4. Обыкновенный чемоданишко

4//1

Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись по своим шатрам... [до конца следующего абзаца]. — Картина утра в Черноморске выдержана в той манере "физиологического очерка" XIX в., где описывается всякого рода массовая и циклическая деятельность, как-то: будничная жизнь большого города, природные процессы, времяпрепровождение охотника или земледельца и т. п. Подобный очерк сводит действительность к неким обобщенным "статистическим" измерениям, вместе с тем романтизируя эти последние, строя из них поэтический ансамбль.

Образцы такого очерка в XVIII-XIX вв. многочисленны. Не берясь прослеживать эволюцию жанра и пути его распространения, назовем такие примеры, как "Картины Парижа" Л. С. Мерсье (глава "Часы дня"); "Отшельник с Шоссе д’Антэн" Э. де Жуй (очерк "На мосту Искусств"); "История и физиология парижских бульваров" О. де Бальзака; "Очерки Боза" Диккенса (картина лондонского утра); отдельные места в новеллах Конан Дойла и романах Жюля Верна; фрагменты 1-й главы "Евгения Онегина"; начало "Невского проспекта" Гоголя; "Лес и степь" Тургенева; "За рубежом" Щедрина (сцены курортной жизни в гл. 2). В советские годы находим примеры у В. Маяковского ("Мое открытие Америки"), Л. Рейснер ("Гамбург на баррикадах", "Афганистан"); в очерках — Н. Асеева "Московские улицы" [КН 09.1926], И. Ильфа "Москва от зари до зари", Корнея Щеглова "Повесть о котлете" [ТД 11.1927] и др.

Давая коллективный образ города и мира как единого существа, этот старый стереотип оказывается созвучен тенденциям "унанимизма" в европейской литературе XX в., нашедшим отклик и в романах Ильфа и Петрова (см. примечания к другим пассажам такого рода: о московских вокзалах, ДС16//2; обзоры персонажей романа и их занятий в один избранный момент, ЗТ 14//9; панорамные обзоры страны, мира в ДС 4//3; ДС 37//10 и др.).

Традиционные моменты таких "урбанистических сюит":

(1) Каждому часу описываемого отрезка реальности (например, дня большого города) придается особая физиономия с преобладанием какого-то одного "потока" (профессии, сословия и т. п.), дающего часу свое имя ("час дворников", "час служащих" и т. д.). Как говорит в своем московском очерке И. Ильф, "город просыпается волнами", и так же проходит остальной его день. Некоторые моменты повторяются почти везде: для утренних часов — (а) тишина и безлюдье перед пробуждением города;

(б) появление деревенских жителей, привозящих в город продовольствие; (в) пробуждение и выход на работу простого люда; (г) неодинаковый режим у разных категорий горожан (кто-то ложится или еще спит, когда другие встают и приступают к труду) и проч.

(б) — (в) "Час дворников уже прошел, час молочниц еще не начинался... но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами... На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же скроются в заводских воротах" [ЗТ 4].

"В час утра прибывают шесть тысяч крестьян с овощами, фруктами и цветами... В 4 часа утра бодрствуют лишь поэт да разбойник. В 6 утра булочники из Гонесс, кормильцы Парижа, дважды в неделю привозят в город громадное количество хлеба... Вскоре выползают из своих постелей рабочие, берут инструмент и идут в мастерские... В 7 часов утра садовники с пустыми корзинами, верхом на клячах направляются к своим огородам. Еще не видно карет. На улицах можно встретить лишь младших чиновников, которые в этот ранний час уже одеты и завиты... К 10 часам черная туча судейских клерков устремляется к Шатле и ко Дворцу юстиции: повсюду только и виднеются отложные воротники, тоги, портфели — и просители, бегущие за ними... " [Мерсье].

"Пусты стоянки карет на перекрестках; закрылись ночные трактиры; лишь кое-где на углу стоит полицейский, вперив скучающий взгляд в пустую даль проспекта... Проходит час; улицы начинают оживать. Потянулись на рынок подводы с товаром... Мужчины и женщины с тяжелыми корзинками фруктов на голове шагают по южной стороне Пикадилли к Ковент-Гарденскому рынку... Вот бодрым шагом прошел на работу каменщик, в руке у него узелок с обедом..." [Диккенс].

А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден. / Встает купец, идет разносчик... и т. д. [Пушкин].

"Ранним утром, когда улицы еще пустынны, когда усатые дворники, позевывая, выходят с метлами из ворот, когда чуть брезжит седой, молочного цвета, рассвет, к дверям общественных столовых с сердитым фырчанием подъезжают грузовые автомобили. Они везут мясо, зелень, картофель — все то, что сегодня, начиная приблизительно с часу дня, начнет поглощать армия проголодавшихся... С всклоченных постелей поднимается рабочий человек, его веки тяжелы — сон еще висит на них..." [Корней Щеглов, Повесть о котлете].

(г) "...Замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток... Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами " [ЗТ 4].

Уточнения, касающиеся сна горожан (кто спит, где, на чем и как), — мотив типичный: "Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках" [Гоголь]; "Купчихи и мещанки... спят за ситцевыми занавесками на своих высочайших перинах" [Писемский, Тысяча душ, 1.6].

"В четверть первого утра раздается стук карет тех, кто не играет и возвращается домой. Город кажется опустелым; обыватель, который уже спал в это время, просыпается в своей постели, и его супруга на это не жалуется. Многие парижане обязаны своим появлением на свет этому внезапному стуку экипажей" [Мерсье].

"Более трезвые и добропорядочные жители столицы еще не восстали для дневных трудов... Там и сям приотворено окошко в спальне — погода стоит жаркая и от духоты плохо спится; да изредка мигнет за шторой ночник в комнате томимого бессонницей или больного" [Диккенс].

Но шумом бала утомленный

И утро в полночь обратя,

Спокойно спит в тени блаженной

Забав и роскоши дитя [Пушкин].

(2) К периодам дня приурочиваются определенные чувства и желания, обычно посредством формулы "в это время (в такие минуты) хочется (чувствуется, вспоминается, интересно и т. п.)...":

"В такую минуту хочется плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина..." [ЗТ 4].

"В это время чувствуется какая-то цель, или лучше что-то похожее на цель" [Н. Гоголь]. "Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться" [Чехов, Исповедь].

"В такой час любопытно заглянуть в кухню, где в чаду и дыме работает человек в белом колпаке" [Корней Щеглов].

(3) Формулы "уже" ("вот уже") и "еще", указывающие на то, что распорядок событий заранее известен, и положенные этапы плотно следуют один за другим:

"..Дворники... уже разошлись по своим шатрам... Но уже доносится дальний гром... Служащие еще спали под своими фикусами" [ЗТ 4].

"Через несколько минут бульвар уже суетится..." [Бальзак].

Театр уж полон: ложи блещут... / Еще амуры, черти, змеи / На сцене скачут и шумят; / Еще усталые лакеи, и т. п.; А Петербург неугомонный / Уж барабаном пробужден [Пушкин]. "Еще молчит в своей клетке, подвешенной к яблоне, красноклювая перепелка" [Рейснер].

(4) Употребление, наряду с настоящим обыкновения, будущего времени — в знак того, что речь идет об этапах регулярных, предсказуемых:

"Сейчас они [молочницы] бросятся в город и на площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними хозяйками... Из фабричных труб грянет дым... замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда" [ЗТ 4].

"В то время как молодая девушка срисовывает в музее голову Рафаэля или Тициана, ее мать, протянув ноги к камину, займется вышивкой" [Э. де Жуй].

"Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся теплым запахом ночи... Но вот ветер слегка шевельнется, золотисто-желтый луч ворвется вдруг..." [Тургенев]. "Подождите еще несколько минут, и вы увидите новый наплыв публики" [Щедрин].

