37. Зеленый Мыс

37//1

Инженер Брунс. — В. Катаев утверждает, что какие-то черты этого инженера списаны с него [Алмазный мой венец, 166]. Можно поверить, что буржуазный комфорт, бытовая благоустроенность их маститого собрата могли быть мишенью дружеского шаржа соавторов. Фамилия "Брунс" восходит к годам одесской юности писателей: до революции в Одессе была пивная Брунса, "считавшаяся первой на земном шаре: подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво" [Дон-Аминадо, Поезд на третьем пути]. Об "амброзии в виде сосисок с картофельным салатом" в таверне Брунса вспоминает также В. Жаботинский [Пятеро, 96]. Заведение Брунса было одним из мест, где собиралась одесская литературная молодежь в предвоенные годы [Скорино, Писатель и его время, 38; со слов И. Бобовича].

37//2

— Мусик!!! Готов гусик?!... Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика [с ударением на у]. — Ср. "Котик! Ну, поцелуй меня в носик!" [В. Катаев, Квадратура круга (1927-1928), д. 1, явл. 2]. Видимо, идет от Гоголя: "Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек" [Мертвые души]; "Вставай, пульпультик! слышишь ли? гости!.. Протяни, моньмуня, свою шейку! я тебя поцелую" [Коляска].

Встречаются подобные диалоги и в сатириконовской литературе: "Здравствуй, котеночек, — поцеловал Иван Иванович Иванов мадам Иванову в щеку и потрепал по плечу. — Здравствуй, цыпленочек, — отвечает она... — Готов обед у котеночка? — Готов, цыпочка" [Б. Гейер, Иван Иванович дома, Ст 34.1913 — из тематической подборки, посвященной обывателю "Ивану Ивановичу Иванову"]; о других возможных реминисценциях из этого номера "Сатирикона" см. ДС 16//12.

37//3

Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор. — Отец Федор, на коленях умоляющий Брунса продать ему стулья ради больной жены, напоминает рассказ Тоцкого в "Идиоте" Достоевского: там речь идет о редких красных камелиях, которые Тоцкий достает у цветовода-купца, чтобы угодить даме. Он также валяется в ногах у владельца камелий: "Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! „Что вы, батюшка, что вы, отец?“ — испугался даже. „Да ведь тут жизнь человеческая!" — кричу ему" [1.14].

37//4

— На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю. — Формула молитв и псалмов, например: "Бог мой, на которого я уповаю", "Господь — упование мое" [псалом 90]; "Все упование мое на Тя возлагаю" [Кондак Богородице, Молитвослов, 53]; "Уповахом на Тя" [Славословие великое, Молитвослов, 74].

37//5

...Не осмеливаюсь сидеть в присутствии высокопоставленных особ. — Ср.: "Городничий: Чин такой, что еще можно и постоять" [Гоголь, Ревизор].

37//6

Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерии, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду... В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Федора. — Сто тридцать восемь! — кричал он откуда-то с неба. — Один из прецедентов этого густо литературного пассажа находим в комедии Козьмы Пруткова "Любовь и Силин", где действие развертывается в усадьбе помещика Силина, а на дальнем фоне все время мелькает фигура "немой, но сладострастной" вдовы-генеральши Кислозвездовой. Делая персонажам на сцене различные знаки ("Она мне сейчас показала [избирательный] шар...") и явно чего-то добиваясь, она в конце концов похищает желаемое — дона Алонзо-Мерзавеца ("Кислозвездова показывается с ношею в горах" — гласит одна из последних ремарок). Другая, более отдаленная ассоциация тянется от о. Федора к пушкинскому утопленнику: И до утра все стучались / Под окном и у ворот...

37//7

Послышались шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и удаляющиеся шаги. Потом все смолкло. — Мотивы из описаний природы в русской литературе. Ср., например: "Часа через два, когда все на пристани умолкло..." [Лермонтов, Тамань]; "...Прибрежный тростник слабо зашуршит, поколебленный набежавшей волной" и далее: "...все совершенно затихло кругом..." [Тургенев, Бежин луг]; ".. .все весело зашумит... но вот уж он [ветерок] опять замер, и все опять стихло" [Касьян с Красивой Мечи]; "Все замолкло кругом" [Затишье, гл. 2]; "Потом затихло..." [Чехов, Случай из практики].

37//8

— Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги! — Перифразы из Нового Завета. Ср.: "Пасите Божие стадо... не для гнусной корысти, но из усердия" [I Петр. 5.2]; "Мы... ни от кого не искали корысти" [II Кор. 7.2]; "...фарисей ради...", "...скверного ради прибытка..." [Ин. 12.42; Тит. 1.11]; "Да сотворю волю пославшего Мя и совершу дело Его" [Ин. 4.34]; "Не ищу воли Моея, но воли пославшего Мя Отца" [Ин. 5.30] и мн. др. "Токмо" — архаичная форма, характерная для языка духовных лиц.

