17. Уважайте матрацы, граждане!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

17//1

...Первое — борщ монастырский... — В студенческой столовой это скорее всего означает "вегетарианский" и намекает на аскетизм меню, хотя исторически данный эпитет вызывает и более привлекательные ассоциации; были, например, стерлядь, карп и судак "по-монастырски" — блюда, подававшиеся в лучших нэповских ресторанах [см. Dillon, Russia Today and Yesterday, 39; Инбер, Место под солнцем, гл. 11; Бережков, Как я стал... 81, идр.].

17//2

...В вегетарианской столовой "Не укради"... — Библейская заповедь [Исход 20.15, Евангелие от Марка 10.19].

Названия пивных, ресторанов и столовых в нэповской Москве были броскими; некоторые имели форму шуток или поучительных обращений. В прессе упоминается трактир "Дай взойду" [Бе 12.1926]. Мемуаристы вспоминают столовую "Сыты" на Арбатской площади, а также пестрый веер названий вегетарианских заведений: "Убедись", "Примирись" 1, "Гигиена", "Я никого не ем"; последнее, в Газетном переулке, существовало еще до революции [Либединский, Современники, 52; Ильф, Москва от зари до зари; Вагинов, Бамбочада (1931); КН 23.1926; И. Равич, в кн.: М. Кольцов, каким он был, 224]. Вегетарианская столовая "Не убий" — место действия романа И. Эренбурга "Жизнь и гибель Николая Курбова" (1922).

Не исключено и то, что "Не укради" — намек на те столовые, где "ножи и вилки прикованы цепями к ножке стола (чтоб не украли)" [Ильф, Петров, Халатное отношение к желудку, Собр. соч., т. 2].

17//3

Коля вдруг замолчал. Все больше и больше заслоняя фон из пресных и вялых лапшевников, каши и картофельной чепухи, перед Колиным внутренним оком предстала обширная свиная котлета. — Видение, встающее перед внутренним взором, — мотив, встречаемый и в высоком, и в пародийном ключе. Пример первого — сцена, где Макбету чудится парящий в воздухе кинжал. Комический вариант, перекликающийся с данным местом ДС, ср. у Чехова: "В закрытых глазах засыпавшего Перекладина... метеором пролетела огненная запятая. За ней другая, третья, и скоро весь безграничный, темный фон, расстилавшийся перед его воображением, покрылся густыми толпами летавших запятых... На темном фоне появились восклицательные знаки... На темном фоне все еще стоял большой знак" [Восклицательный знак].

В "Мистерии-буфф" В. Маяковского голодному Купцу все котлеты снятся [стих 562]. Видения еды встают перед голодным драматургом в рассказе В. Катаева "Красивые штаны" (1922), который "в полдень лег на полосатый тюфяк и представил себе большой кусок хлеба с маслом, кружку молока и яичницу" [Собр. соч., т. 2], и перед безработным художником Пинетой в повести В. Каверина "Конец хазы" (1925): "Пышная рисовая каша с маслом приснилась ему: каша пыхтела и лопалась, и каждая дырочка тотчас же наполнялась прозрачным маслом" [гл. 2].

У С. Заяицкого в "Жизнеописании С. А. Лососинова" (1926) гастрономическое видение является герою в сходном с ДС контексте. В изголодавшейся революционной Москве заглавный герой "вдруг ясно представил себе запотевшую от холодной водки рюмку" в то время, когда его сослуживцы хором осуждают алкоголь и пьянство, как Коля с жаром осуждает мясо [ч. 3, гл. 5].

Нищета студентов-вузовцев, их вынужденное вегетарианство, болезни от недоедания, проживание в заброшенных домах (откуда легко перекидывался мостик в потусторонние сферы), совместное владение предметами одежды и т. д. — известная социальная проблема 20-х гг., по освещенности средствами информации уступавшая лишь знаменитой теме беспризорных детей 2. Но и этим мотивам, как мы видим, иногда возвращается их архетипическая поддержка.

17//4

Вчера, когда мы съели морковное жаркое, я почувствовала, что умираю... Я боялась заплакать. — Фраза, при всей кажущейся естественности, литературна и поэтична. Начиная примерно с Фета, в русской лирике и в том, что можно назвать лирической новеллой, применялся период с союзом "когда...", где в придаточном предложении дается (иногда с нагнетающим повторением "когда") то или иное обстоятельство, а в главном — интенсивный взлет эмоциональной реакции на него, часто со слезами. Эта фигура встречается в "Войне и мире": "Когда он увидел первого гусара... когда он узнал рыжего Дементьева... когда Лаврушка радостно закричал своему барину: „Граф приехал!"... — слезы радости, подступившие ему [Ростову] к горлу, помешали ему говорить" [11.2.15]. Пример из Апухтина: Когда ничтожными словами /Мы обменяемся, я чувствую с тоской, / Что тайна, как стена, стоит меж нами [О да, поверил я...]. Из переводной литературы: Когда у зеркала вуаль свою вы сняли, /Яснее стали вдруг загадочные дали... / Как вспыхнули дрова, когда ты подошла /К камину... [Э. Ростан, Комната, пер. Т. Щепкиной-Куперник]. "Когда ты спал... я плакала в темноте от счастья" [С. Цвейг, Письмо незнакомки]. Ср. фразы у Л. А. Авиловой, любопытные совпадением с ДС: "Пароход... пошел прямо на меня. И тогда я почувствовала, что умираю..." [Забытые письма] и лирические излияния героини И. Эренбурга: "Когда я в кино увидела Турксиб, как старый киргиз встречает паровоз, я чуть было не расплакалась: так это прекрасно!" [День второй, гл. 9].