Наряду с этими стереотипными способами, писатели изыскивают разного рода инновации — главным образом, в новых путях "статистико-поэтического" расслоения действительности, в мотивировке смен и перестроек единообразных масс, из которых слагается динамическая картина города и его типичного дня. Иногда роспись ведется не по часам, а по пространственным зонам, но в той же тональности:

"Мы быстро проехали через фешенебельный Лондон, через Лондон отелей, через театральный Лондон, через коммерческий и, наконец, через портовый Лондон..." [А. Конан Дойл, Шесть Наполеонов].

В "Моем открытии Америки" В. Маяковский расслаивает манхэттенскую толпу на имущественные группы, различающиеся типом пищевого обслуживания:

"Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупают сухой завтрак в пакете за никель... Тридцатипятидолларовые идут в огромный механический трактир, всунув 5 центов, нажимают кнопку, и В чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще два-три никеля открывают... одну из стеклянных дверок сандвичей. Шестидесятидолларовые — едят серые блины с патокой и яичницу по бесчисленным, белым, как ванная, Чайльдсам — кафе Рокфеллера. Стодолларовые и выше идут по ресторанам всех национальностей..."

В "Петербурге" А. Белого толпа метафоризируется как однородная масса (икра) или как одно тело (многоножка), так что в группы и потоки объединяются не типы горожан, а одинаковые части этого коллективного тела:

"Бороды, усы, подбородки: то изобилие составляло верхние оконечности человеческих туловищ. Пробегало многое множество носовых выступов, ушных раковин и глазных отверстий... Протекали плечи, плечи и плечи; черную, как смола, гущу образовывали все плечи... Тут бежали многие ноги... Икра: совокупность икринок... Не было на Невском проспекте людей; но ползучая, голосящая многоножка была там" и т. д. [сборная цитата; Петербург, 255,438].

Писатели разнообразят традиционную схему и еще шире — строя несколько этажей метафор, по-разным признакам членя город на статистические аспекты и т. д. Примером творческого развития жанра может служить "Москва от зари до зари" И. Ильфа.

Отдавая дань дискретным "волнам" (дворников, собирателей окурков, рабочих, домохозяек, школьников, служащих...), автор очерка не забывает й о непрерывном ритме городского организма как целого ("Ночью Москва работает как днем"). Панорамным взглядом обозреваются стратегические пункты снабжения города ("На Болотный, Смоленский, Сухаревский, Тишинский, Центральный и прочие рынки свозят картофель в мешках, овощи в ящиках... хлеб и сахар, капусту и соль, свеклу и дыни") и его витальные органы — заводы и фабрики ("предприятия машиностроительные, текстильные, конфетные... "Борец", "Геофизика", "Гознак", "Красная звезда"...). Город — громадное тело с множеством неотложных нужд: "Город проснется и потребует мыла, спичек и папирос. Ему нужны башмаки и костюмы. Он захочет колбасы десяти сортов и сельдей, он захочет молока". Массовая жизнь показывается с разных сторон: уличный транспорт, работа магазинов (ГУМ сам по себе в потенции "большой губернский город"). Фиксируются и такие моменты, когда в телесном цикле города ослабевают массовые отправления и выступает на первый план аритмическое, случайное: "Теперь уже не видно на улице однородных людских потоков, состоящих только из служащих, только рабочих или детей. Теперь на улице все смешано и можно увидеть кого угодно. Бредет кустарь со взятой в починку мясорубкой..." и т. п.

Новшества необходимы, ибо классическая версия в духе "физиологий" XIX в. в пору модернизма уже воспринимается как затертый штамп. Так, в "Фальшивомонетчиках" А. Жида (1925) школьник Люсьен фантазирует перед приятелями о том, как он опишет в терминах людских потоков один день в жизни Люксембургского сада: "За^ем появление кормилиц... Потом выход младших классов школ... Бедняки приходят позавтракать на скамейке... А потом толпа — в час музыки и выхода из магазинов..." и т. п. Но прием уже устарел, и никто из сверстников его не слушает.

Соавторы в ЗТ не воспроизводят данную схему полностью — это не является их целью, а дают лишь знак, росчерк этого жанра в его наиболее известных образцах. Типичные моменты предстают выборочно и эскизно, без той детальной разработки, какую мы встречаем в "Невском проспекте", но зато с шутливыми виньетками, например: "...в городе светло, чисто и тихо, как в государственном банке". В этом отношении подход авторов ЗТ близок к поэтическому, пушкинскому методу развертывания романных элементов, к жанру "романа в стихах" [см.: Ю. Тынянов, О композиции "Евгения Онегина" // Ю. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 61, 65, 67].

Всегдашняя сюжетная находчивость соавторов проявилась в том, что данный жанр, с его акцентом на всем среднестатистическом, избран для оформления именно этой главы. Ведь в ней впервые появляется на страницах романа Александр Иванович Корейко, для которого мимикрия и невыделимость из однотипной массы является главным принципом существования.

Минутой позже Корейко незаметно вольется в людские потоки, сменяющие друг друга по формуле "час таких-то" (в его случае — служащих): "...хозяин чемодана покинул вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность". Слияние Корейко с униформной толпой граждан почти эмблематически выражает тему этого персонажа, как и далее — его растворение в толпе одинаковых людей в противогазах [см. ЗТ 23//2].

Сходный момент вхождения в толпу индивида, — имеющего, кстати, то же имя-отчество, что и Корейко, и столь же конспиративную природу, — находим мы в картине городской толпы как икры у А. Белого: "Плечо Александра Ивановича [Дудкина] моментально приклеилось к гуще; так сказать, оно влипло... Икринкой вдавился он в чернотой текущую гущу..." [Петербург, там же].

4//2

...Но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами... [и далее:] Больно ударившись несколько раз об их [молочниц] железные плечи, он подошел к камере хранения... — Волна молочниц с жестяными бидонами за спиной отмечается и другими авторами, причем с метафорикой чудовищного, грозного, гремящего: "С прибывающих поездов шли целые полчища верблюдообразных молочниц" [Л. Раковский, Прогулка Мелетия Середы, КП 01.1928].

4//3

В такую минуту хочется.плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина... — Хлебное вино — эвфемистический (но в то же время и официальный: писался на бутылках) синоним водки в речи и в прессе тех лет. "Квалифицированный слесарь... хлебного вина не потребляю, член партии с 23-го года..." [В. Катаев, Ножи]. "Он сидел... перед только что раскупоренной бутылкой хлебного вина..." и затем: ".. .запер водку в буфет" [Заяицкий, Баклажаны]. В отличие от собственно водки, какой мы ее знаем, хлебное вино могло быть разной крепости: в прессе упоминается, например, и " 20-тиградусное хлебное вино ". Эти градации существовали до октября 1926, когда была установлена стандартная крепость хлебного вина в 40 градусов.

О пропаганде простокваши (лактобациллина) см. ДС 30//18. "В такую минуту хочется..." — ср. лермонтовское: В минуту жизни трудную... / И верится, и плачется... [Молитва] — или чеховское: "Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться..." [Исповедь].

4//4

...На ночных столиках зальются троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" — потише, треста точной механики — позвончее) и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. — "В СССР нет своего часового производства" [Ог 19.02.28]. Возникает оно лишь в 1929-1930, когда в системе Треста точной механики начинают работать 1-й и 2-й часовые заводы. Для аскетической культуры пятилетки характерен упор на будильники. Они пропагандируются в печати: "Будильники Гостреста точной механики, впервые изготовляемые целиком из советского материала" [фото в КН 40.1929]; "Мы сами стережем свое время" [обложка Ог 05.01.30; на фото — стройные ряды отечественных будильников; сходное фото с армией будильников — в КП 46.1929]. Одновременно раздается и критика этих необходимых приборов: "Качество будильников, выпущенных 2-м часовым госзаводом, низкое" [Точная механика, карикатура в Кр 32.1930].

