27. "Позвольте войти наемнику капитала"

27//1

Лавуазьян... [принес] котлеты с налипшими на них газетными строчками... — Ср.: "Иностранцы разворачивали кулинарию, завернутую в газеты их стран; держа ее перед зеркалом, можно было бы прочесть передовицы из Бергена или Киева" [Ж. Жироду, Зигфрид и Лимузэн (рус. пер. 1927), гл. 1]; "Большой ком масла, к которому крепко примерзла газета" [М. Осоргин, Сивцев Вражек (1928): Карьера Колчагина]. Мотив в последнем примере явно недоразвит, ему нехватает той "слиянности" печатных слов с едой, того "вживления" текста в пищу, которые есть у Жироду и в ЗТ ("слиянность" особенно блестяща у Жироду, где для чтения текста приходится держать котлету перед зеркалом, или у Гоголя, где слова проступают непосредственно на пирожке, минуя бумагу), Это место романа примыкает к обширному гнезду мотивов, имеющих в своей основе соположение пищи и письма, гастрономии и речи, метафорическое приравнивание текста к еде, поглощение письменных документов, уничтожение текста в процессе еды или в целях еды и т. п. [см. также ДС1//6]. Следующее сообщение гоголевского Рудого Пань-ка странно напоминает комментируемое место из ЗТ:

"Старуха моя... грамоте сроду не училась... Вот замечаю я, что она пирожки печет на какой-то бумаге... Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю: писанные слова... Прихожу к столику — тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на пироги" [Гоголь, И. Ф. Шпонька и его тетушка].

Из обширной литературы на тему "текст/пища" упомянем серьезное исследование Дженнифер Престо (Jennifer Presto)" „И- Ф. Шпонька и его тетушка" as „Oral" Narrative, or „Food for the Critics"" (рукопись, 1991), откуда взят и последний пример.

27//2

"...молнируйте инструкции аральское море лавуазьян". — Глагол, звучавший в 1930 как неологизм: "Несколько лет назад Наркомпочтель ввел „телеграммы-молнии", и публика ввела, на манер слова „телеграфьте", слово „молнируйте"" [ТД 09.1930: 77].

27//3

...они увидели первого верблюда, первую юрту и первого казаха в остроконечной меховой шапке и с кнутом в руке... Началась экзотика... — Азиат, удивленно взирающий на поезд (самолет, трактор), — общее место журналистики, кино- и фотохроники первых пятилеток. "Когда я в кино увидела Турксиб — как старый киргиз встречает паровоз, я чуть было не расплакалась: так это прекрасно!" — пишет героиня "Дня второго" И. Оренбурга [гл. 9]. Репортажи о Турксибе полны вариаций на тему "старое и новое". Пассажиры-казахи выглядывают из окон вагона; верблюд нюхает рельсы, казахи смотрят на поезд; верблюды на фоне проходящего поезда и холмов; "юрта кочевника и мачты антенны, дикие табуны и электрический фонарь" и т. п. [Открытие Турксиба, Ог 20.05.30; кадры из фильма "Турксиб", КН 32.1929; КН 50.1929; Вит. Федорович, Турксиб, Пр 21.07.29]. На более раннем и космополитичном этапе символом прошлого служила лошадь [см. ЗТ 6//2].

27//4

Рассказ господина Гейнриха об Адаме и Еве. — Комсомольцы с такими именами фигурируют в пьесе М. Булгакова "Адам и Ева", написанной в 1931, т. е. почти в один год с романом Ильфа и Петрова. Отметим прозорливость предсказаний Гейнриха о советских Каине и Авеле, "Вавилонской башне, которая никогда не достроится" и т. п.

27//5

Рассказ Остапа Бендера о Вечном Жиде. — Разговор петлюровцев с Вечным Жидом в бендеровском рассказе выдержан в духе аналогичных сцен у М. Булгакова, на которого соавторы, со своей хрестоматийной установкой, вполне могли ориентироваться как на "классика" петлюровской темы.

Ср., например, рассказ "Налет": "— Тю! Жида взяли! — резнул голос в темноте за фонарем... — Жид, жид! — радостно пробурчал ураган за спиной. — И другой? — жадно откликнулся бас".

Сходная сцена в пьесе "Белая гвардия" (2-я редакция " Дней Турбиных"): "А-а-а... Добро пожаловать!.. Я — веселый. Ты нас не бойся. Мы жидов любимо, любимо... Три-майте его, хлопцы. Держи".

Похожие интонации и выражения есть и в одноименном романе, в сцене погони за Турбиным: "На лице первого [петлюровца] ошеломление сменилось непонятной, зловещей радостью. — Тю! — крикнул он, — бачь, Петро: офицер... — Тримай офицера! — загремела и заулюлюкала вся Владимирская. Еще два раза весело трахнуло..." [М. Булгаков, Ранняя несобранная проза; Белая гвардия (пьеса), 57; Белая гвардия (роман), гл. 13; сходства с ЗТ выделены мной. — Ю. Щ.].

Смысл ответного рассказа Бендера — девальвация "вечных" архетипов и мифов, на устойчивость которых рассчитывает Гейнрих, утрата ими силы в результате революционного катаклизма и в особенности того стремительного поворота к небывалой новой жизни, который знаменуется наступившей эрой пятилеток. Другие иллюстрации этой темы — рассказы о "неудачном отшельничестве" гусара-схимника и Хворобьева [ДС 12//11; ЗТ 8//23], об Адаме и Еве [см. выше, примечание 4], замечание Бендера о Кащее Бессмертном [см. ЗТ 25//7]. Как мы знаем, поэтика ДС/ЗТ основана на массовом использовании литературных и мифологических мотивов. До сих пор главный метод их иронической трактовки состоял в чисто словесном скрещивании с современностью. Теперь избранные мифологические герои выводятся в рассказ и "собственной персоной", чтобы претерпеть прямое, физическое посрамление в сюжетных эпизодах, построенных на советской жизни.

Терпят поражение не только сами вековые архетипы, но и амбициозные попытки Бендера применять их к себе. Обнаружит свою несостоятельность настойчиво проводимая параллель Бендера с Христом [см. ЗТ 35//17]. Значительно подмоченной окажется и центральная для второго романа "демоническая" сторона Бендера. Обращаются в пыль многие ценности старой цивилизации, в том числе и такие, в которые твердо верил Бендер, — ср. в новелле о Вечном Жиде упоминания о Риме, Китае, Индии, Колумбе, Рио-де-Жанейро и др. Как бы в предчувствии всего этого, бендеровский юмор к концу дилогии все более отдает горечью и скепсисом.

Комментарий к рассказу о Вечном Жиде см. также в книге Каганской и Бар-Селла [Мастер Гамбс и Маргарита, 161-163].