая посреди. Иисус, восклонившись и не видя никого, кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители?.. Иди и впредь не греши". Стоит напомнить, что именно Паниковскому адресовал Бендер аналогичное наставление в начале романа: "Влезайте... Но больше не грешите..." [ЗТ 3]. О других параллелях Бендера с Христом во втором романе см. ЗТ 10//7.

12//10

Еще один великий слепой выискался — Паниковский! Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания!.. Я вам устрою сцену у фонтана. — "Великий слепой" — по аналогии с "великий немой", как называли ранний кинематограф [см. ДС 30//8].

Вопросы огоньковской "Викторины", иллюстрирующие тогдашнюю популярность мифа о "слепом Мильтоне": "20. Какие мировые поэты были слепыми?". Ответ: "Гомер, Оссиан, Мильтон"; "32. Как писал Мильтон свою знаменитую поэму „Потерянный и возвращенный рай“?" Ответ: "Вследствие своей слепоты диктовал ее" [Ог 15.07.28, 30.09.28].

Ср. тот же риторический жест: "Подумаешь, какой поэт выискался! Клопшток проклятый!" [Н. Бвреинов. Кухня смеха // Русская театральная пародия, 653]; "Тоже выискался Руссо!" [Мандельштам, Египетская марка, гл. 5]. Ср. обращение Бендера к другому из своих спутников: "Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо?.." [ЗТ 1].

Сцена у фонтана — из "Бориса Годунова" Пушкина.

12//11

Прелестная пара: Балаганов в весе петуха, Паниковский в весе курицы! Однако, господа чемпионы, работники из вас — как из собачьего хвоста сито. — Шутка в духе тогдашних классификаций спортсменов. Ср. вопрос огоньковской "Викторины": "26. Что такое „вес мухи?“" Ответ: "Вес наиболее легких боксеров-легковесов (до 51 кило)" [Ог 29.01.28]. Ильф и Петров охотно пользуются спортивным жаргоном. Ср. ДС 34//27 ("пижоны"); ЗТ 6//22 (борьба); ЗТ 24//9 ("чулки") и др.

"Собачий хвост" связан с тем, что сита делались из конского хвоста. "Господа чемпионы" вызывают в памяти пушкинское "господа енаралы" в обращении Пугачева к сообщникам [Вентцель, Комм, к Комм., 255].

12//12

Звезда говорила со звездой по азбуке Морзе, зажигаясь и потухая. — Из Лермонтова: И звезда с звездою говорит.

12//13

Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия О. Бендер. — Объявления о расторжении браков в 1927-1930 строились по стандартной форме: "Сафоновский орган ЗАГС сообщает, что брак гр. Подгорецких Н. Я. и Е. А. по заявлению супругов прекращен 26 апреля 1927 г. за № 34. Гр-ке Подгорецкой присвоена добрачная фамилия Жилина". Последняя формула применялась и к мужу, даже если он в браке не менял фамилии: "Гр-ну Саввину присвоена фамилия Саввин", "Гр-ну Вейсгейм присвоена фамилия Вейсгейм" [Из 07.05.27]. Слово "добрачная" в этом случае опускалось; этот шутливый штрих Бендер добавляет к официальной формуле уже от себя.

Расторжение брака было в те годы формальностью, выполняемой безо всяких усилий. Развод был возможен в одностороннем порядке. "Развестись в России проще, чем выписаться из домовой книги", — писал крупный юрист И. Ильинский по поводу семейно-брачного законодательства, принятого в конце 1926. Средняя продолжительность брака в 1927 была 8 месяцев; иные пары, "записавшись" в субботу, разводились в понедельник, а то и на другой день после регистрации (см. ряд рассказов и комедий М. Зощенко). Видные идеологи любви и секса, вроде А. М. Коллонтай, требовали радикально упростить отношения полов; Коллонтай приписывалась максима, что вступить в любовную связь должно быть не сложнее, чем выпить стакан воды. Неверие в традиционный институт брака настолько укоренилось, что, например, старый большевик, нарком юстиции Д. Курский, докладывая съезду Советов о новом брачном законодательстве, с удовлетворением констатировал, что семья разлагается, и буквально извинялся за то, что какие-то элементы этого отжившего института приходится временно, в качестве компромисса, оставить в силе. Эти установки эпохи нашли отражение в семейной драме Лоханкиных [ЗТ 13].

Следует подчеркнуть, что в основе "сексуальной эмансипации" 20-х гг. было больше идеологической принципиальности, чем половой распущенности, и она вполне уживалась с пуританскими взглядами в духе XIX в.¹

Раздавались и протесты против чрезмерного радикализма в брачном и половом вопросе. В деревне, по данным печати, преобладало более уважительное отношение к семье, и процент разводов был незначителен по сравнению с городом. Некоторые видные коммунисты, как А. А. Сольц или Д. Б. Рязанов, высказывались за более консервативный подход к браку и семье. Эти дискуссии и поиски новых форм бытовых взаимоотношений нашли отражение на страницах многих литературных произведений.

Примечание к комментариям

¹ [к 12//13]. Так, М. Фишер передает свой спор с комсомолкой, которая, настаивая на своем праве выходить замуж хоть каждый день, в то же время осуждает иностранца, проводившего домой с вечеринки советскую девушку вместо своей жены [Fischer, Му Lives in Russia, 73-74].