В качестве специфически советского символа времени будильник заменяет традиционные песочные часы в пародиях на символику смерти; см. фельетон Ильфа и Петрова "Призрак-любитель" (1929), где блестяще решена художником Б. Ефимовым фигура смерти с косой и будильником в руке.

Павел Буре — известнейший дореволюционный часовой мастер, "поставщик двора Его Величества".

Фразу о служащих, падающих с кроваток, видимо, следует понимать в рамках критики мебельной промышленности [ср. ЗТ 1//20] — как намек на крошечные габариты советских кроватей. Ср. "девичью постельку" архивариуса Коробейникова [ДС 11//20, где и другие, сходные примеры]. В юмористическом листке "Пушка" читаем: "Ночной полет А. И. Щепкина. Рязань. Андрей Иванович Щепкин полетел ночью с кровати" [По СССР, Пу 15.1926; об этой рубрике острот "Пушки" см. ДС 20//22].

4//5

Это был обыкновенный чемоданишко... — Избранный Корейко метод хранения сокровищ отражает его всегдашнее стремление раствориться в массе однотипных совслужащих [см. выше, примечание 1: "...вмешался в их... колонны"]. Стандартного вида чемодан с миллионами, затерянный среди сотен обыкновенных чемоданов, — в сущности, аллегория самого Корейко [см. также ЗТ 9//12; ЗТ 11//18; ЗТ 23//2; ЗТ 29//1]. Перекочевка с вокзала на вокзал — современный вариант знаменитой шкатулки скупого, без конца перепрятываемой в страхе перед ворами.

Вместе с тем играют известную символическую роль и сами места, где советский Гарпагон прячет кубышку, — вокзальные камеры хранения. Вокзал — типичная пограничная и переходная зона. Ср. новеллу Ильфа и Петрова "Двойная жизнь Портище-ва" в цикле "Новая Шахерезада", где заглавный герой периодически преображается из совработника в нэпмана и обратно, передвигаясь по железной дороге из Москвы в деревню и из деревни в Москву, причем каждый раз окончательное оформление новой личности совершается на станции (вокзале): "В родную свою деревню... приезжал уже не мощный профработник, не борец за идею, не товарищ Портищев, а Елисей Максимович Портищев. На станции его ожидала пароконная рессорная телега..." И далее: "На [московский] перрон выходил уже не хозяйственный мужичок, а товарищ Портищев — стопроцентный праведник" [Собр. соч., т. I] ¹.

В отличие от фермы Портищева, центр другой жизни Корейко лежит не в иной местности, а в самой пограничной зоне — на вокзале, что можно понимать как знак потенциальности, нереализованности его второго бытия, как символ идеи лимба, где миллионер вынужден пребывать в ожидании падения большевиков. Это местопребывание сокровищ может интерпретироваться в том смысле, что Корейко все время как бы стоит одной ногой на дороге, ежеминутно готовый сняться с насиженного места, бежать, сменить личину, что он не раз и делает. Различие между уверенным в себе Портищевым, имеющим устойчивую базу в деревне, и Корейко, живущим беспокойно, "набегу", "на чемодане", наглядно указывает на изменения в стране, происшедшие между первым и вторым романами.

4//6

Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось написать химическим карандашом какое-нибудь слово. — Летняя экипировка советского служащего в 1929-1930 описана здесь довольно точно. Фотографии, литература, отчеты иностранных наблюдателей дают примерно те же детали. Многие ходят в рубашке без воротничка, с открытой шеей, с короткими или закатанными рукавами, иногда носимой навыпуск — это та рубашка, которую соавторы назвали "ночной". Кроме нее, обычны косоворотки — длинные, перехваченные чуть ниже пояса тонким ремешком, иногда с народной вышивкой вдоль ворота и нижнего края.

Знаменитая толстовка, которую в те годы носили представители всех классов — рабочие, профессора, бюрократы, поэты, партийные вожди, — представляла собой "соединение некоторых элементов военного костюма и „русской рубахи“", подпоясываемое поверх брюк. "Идешь по улице, едешь в трамвае, сидишь в театре — видишь людей в толстовках", — замечает летом 1929 журналист Б. Анибал. Культура толстовки достигла высокой степени развития. Наряду с массой простых и неказистых, обычно парусиновых толстовок, наблюдатели (особенно в более благополучные годы нэпа) отмечают немало толстовок "фантези" — льняных и шелковых, часто с красивыми вышивками. Распространены также разного рода блузы, френчи, пиджаки — обычно неярких цветов, без претензий на моду. Все это, как правило, чистое, но неглаженое. Некоторые носят поверх рубашки или толстовки узкий тупоконечный галстук-самовяз.

Женские чулки — только хлопчатобумажные (шелковые были анафемой). Типичная обувь — высокие сапоги, грубоватые бесформенные башмаки, парусиновые туфли, сандалии.

Головные уборы этого периода весьма точно характеризует М. Слонимский: "Мало кто ходит сейчас по России в мягкой шляпе. Преобладают кепки, картузы, форменные фуражки и другие различных фасонов шапки, иногда — хорошего качества, иногда — плохого, но сидящие на головах скромно и незаметно". "Поражаешься количеству висящих на учрежденческих вешалках форменных, с синей окантовкой, фуражек со значками разного рода инженерных учебных заведений", — говорит американский инженер. У мужчин популярны широкие, разлапистые кепки. На женщинах — по-разному повязываемые платочки разного цвета. Популярны пестрые среднеазиатские тюбетейки. Многие ходят с непокрытой головой. Бритье головы — известный стиль 20-х гг, который вместе с естественными лысинами создает необычайную частоту блестящих голых голов на тогдашних фотографиях.

В целом толпа посленэповских лет одета более чем скромно (если не считать некоторой пестроты, вносимой — в больших городах — нарядами приезжих из Средней Азии и с Кавказа). Иностранцы единодушно отмечают тягу к единообразию, в результате чего неопытному глазу почти невозможно различить людей по рангу и социальному положению: "Одежда как украшение или как способ выделиться здесь неизвестна", — удивляется один из иностранных гостей Москвы. "Представьте себе толпу, состоящую из одних бедняков", — говорит другой, но тут же замечает, что при всей неказистости одежды москвичи держатся свободно и с достоинством, имеют здоровый вид и бодрую осанку.

Вместе с тем, среди определенных слоев (молодежи, спецов, интеллигенции) наблюдается и в эти годы противоположное течение — повышенная требовательность к изяществу и фасонности одежды. Многие не боялись откровенно западной моды. На более вестернизированных русских можно видеть щеголеватую обувь (например, "краги бутылочной формы с ремешками, надевающиеся как голенища к башмакам"). В более пролетарской среде западный вид достигается, насколько возможно, отечественными средствами: "Французские каблуки, лакированные полуботинки и туфли, цветные галстуки, белые сетки „апашей", новейшие голубые, розовые, желтые, телесного цвета чулки, выутюженные брюки — молодое Иваново хорошо одевается... Умеренное франтовство, всецело определяемое новейшей фабрикой кооперации, „Скороходом", Ивановским гумом, магазином Ленинградодежды..."

Советских служащих, однако, эти тенденции затрагивали мало. Боясь за прочность своей работы, они тяготели к усредненному пролетарскому стилю, что диктовалось, среди прочего, мимикрией против хронической чистки. "Пролетарская наружность и одежда часто служат [лицам более высокого положения] для политических целей..." "В Москве буржуа маскируется под человека из народа. Это выравнивание по низу", — замечают в 1927 зарубежные наблюдатели ².