37//9

Под полою у него за витой шнурок был заткнут топорик. — Ср. топор в петле под пальто у Раскольникова. О других связях о. Федора с Достоевским см. ДС 20//4; о других отголосках данной сцены из Достоевского см. ДС 23//10.

37//10

От Батума до Синопа стоял великий шум... За тишиной Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским проливом бился о Европу Атлантический океан... [весь абзац]. — Панорама с "унанимистским" уклоном [другие подобные обозрения см. в ДС 4//3; ДС 16//2; ЗТ 4//1; ЗТ 14//9]. Пассажем аналогичного типа открывается роман Р. Музиля "Человек без свойств": "Над Атлантикой была область низкого атмосферного давления. .. Изотермы и изотеры делали свое дело... Автомобили вышмыгивали из узких, глубоких улиц на отмели светлых площадей. Пешеходы тянулись темными мглистыми потоками... Сотни звуков сливались в могучий гул..." и т. п. (перевод С. Апта).

37//11

Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему идеальным шепотом советовали купить пудру Коти, шелковые чулки и необандероленный сухумский табак... — Необандероленный — беспошлинный: "Бандероль — ярлычок, которым оклеивается каждая связка вещей, подлежащих платежу пошлины" [Словарь русского языка. Составлен 2-м отделением Академии наук. СПБ-Петроград-Ленинград, 1895-1930. Т. 1 (1895)].

Об уличной торговле настоящей или поддельной контрабандой сообщает П. Марион: "Довольно хорошо одетая женщина идет по улице. Смеркается. Ее нагоняет мужчина и говорит опасливым шопотом: „Гражданка, хотите шелковые чулки, только что из-за границы? Берите, я их приобрел у контрабандистов. Восемь рублей пара". Из-за границы — магическое слово! Шелковые чулки! — небывалое и желанное сокровище в СССР..." [Marion, Deux Russies, 123]. То же в очерке М. Кольцова: "Настоящие парижские, с парохода контрабанда" [Невский проспект, Избр. произведения, т. 1]. Само собой разумеется, что многие из "контрабандных товаров" были местного происхождения [см. ДС 7//4].

Шелковые чулки — едва ли не самый малодоступный и преступный объект потребительских желаний в 20-е гг. Страсти вокруг шелковых чулок, осуждаемых советскими ортодоксами как символ буржуазного разложения, многократно отражены в прозе, пьесах, очерках 1926-1930. Ср. хотя бы такие вещи, как "Средний проспект" М. Слонимского, "Товарищ Кисляков" П. Романова или, уже в послесталинскую эпоху, воспоминания двух стариков: "—Ты помнишь Таню?.. Доктор она потом была. В войну убило... Помнишь, я говорю, как ее судили за то, что на вечер „Памяти Девятого Января" в шелковых чулках пришла?" [В. Розов, Традиционный сбор (1966)].

О Батуме (место действия данной главы ДС) как центре провоза западных товаров пишут очеркисты: "Он ей в ноябре из Батума полдюжины шелковых чулок привез... телесного цвета, с двойной пяткой, настоящий заграничный фильдиперс..." [В. Катаев, Внутренняя секреция (1926); Дм. Стонов, Брага, КН 24.1926]. О незаконной торговле там же "прессованной пудрой Коти" упоминают В. Лидин [Отступник, НМ 08.1927: 130] и В. Луговской: Вот так проползают на козьем пути / Манчестерский джемпер и пудра Коти [Хуло (1927)]. Пудра и чулки, видимо, образовывали особо устойчивую, соблазнительную пару: те же два предмета сердито называет партиец, едущий в загранкомандировку, в ответ на просьбы знакомых привезти им различные вещи: "Я член партии, а не поставщик шелковых чулок и пудры Коти!" [А. Архангельский, Маленькое одолжение, Ог 21.08.27]. О хитростях контрабандистов и бдительности таможенников нередко рассказывала популярная пресса [например: Контрабанда, КП 50.1928].

Законно приобретать заграничную косметику, духи, мыло и другие предметы шика можно было на таможенных аукционах невыкупленных и конфискованных вещей. Об одном таком аукционе, в московской таможне на Каланчевской площади, свидетельствует современный очеркист: "О власть пудры, ты еще безбрежна, даже в советской стране. Но для кого? Присмотритесь к этим покупательницам заграничного счастья: актрисен-ки. Жены купцов, спекулянтов, женщин свободных, иной раз даже слишком свободных профессий, быть может, есть и жены советских служащих..." [Д. Маллори, Предметы роскоши и их любители, Ог 26.12.26; см. также очерк П. Погодина в ДС 22//8].