[VU: Ли pays des Soviets; А. Ветров, Современный костюм, КН 39.1926; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929; Романов, Товарищ Кисляков, гл. 3 (Краги); Слонимский, Пощечина, 49; Л. Нитобург, Волжские города (Иваново), ТД 09.1929; Noe, Golden Days..., 24, 72; Rukeyser, Working for the Soviets, 17; Wicksteed, Life Under the Soviets, 64-65; Counts, A Ford Crosses Soviet Russia, 141; McWilliams, Russia in 1926, 25, 37; Oudard, Attrait de Moscou, 30-31; Viollis, Seule en Russie, 43; Beraud, Ce que j ’ ai vu a Moscou, 23, 40; London, Elle a dix ans, la Russie rouge!, 18; Eaton, Pionniers ou dements? 48; Daye, Moscou dans le souffle d’ Asie, 96, и др.]

4//7

Учреждение... называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице. — Соавторы любят выдумывать имена учреждений, похожие одновременно на советские сокращения и на разные слова, "далековатые" от бюрократической сферы: ср. Умслопогас (ДС 30), КЛООП (одноименный рассказ).

В "Геркулесе" выделяется "лес", его специальность — ср. многочисленные тогдашние учреждения Кареллес, Северолес, более ранний Хлеболес (1918), Экспортлес, Цен-тролес и т. п. По наблюдению О. Ронена (устному), "Геркулес" созвучен также с сокращенными названиями совместных германско-русских акционерных обществ, начинавшимися с "Деру-" (Deutsch-Russisch: популярная в 20-е гг. авиакомпания "Деру-люфт", транспортное агентство "Дерутра", нефтяное "Дерунафт" и т. д.) или включавшими слог "гер" (например, "Русгерторг"). Заметим, что в "Геркулесе" работают немцы, вроде Г.-М. Заузе, который называет его "концерн „Геркулес"" [ЗТ 18].

Комический оттенок названию учреждения могла придавать также ассоциация с крупой "Геркулес", рекламируемой в тогдашней прессе. "Овсяные хлопья „Геркулес"" были популярны и много позже (автор хорошо помнит их вид и вкус). Иными словами, "Геркулес" лежит на пересечении ряда актуальных для того времени ассоциаций.

Создавая свой эпос о черноморском "Геркулесе", Ильф и Петров могли воспользоваться некоторыми фактами из недавней истории коммунального хозяйства Одессы и Москвы.

В 1921 г. Ильф семь месяцев работал счетоводом в мощной организации "Опродкомгуб", занимавшейся снабжением Красной армии и изголодавшегося после Гражданской войны населения города. Она располагалась "в гостинице „Большая Московская" на Дерибасовской... Дореволюционный путеводитель по Одессе описывает ее 75 „роскошно и комфортабельно обставленных номеров", с электричеством, подъемной машиной, отоплением и проч. Интерьер бывшей гостиницы был отлично известен Ильфу: финсчетный отдел трудился в бывшем гостиничном ресторане, где на расписных стенах „с ужасающими улыбками кувыркались менады, наяды и дриады“, а в заземленной „подъемной машине" помещалось бюро справок" [цитируем описание А. Ильф из $е кн.: ПО, 32; там же фотография одесской гостиницы]. Проработав в бывшей гостинице 7 месяцев, Ильф перешел в другое учреждение — на этот раз по литературному ведомству [там же, 29].

Интересное совпадение состоит в том, что гостиница под названием "Большая Московская" имелась и в Москве. В ней сняла номера и обосновалась организация " Карел лес ", имевшая, кстати, и одинаковый профиль с будущим учреждением в ЗТ: заготовку леса. Предприимчивые сотрудники "Кареллеса" развернули там бурные махинации в общесоюзном масштабе, кладя сотни тысяч рублей в свой собственный карман. Гостиничные номера служили им местом "роскошной жизни", которую покрывал подкупленный аферистами консультант Наркомфина. В конечном счете, коррумпированные кареллесовцы были разоблачены и отданы под суд. Обо всем этом подробно рассказывает Михаил Кольцов в фельетоне "В Большой Московской гостинице" [1927; см.: Кольцов, Избр. произведения, т. 1].

Как видим, в черноморской истории ЗТ отчасти отражены и московские факты: гостиничное прошлое учреждения, его лесной профиль. Но совпадает не все: скрыт факт совпадения имен гостиниц (в романе бывшая гостиница называется "Каир" [см. ЗТ//11]), неполное использование гостиничного здания (жулики из "Кареллеса" занимают не все здание, а лишь ряд комнат в действующей гостинице). Несмотря на путаницу в судьбе зданий и названий гостиниц, законно видеть в геркулесовских проделках аллюзию на дела, творившиеся в Москве, в "Большой Московской гостинице", чье название получило скандальную известность. Соавторам свойственно камуфлировать щекотливые события переносом из центра на периферию (ср., например, упоминание о сносе триумфальной арки в Старгороде как намек на снос Красных ворот в Москве, ДС 3//3).

4//8

...Швейцаром в фуражке с золотым зигзагом на околыше... — Серебряные и золотые галуны неизменно упоминаются в литературе как знак униформы швейцара. Ср.: "...швейцар технической конторы в фуражке с золотым галуном" [Аверченко, Черным по белому, 27]; "...разукрашенные галунами швейцары" в гостиницах и ресторанах [Н. Колесников, Святая Русь, 210]; галун, треуголка и медная булава как лейтмотивы министерского швейцара в "Петербурге" А. Белого и мн. др. Старик-швейцар в "Геркулесе", вне сомнения, служил еще в дореволюционной гостинице. Иностранный наблюдатель отмечает "воскресение многих элементов прошлого" в нэповской России, в том числе и золотые галуны, заново пришитые к мундирам швейцаров [Beraud, Се que j ’ai vu a Moscou, 41-42]. На рисунке Б. Ефимова изображен толстый длиннобородый швейцар в униформе, в фуражке с золотой ломаной линией вокруг околыша [подпись: — Мама, это царь? См 1928].

4//9

В Черноморске собирались строить крематорий... идея огненного погребения старикам очень понравилась... И вообще разговоры о смерти... стали котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес. — Диалог со швейцаром о "нашем советском колумбарии" перенесен в роман из рассказов о городе Колоколамске [Чу 09.1929]. — Кремация была в 1927-1930 новшеством и вызывала большой интерес общественности и прессы. "Огненное погребение" (название переводной книги Г. Бартеля, М., 1928) воспринималось как элемент рационализированной, машинно-конвейерной цивилизации Запада. В рассказе В. Инбер "Шведские гардины" (1928) изображен Берлин 20-х гг. с такими атрибутами, как неоновые рекламы, громкоговорители, стеклянно-стальные кафе, сверхсовременная мебель, которую изготовляет герой рассказа — рабочий, и крематорий, где заканчивается его земной путь. В стихах В. Ходасевича об умершем парижском рабочем: Сегодня в лед, а завтра в огонь — кремация также вписана в зловещую картину "европейской ночи".

В СССР первый крематорий был построен в 1927 на территории Донского монастыря и считался одной из туристических достопримечательностей новой Москвы: "Крематорий я видел, планетарий видел..."[Б. Левин, Хочу в провинцию, Ог 30.05.30]. Подробное описание работы московского крематория дано в очерке того же М. Кольцова "В гостях у смерти" [в его кн.: Конец, конец скуке мира]. В советском контексте кремация переосмысляется, перестает быть одним из символов бездушной, отчужденной от человека цивилизации; напротив, в ней видят удобный и гигиеничный вид массового обслуживания, стоящий в том же ряду, что ясли, фабрики-кухни и дома культуры. Именно в этом оптимистическом смысле следует понимать готовность геркулесовского швейцара отправиться "в наш советский колумбарий" (эскиз этого диалога со швейцаром см. в ИЗК, 193). Сожжению трупов придавалась и идеологическая значимость как rite de passage нового типа, призванному вытеснить церковную обрядность. В одном из тогдашних романов ставятся в один ряд строительство крематориев и разрушение храмов [Иринин, Теория беззащитности, 22]. "Крематорий — это зияющая брешь в стене народного невежества и суеверий, на которых спекулировали попы... Крематорий — это конец мощам нетленным и прочим чудесам. Крематорий — это гигиена и упрощение захоронения, это отвоевывание земли от мертвых для живых" [Д. Маллори, Огненные похороны, Ог 11.12.27]. В крематориях видели также элемент нового урбанизма, социальной унификации и рационального переустройства города. Фантазии о будущей Москве включали, например, такой пункт: "Все увеселительные сады сольются в единый парк культуры и отдыха; все кладбища будут заменены единым, равным для всех крематорием" [Н. Георгиевич, Проекты Москвы, Ог 17.06.28]. Журналисты описывали процесс сожжения трупа с энтузиазмом и со всеми технологическими подробностями, как могла бы превозноситься работа новой доменной печи. Выдвигались идеи (правда, едва ли доводившиеся до реализации) о превращении крематория в своего рода дворец огненного погребения, занимающий видное место в планировке города, о праздновании процесса сжигания иллюминациями: "Во время ритуала сжигания внутри и над крематорием будут производиться световые эффекты, видные на расстоянии нескольких километров". Пресса радовала население бодрыми подсчетами высокой пропускной способности и экономичности будущих печей [Крематорий в Ленинграде, КН 16.1927].

Свою пропаганду "огненного погребения" друзья кремации с помощью более или менее ловких поворотов мысли стремились заключить бодрой, жизнеутверждающей нотой в духе новой морали:

"А все-таки из двух способов погребения — старого или нового — мы выбираем третье: жить! Сожжение уж тем лучше закапывания в землю, что наглядно убивает все остатки уцелевших хоть каких-нибудь даже подсознательных иллюзий, сближает с жизнью. "Там" — нет ничего. Несколько фунтов чистого известкового порошка, водяные пары, бесследно уносящиеся ввысь. Здесь — все, иными словами, жизнь. Выйдем из гостеприимных стен наружу, пусть мороз восхитительно жжет щеки" (М. Кольцов; ср. с названием погребальной конторы "Милости просим" в ДС; курсив мой. — Ю. Щ ).

"Бегут трамваи. Идут экскурсии в музей Донского монастыря. Ревут фабричные трубы... Жить, полной грудью жить! А когда умрем — пусть отвезут нас в крематорий, чтобы, вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!" (Д. Маллори).

Кремация вливается между тем в ежедневный дискурс, к ней вырабатывается своего рода черно-юмористический подход, и само слово "крематорий", как о том прямо сказано в ЗТ, начинает звучать шуткой. "Вали в крематорий!" — кричат судье недовольные зрители спортивного состязания [Кассиль, Вратарь республики]. В созвучии с парадигмой "крематорий / ясли / фабрика-кухня" и т. д. (см. выше) в "Крокодиле" предлагается проект крематория, объединенного в единый цикл с дешевой столовой, где отравившийся плохим обедом прямо из-за стола доставляется в печь, каковая, в свою очередь, дает тепло для нарпитовской кухни [Кр 48.1927]. Свой отпечаток накладывает на кремационный юмор наступающая эпоха индустриализации, порождая вполне ожидаемые остроты о кампаниях за выполнение плана в крематориях, о соцобязательствах, обещаниях улучшить качество продукции, превысить контрольные цифры, досрочно выполнить пятилетку и т. п. [Кр 07.1930]. Вполне логично — ибо нивелировка человека, живого или мертвого, всегда была одним из классических приемов черного юмора— разрабатывается мотив обезличивания останков (ср., например, рассказ М. Зощенко "Через сто лет", о путанице с пеплом бабушки) и массовой утилизации пепла. Многие шутки тогдашних юмористов по поводу кремации, пепла, урн и т. п. (равно как и антирелигиозные остроты) на нынешний вкус звучат довольно бестактно, оскорбляя слух своей нарочитой развязностью, залихватской трактовкой темы ³. В журналистском стиле бросается в глаза нарочито пренебрежительная презентация темы смерти, некое стремление уравнять ее с религиозностью, упадочничеством, буржуазной сентиментальностью, культом старины и другими "наследиями" изживаемого прошлого.

Мотив кремации (равно как и "золотой зигзаг" на фуражке швейцара) приобретает ассоциации с адским огнем в связи с демоническими чертами "Геркулеса" и других советских учреждений [см. ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; ЗТ 24//15 и 16].

Вопрос огоньковской "Викторины": "44. Что такое колумбарий?" Ответ: "Помещение в крематории, где хранится прах сожженных" [Ог 18. 03.28].

4//10

"Чистка „Геркулеса" начинается". — Чистка партии и государственных учреждений — общесоюзное мероприятие по проверке кадров, одно из главных событий советской внутриполитической жизни в 1929-1930, "фильтр для классовых врагов" и "операция по переливанию крови". В ходе ее подлежали выявлению и наказанию, от простого выговора до исключения из партии и увольнения с работы, с одной стороны, лица с чуждыми социальными корнями (бывшие дворяне, коммерсанты, офицеры царской армии, крупные чиновники, сотрудники полиции, служители культа), с другой — всякого рода дурные работники и вредные элементы (" искажающие классовую линию ", бюрократы, разгильдяи, пьяницы, антисемиты, морально разложившиеся и проч.). Вычищаемые делились на три категории, определявшие возможности дальнейшего трудоустройства [см. ЗТ 35//13]. Многочисленные вакансии, освобождавшиеся в результате чистки, предлагалось заполнять так называемыми "выдвиженцами" — людьми безупречными в смысле рабоче-крестьянского происхождения (продолжая свою метафору о переливании крови, очеркист сравнивает выдвиженцев с красными шариками), но сплошь и рядом не имевшими нужной квалификации и опыта.

Кампания столь гигантских размеров не могла протекать полностью гладко и согласованно: в печати шла полемика между сторонниками более жесткого и более умеренного подходов к чистке. Во многих статьях и речах звучали призывы чистить всех "бывших" без разбора, занося их в черные списки и выдавая "волчьи билеты", ни под каким видом не допускать уволенных обратно на работу, гарантировать их полное отлучение от общества. В соответствии с этим взглядом пресса сочувственно сообщала о многих случаях весьма суровой чистки: например, офицер Красной армии исключается из партии за то, что тайно поддерживал контакт с отцом — торговцем и лишенцем; другой партиец вычищается за то, что устроил крестины ребенку; третий — за то, что оказался подпрапорщиком царской армии и сыном тюремного чиновника, и т. д. Вместе с тем раздаются и более трезвые голоса, призывающие "прежде всего оценивать работу, а не исходить только из социального происхождения", "не опошлять чистки, не превращать ее в погоню за делопроизводителями — племянниками попов". Один из руководителей чистки, известный чекист Я. Петерс пишет в "Правде", что "при таком подходе нам придется уволить половину специалистов". Эта сравнительно умеренная точка зрения теоретически возобладала в ЦК партии, который поддержал ее в ряде своих резолюций, что, однако, не могло ослабить энтузиазма в "погоне за ведьмами" на местах.

С внешней стороны чистка представляла собой занимательный, а порой и захватывающий спектакль, который на многие недели и месяцы вносил в будни советского учреждения дух детективного триллера. Чистили, по тогдашнему выражению, "с песочком " и даже "с наждачком". Заседания комиссий по чистке проходили открыто, сотрудников учреждения приглашали активно участвовать в допросе "подследственных" и в решении их судьбы. Некоторые заседания проходили публично — на улице, в сквере, на площади. Так "судили" знаменитого М. Е. Кольцова, чья биография обсуждалась всенародно, как пример идеальной советской жизни. С другой стороны, вызывало немалый интерес и страх обсуждение лиц сомнительной репутации. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии, политического лица и интимной жизни. Чем он занимался до 1917 г. и в Октябрьские дни? Был ли на фронте? Арестовывался ли до революции? Имел ли расхождения с партией? Пьет ли? Как осуществляет рабочую линию на вверенном ему участке работы? Что думает о Бухарине и правом уклоне, о кулаке, пятилетке, китайских событиях? Кто его тесть — частный торговец или член профсоюза? Правда ли, что у него личный автомобиль и хорошенькая жена из актрис? Каковы его производственные показатели? Почему он один из всех политических заключенных был освобожден деникинцами из Ставропольской тюрьмы? Венчался ли в церкви? Крестил ли сына? Что делал в плену? За кого вышла замуж его сестра? В рабочих аудиториях зрители не стеснялись в выражении личных чувств, и атмосфера в зале порой достигала большого накала: "Сыпалась лавина: „Помнишь? Расскажи-ка! Забыл небось? Не ты ли говорил? А кто продавал? Кто в 19-м, при Деникине, разлагал рабочие ряды, отговаривал от организации красногвардейских повстанческих отрядов? Кто выгнал больную жену с ребенком на улицу в мороз и снег ночью?./* Его бичевали, хлестали, стыдили. Ему напоминали его ошибки".

Столь живой интерес к чистке питался целым рядом причин, от элементарного любопытства и желания чем-то отвлечься от тягот повседневности до охотничьего инстинкта, злорадства и революционного фанатизма. Не на последнем месте стоял и такой традиционно русский мотив, как желание рассказать свою жизнь (многие докладывали о себе часами), а также не менее известная жажда русского человека отрешиться от лжи и скверны, исповедаться, покаяться в своих грехах перед "миром". У одной из проверяемых, сообщает очеркист, "лицо кипело предельной тревогой и предельным желанием ничего не утаивать и, если найдутся недочеты, очиститься от них". Одна новелла тех лет построена как взволнованный монолог работницы, рассказывающей комиссии по чистке и всем присутствующим о том, как она из жалкого забитого создания превратилась в полноценную строительницу социализма, сожгла иконы, научилась грамоте, вышла замуж... Особо драматичные допросы, когда судьба человека — быть исключенным или оставленным в партии и на работе — висела на волоске, приводили аудиторию в катартическое состояние слиянности со всемогущей и всеведущей Партией: "Я воспринимал и осознавал только одно, — пишет очеркист, — что и у меня, как и у других, отошли сейчас на задний план все повседневные дела, что мы, беспартийные, врастали сейчас в партию, почуяли свое органическое сродство с ней. Оказывается, она не отгорожена механически от каждого из нас, но живет и действует в каждом. Только в обычное время мы этого не ощущаем. Глубоко внутри каждого живет и происходит этот процесс. А теперь он прорвался наружу, и вот все мы чистимся, очищаемся от случайной накипи". Вряд ли подобные переживания имели место в "Геркулесе": чисто религиозные по своей сути, они были доступны лишь более простым душам, которым Партия заменила упраздненного Бога, а не мимикрирующим жуликам, как Скумбриевич и Полыхаев. [Пр 1929-1930; Пж 47.1929; Дм. Сверчков, В десятом часу, НМ 05.1930; Г. Еленин, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29; Б. Кофанов, Трое из партгорода, НМ 03.1930; Н. Москвин, Рассказ о смелости // Н. Москвин, Встреча желаний.]

Хотя "острый" приступ чистки относится к 1929-1930, в "хронической" форме она была хорошо известна советским гражданам задолго до этого. В частности, вопросы о родственниках, о дореволюционной деятельности были необходимой частью любой анкеты с начала 20-х гг. и оказывали заметное влияние па служебную карьеру. Обычным делом были и допросы по политграмоте. Можно, таким образом, говорить и о "хронической" чистке, порождавшей такие явления, как мимикрия, сокрытие социального происхождения, доносы, отмежевание от родных и т. п., столь характерные для эпохи ДС/ЗТ.

Чистка широко отражена в журнальной юмористике тех лет, а также на эстраде, ярким событием которой был спектакль "Приготовьте билеты" (имеются в виду партийные билеты; см. также ЗТ 1//17), шедший в сезон 1929-1930 в Театре обозрений московского Дома печати. По словам современного рецензента, там были "выведены все возможные оттенки партийных и беспартийных объектов для чистки. Здесь и уклонисты, и оппортунисты, и люди с „гнойником", Петры Иванычи правые и левые, комчва-ны, дамы „просто", дамы „во всех отношениях", примазавшиеся городничие, Хлестаковы, Абдулины, Молчалины, Фамусовы, Хлоповы — классические и современные..." [Б. Гусман, цит. по: Уварова, Эстрадный театр, 188-190]; обратим внимание на характерный прием, идущий скорее всего от Ленина, — типизацию критикуемых сравнением с образами русской классики. "Машина требует смазки, а человек — чистки", — острят юмористы [Ог 10.12.30].

Записная книжка И. Ильфа содержит каскады юморесок и каламбуров о чистке: "Выдвиженщина"; "Чистка больных"; "Это была обыкновенная компания — дочь урядника, сын купца, племянник полковника"; "Романс: „Это было в комиссии / По чистке служащих""; "Оказался сыном святого"; "— Я, товарищи, рабочий от станка. — И тут не фабриканты сидят"; "— Вы марксист? — Нет. — Кто же вы такой? — Я эклектик. Стали писать „эклектик". Остановили. „Не отрезайте человеку путей к отступлению". Приступили снова. — А по-вашему, эклектизм — это хорошо? — Да уж чего хорошего. Записали: „Эклектик, но к эклектизму относится отрицательно"" и др. [ИЗК, 234, 269, 275, 286, 312].

Заметим кольцеобразное развертывание темы чистки: действие романа и судьба предприятия Бендера развертываются синхронно с чисткой, на ее постоянном фоне.

4//11

"...Долой заговор молчания и круговую поруку". — Призывом "Долой" начиналось бессчетное число лозунгов. Он синонимичен требованию "изжить" соответствующее явление [см. ЗТ 7//20] и употребляется, в общем, в тех же контекстах, хотя и с большей эмфазой: "Долой троцкизм", "Долой попов и кулаков", "Долой правых и примиренцев" [из первомайских призывов, Пр 04.05.29], "Долой войну империалистическую, да здравствует мировая революция", "Долой парадные переклички", "Долой излишнее увлечение социалистическими договорами", "Долой подхалимство", "Долой вековой религиозный дурман", "Долой пьяную пасхальную обжорку", "Долой елку", "Долой знахаря и бабку", "Долой нейтральность и аполитичность" и др. [КН 34.1929; Пр 12.05.29; КН 26.1929; Пр 21.04.28; Пж 45.1929; Пр 06.05.29; См 20.1926; Чу 05.1930, и др.]

Призыв бороться с молчанием и круговой порукой — постоянный спутник чистки. Из тогдашней прессы: "Нам уже приходилось отмечать факты круговой поруки и семейственности во время чистки"; "Круговая порука долгое время содействовала тому, что крупные политические извращения остались вне поля зрения советской общественности"; "При подготовке к чистке партии в ряде горъячеек отмечается круговая порука"; "Клеймим позором тех членов партии в Госбанке, которые видели искривления линии партии и молчали"; "Круговая порука, кумовство, семейственность" [наблюдается на ряде предприятий]; "Почему молчал омский „Рабочий путь“?". В других контекстах эти термины могли иметь и положительный смысл, например: "Установим круговую поруку за нашу гарантию" (лозунг на фабрике). [Пр 1929-1931; КН 19.1929.] 4//12 ...За своими столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант, Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидус-младший. — Коллекция имен сотрудников "Геркулеса" приобретает различные оттенки на фоне предстоящей чистки.

Тезоименицкий (явно от "тезоименитства государя императора") вряд ли является пролетарским элементом.

Музыкант — еврейская фамилия по образцу Фамилиант, Диамант, Фабрикант и др.

Кукушкинд и Борисохлебский — имена, основанные на созвучиях. Первое — сочетание русского -ин (Кукушкин) с еврейским -инд (на манер подлинных фамилий такого рода, например, Лейкинд); ср. игру этими окончаниями в "Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд" [ДС 31]); "Надькинд" [ИЗК, 195; видимо, идет от известного персонажа карикатур Евлампия Надькина, см. ДС 29//3]. Второе — сочетание "хлеба" с семинарской фамилией "Борисоглебский".

Лапидус — распространенная еврейская фамилия, вызывавшая (особенно с добавлением "младший") воспоминания частнокоммерческого плана. До войны в Ялте был детский пляж доктора Лапидуса. "Требуйте чернила Лапидусзона", — гласят рекламные плакаты эпохи нэпа. В фельетоне И. Ильфа "Как делается весна" приводится реклама "Встречайте весну в брюках И. А. Лапидуса", а в повести соавторов "Светлая личность" фигурирует фирма "Лапидус и Ганичкин".

Дрейфус, а также отсутствующий в данной сцене Адольф Николаевич Бомзе, также носят фамилии с коммерческими ассоциациями. Возможно, что весь набор имен сотрудников задуман как указание на их "прошлую деятельность". До революции в Одессе были крупный магазин одежды и тканей Бомзе и фирма "Дрейфус и К°" по экспорту хлеба. В "Пушторге" И. Сельвинского "фирма Дрейфуса" (та же самая или другая — мы сказать не можем) упоминается уже как часть нэповского пейзажа.

[Пляж Лапидуса — Каверин, Перед зеркалом, 44; Лапидусзон — Anikst, La Pub en URSS, 75; брюки Лапидуса — Ильф, Петров, Собр. соч., т. 5: 74; Лапидус и Ганичкин — т. 1: 441; Дрейфус — Чехов, письмо от 7 августа 1893, и там же, Сельвинский, Пушторг, 1.31; Бомзе — Прегель, Мое детство, 1: 65]. Происхождение фамилий "Чеважевской" и "Сахаркова" пока установить не удалось.

4//13

Вы слышали новость... Бухгалтер Берлага попал в сумасшедший дом. — Сходные имена, которые могли повлиять на выбор имени бухгалтера в ЗТ, — писец Бердяга в рассказе А. Аверченко и журналист Берлога (которого, кстати говоря, тоже отвозят в психбольницу, запеленывают в смирительную рубашку и сажают в одну комнату с тремя сумасшедшими) из советского приключенческого "сериала" [Аверченко, Роскошная жизнь, Ст 23.1912; Большие пожары, роман 25-ти писателей, глава Л. Леонова, Ог 30.01.27].

4//14

...Начался новый день, и кто-то из служащих уже впился молодыми зубами в длинный бутерброд с бараньим паштетом. — В ЗТ данный мотив встретится еще раз: "Рабочий день... начался, как обычно, ровно в девять часов... уже Лапидус-младший разинул рот на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки..." [ЗТ 16]. В геркулесовских главах вторыми по частоте (после инфернальных) являются мотивы гастрономические. Нависающая тень чистки лишь подстегивает аппетит, с которым работники этого учреждения едят, пьют чай, закусывают как в отведенное для этого время, так и помимо него.

Чай, закуски, газета, обсуждение новостей, праздные разговоры, игры — типичное начало рабочего дня совслужащих, давно отмеченное юмористами: "Ну, собрались, конечно, сотрудники. Начались занятия — кто завтрак шамать стал, кто чаек попивает, а кто происшествия в газете почитывает" [Марк Слободкин, Не угодишь, Бе 21.1928]. Члены комиссий по чистке (так называемые "налетчики", или "легкая кавалерия", обычно из рабочих) имели обыкновение обходить учрежденческие комнаты и брать на заметку, чем кто занимается. В их записях отражаются те же привычки служащих: "Сотрудник Наркомтруда Захаров, прежде чем взяться за труд, беседует о разных делах... Консультант Вятич раскачивается перед работой длительной читкой газет..." [Г. Еленин, Чистка наркоматов, Ог 30.06.29].

4//15

Он мгновенно умножал и делил в уме большие трехзначные и четырехзначные числа. — Аналогичной способностью обладал, как известно, Павел Иванович Чичиков: "„Семьдесят восемь... по тридцати копеек за душу, это будет..." здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: „это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек!" Он был в арифметике силен" [гл. 6]. У А. Чехова один из персонажей, человек сугубо деловой, "мог в одно мгновение помножить в уме 213 на 373 или перевести стерлинги на марки без помощи карандаша и табличек..." [Рассказ неизвестного человека].

4//16

— Последние телеграммы! Наши наступают! Слава Богу! Много убитых и раненых! Слава Богу! — Выкрики газетчиков начала войны, чей радостный тон не соответствовал кровавому содержанию, упоминают и другие авторы, ср.: "— Последние телеграммы! Три тысячи пленных! Наши трофеи!" [Кассиль, Кондуит]; "Визжали мальчики на бульварах: „Все переколоты!.. Убиты! погибли! взорваны!"" [Эренбург, Хулио Хуренито, гл. 13].

4//17

...он идет по улице — и вдруг у водосточного желоба, осыпанного цинковыми звездами, под самой стенкой находит вишневый, скрипящий, как седло, кожаный бумажник. — Фантазии о находимых на улице деньгах — давний мотив в связи с тематикой нужды, алчности, обогащения и т. п. Из "Тысячи душ" А. Ф. Писемского (1858, Ш.9): "Голова его замутилась: то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со ста тысячами... " На этом мотиве основан рассказ А. И. Куприна "Миллионер". В драме Л. Андреева Жена Человека говорит: " Я на дорогу смотрела: не уронил ли кто-нибудь из богатых свой кошелек, но или его не роняли, или уже поднят кошелек кем-нибудь более счастливым, чем я" [Жизнь Человека, картина 2: Любовь и бедность]. Один из персонажей романа Л. Леонова "Вор" говорит: "Мне и во сне представляется... не находка саквояжа с биржевыми акциями в пустынном закоулке, как другим..." [Собр. соч., т. 3: 415]. Беспризорный Кирюша в повести И. Эренбурга "В Проточном переулке" "лежал тихонько и придумывал: бумажник на мостовой, гусь, повсюду огни горят..." [гл. 2]. Поднятый с тротуара бумажник и последствия этой находки — сюжет рассказа-притчи Тэффи "Вскрытые тайники". Из записной книжки В. Кина: "Его жизнь была скучна — он никогда не находил набитых деньгами бумажников..." [Кин, Избранное, 226]. Наконец, в остроумных, как всегда, стихах Дон-Аминадо читаем:

Опьянев, я иду,

Неприкаянный бражник,

Убежден, что найду

Знаменитый бумажник,

Что окажется в нем

Миллион или вроде...

Сосчитаю потом,

Не спеша, на свободе!

[Весеннее безумие (1926)].

Внезапно разбогатеть, найдя бумажник, — типичная "русская мечта" (Russian Dream).

Во всяком случае, таков подтекст сатириконовской юморески "Пути к богатству". Четыре рисунка (худ. А. Юнгер) показывают оптимальный путь к благосостоянию в культурной мифологии немцев, американцев, французов и русских. Самыми остроумными представляются картинки "У американца" и "У русского". На первой юнец чистит сапоги у щеголеватого джентльмена: "Не было еще случая, чтобы американский миллиардер не начинал свою карьеру чистильщиком сапог. Это та печка, от которой всякий миллиардер танцует. Некоторые пытались искать богатство другими путями, но моментально разорялись". На второй бородатый человек в мужицкой чуйке ползает и шарит по земле, а другой удивленно за ним наблюдает: "— Что ты делаешь? — Бумажник ищу с десятью тысячами рублей. — Потерял, что ли? — Нет, я-то не потерял, но, может быть, кто-то другой потерял. — На этом русский и строит всегда план обогащения" [Ст 08.1912].

4//18

Он понял, что может сделаться счастливым наследником незнакомых ему богачей. Он почуял, что по всей стране валяется сейчас великое множество беспризорного золота, драгоценностей, превосходной мебели, картин и ковров, шуб и сервизов. Надо только не упустить минуты и побыстрее схватить богатство [и следующие два абзаца]. — Фигура грабителя-спекулянта, наживающегося на хаосе и анархии революционных лет, не раз отражена в советской литературе. Герой повести А. Н. Толстого "Похождения Невзорова, или Ибикус" (1924) после Февральской революции почувствовал, что "тут-то и ловится счастье... голыми руками, за бесценок — бери любое. Не плошать, не дремать... Если взяться умеючи — вагонами можно вывозить обстановки [разграбленных усадеб и брошенных особняков]" . Сходный персонаж — Йошка Арутюнов — выведен в романе Л. Никулина "Время, пространство, движение" (1933): "Сокрушительной силы катаклизм, землетрясение 1917 года потрясло состояния [сахарозаводчиков и других богачей], и Йошке только оставалось подбирать падающие миллионы" [т. 2: 21].

Он захватил большую квартиру... — Как и Корейко, герой А. Н. Толстого свои первые большие деньги добывает мародерством — разграбляет квартиру коммерсанта, убитого бандитами.

...и был немало удивлен, когда его арестовали. — Герой Л. Никулина в ходе своей карьеры не раз попадает в тюрьму: "Миллионер, нищий, арестант — арестант, нищий, миллионер — круги Йошкиной жизни" [т. 2: 20].

От мысли своей сделаться богачом он не отказался, но понял, что дело это требует скрытности, темноты и постепенности. — У А. Н. Толстого охотник за деньгами также переходит от юношеских безумств к зрелости и серьезному бизнесу: "Теперь он уже не гнался за титулами, не швырял без счета денег на удовольствия. Россия — место гиблое, так указывал ему здравый смысл". Он ждет удобного момента, чтобы урвать крупную сумму денег и уехать в Европу.

4//19

Корейко — работник по снабжению продовольствием. — Крупные аферисты, служившие в Гражданскую войну заготовщиками сырья, директорами по продовольствию, уполномоченными от синдикатов и проч., а ныне занимающие должности в банках и акционерных обществах, выведены в пьесе Б. Ромашова "Воздушный пирог" (1925): "Помните, Сергей Антипыч, как мы с вами спирт продавали в Проскурове? Было времечко... Есть что вспомнить... Помните, „якими мы с вами дилами на Украине ворочалы“?"

4//20

Залетаю я в буфет, / Ни копейки денег нет, / Разменяйте десять миллионов... — Из городского фольклора эпохи гиперинфляции (1921-1922). Иностранцы рассказывают о роскошных ресторанах, наполненных небритыми грязными личностями с пачками милллионов и миллиардов подмышкой, и о валяющихся на московских улицах бумажках в 10 миллионов, которые никто не подбирает. "Нищенка, которой я хотел было дать 50 тысяч, осыпала меня самыми грязными ругательствами" [G. Popoff, Sous l’etoile des Soviets, 1925, 139-141]. Другой каламбур на тему инфляции ("дай лимон") см. в ЗТ 10//1.

4//21

...Одним из наиболее удачных его дел было похищение маршрутного поезда с продовольствием, шедшего на Волгу. — Герой романа Л. Никулина крадет в 1916 четыре вагона медикаментов [Время, пространство, движение, т. 2: 18]. В газете "Гудок" в мае 1925 сообщалось о суде над расхитителями железнодорожных грузов, укравших в 1922-1923 целые вагоны сахара, табака, кожи и др. [Яновская, 77]. О счете на вагоны и поезда, характерном для "смутного времени" революционных лет, см. ЗТ 34//6.

Примечания к комментариям

¹ [к 4//б]. Сюжет о Портищеве архетипичен. Для его создания соавторами могла быть использована фигура клерка Уэммика из диккенсовских "Больших ожиданий", раздвоенного на две несхожих персоны, из которых одна служит в лондонской адвокатской конторе, а другая ведет совершенно отдельное существование в пригороде, на лоне природы, в домике под названием "Замок", со стариком-отцом по прозвищу "Престарелый". В финале романа Ж. Жироду "Зигфрид и Лимузэн" смена национальности и имени спящего героя совершается в поезде, везущем его из Германии во Францию, в момент пересечения границы. В более общем плане мотив персонажа, имеющего вторую, никому из его окружения не известную, жизнь, широко распространен (можно вспомнить хотя бы толстовского бретера Долохова, укрывающего от посторонних взглядов старую мать и горбунью-сестру; некоторых героев новелл А. Конан Дойла вроде "Человека с рассеченной губой" и др.)

² [к 4//6]. Что нарочитая скромность костюма служила для многих средством мимикрии, видно из юмористического рассказа о подготовке служащих к чистке: "Мы все пришли в рабочих одеждах — сапоги высокие, косоворотки там или потрепанные толстовки, а тов. Лунин даже достал откуда-то френч образца 1919 года" [Вл. Павлов, Чуждый элемент, ИР 23.03.29, раздел "Советский юмор"].

³ [к 4//9]. Как типичные образцы тогдашнего юмора на тему кремации приведем юмореску Ив. Пруткова "Старушка и тротуар" (подписи под рисунками художника Б. Антоновского):

Брела старушка через лед

И вдруг — полет!

Упала,

Померла

И сожжена того ж числа.

Старушкин пепел вложен в урну...

Потом

Кошачьим сбит хвостом

И помешал ноктюрну [т. к. стоял на крышке пианино и сбит оттуда].

На стол к супругу водружен,

Но и супруг соседством раздражен:

— Убрать! Чтоб не было и духу!

Снесли на кухню бывшую старуху...

Ах, после смерти нелегко:

В старушку влили ...Молоко!

Держать ее на кухне тесно.

— Куда унес?

— Да на чердак, известно...

— Эге! — раздался бодрый голосок:

— Да тут песок!

— Какой подарочек!

Песочком мы посыплем тротуарчик!

Шел старичок по той дорожке,

На пепел твердо ставя ножки,

И угадать не мог,

Кем он спасен от перелома ног!

[Бе 1928]

И стихотворение из ленинградского еженедельника "Бегемот":

НЕТ ПОКОЮ

Организовано общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР — ОРРИК

(Вечерняя "Красная газета")

Умрешь — сожгут в один момент,

На урне — имя. Очень мило.

Никто не стащит монумент

С твоей покинутой могилы.

Никто не откопает труп,

Чтоб саван снять с твоей особы

И "честно заработать рупь"

За цинк от сломанного гроба.

Но вновь меня терзает страх!

Не все достаточно культурны,

И, может, кто-нибудь мой прах

Нахально вытряхнет из урны.

Он улетучится, как дым,

Из угасающей печурки,

А урну с именем моим

Поставят в угол... под окурки!

[псевдоним — Буби; Бе 1928]