Морковное жаркое, морковные сосиски и котлеты — типичные блюда голодного студенческого стола. Что вегетарианская кухня в эти годы была к услугам каждого, видно из рассказа В. Ардова и Д. Гутмана, где приводится следующее меню столовой: "Коклеты: картофельные, морковные, рисовые, капустные, фасолевые, луковые, овсовые, крапивные, ромашковые, конопляные, березовые, дубовые, фанерные" [Извиняюсь, я никого не ем, кроме Льва, См 39.1928]. Обоснования хозяином этой столовой вегетарианства ("Животное — тоже человек", "Свиных котлет не держим, потому что свинья страдает", "Говядине тоже больно, потому что она — корова" и т. д.) можно сравнить с аргументами Коли в споре с Лизой.

17//5

— Да-а, — ответила Лиза, икая от слез, — граф ел спаржу... он ел мясо! Ел, ел, ел! — Самооправдательные ссылки на неконвенциональное поведение, дурные привычки и человеческие слабости великих людей (особенно вождей марксизма), по-видимому, типичны для споров интересующих нас лет. Этот, так сказать, argumentum ad classicum часто выдвигался в спорах о новой и старой культурах. В "Бане" Маяковского идет спор о том, играл ли Карл Маркс в карты [1929; д. 2]. В фельетоне "Смокинг Маркса" советскую машинистку собираются вычистить за следование моде. В ответ она указывает на фотографию модно одетого молодого Маркса: "Сам Маркс, обратите внимание, в смокинге и с чемберленовским моноклем. А меня, скромную совслужащую, за фестончики чистят. Маркс-то каким франтом ходил. А я чем хуже его?" [Чу 36.1929]. В одном фельетоне вспоминаются чудачества Ф. Лассаля, ездившего на рабочие собрания в роскошной карете [в спорах о машине, С. Карташов, Последнее утешение, См 21.1928]. У И. Эренбурга героев интересует, пил ли Сократ водку [В Проточном переулке (1926), гл. 14].

Говорить о Льве Толстом уважительно "граф" — еще одна черточка тогдашнего иронического стиля: "Граф, конечно, хорошо писал. Но устарело это" [И. Эренбург, там же].

17//6

Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату с рынка матрацы... Они везут их стоймя и обнимают обеими руками. — К числу таких счастливцев принадлежал и Ильф, купивший матрац в 1924 в связи со своим вселением в гудковское общежитие, как о том вспоминает С. Гехт: "Ильф купил за двадцатку на Сухаревке матрац. Вид у Ильфа, когда он вез этот матрац на извозчике и пристраивал потом на полу, был самодовольный, даже гордый" [в кн.: Воспоминания об Ильфе и Петрове]. Ю. Олеша характеризует чувства Ильфа несколько иначе: "[Мы] презрительно относились к пружинным, купленным на Сухаревке матрацам, именуемым тахтами" [там же]. Матрацы, кровати (вдова Прокопович в "Зависти"), диваны (Лоханкин), подушки (Иван Бабичев), одеяла и т. д. в спорах 20-х гг. часто знаменуют обывательщину и лень; из атрибутов спальни выступают с положительным знаком лишь будильники [см. ЗТ 4//4]. Матрац, приобретаемый на рынке, служит символом семейного очага и благоустраиваемого быта в юмористике писателей, близких к "Гудку"; ср., например, финал рассказа В. Катаева "Ребенок" (1928): "На высоком сиденье пролетки, как на троне, помещались Людвиг Яковлевич и Полечка, с двух сторон поддерживая полосатый матрац, поставленный стоймя". В комедии В. Катаева "Квадратура круга" (1928) комнату молодоженов украшает "продавленный полосатый пружинный матрац, установленный на четырех кирпичах, — из числа тех, что именуются злобно „прохвостово ложе“" [д. 1]. Такой же матрац на кирпичах служит мебелью Коле и Лизе в ДС 16-17. В рассказе Е. Петрова "Семейное счастье" он установлен на двух пустых ящиках.

Уделив столько внимания матрацу и способу его перевозки, юмористы "Гудка" уловили одну из характерных черт тогдашнего быта. Иностранцы, описывающие Москву в 1927, отмечают, что ввиду отсутствия грузовиков и фургонов любые грузы, вплоть до самой громоздкой мебели, перевозятся на извозчиках. "Пружинный матрац, размером превосходящий сами дрожки, — вполне обычное уличное зрелище; русский человек готов спать на сколь угодно жесткой постели, но когда он позволяет себе немножко роскоши, то первым покупаемым предметом почти неизменно бывает пружинный матрац... Он везет его домой на извозчике, и матрац — это еще далеко не предел того, что извозчик может уместить в свой экипаж..." [Wicksteed, Life Under the Soviets, 90-91; Benjamin, Moscow Diary, 19].

17//7

Финагент, собравши налог, как пчела собирает весеннюю взятку, с радостным гулом улетает в свой участковый улей. — Ср. Пушкина: Пчела за данью полевой / Летит из кельи восковой [Евгений Онегин 1 .VII]. Пчела — символ терпеливого сбора и накопления ценностей, часто применяемый для сравнений в средневековой литературе (например, у Кирилла Туровского с пчелой сравнивается монах, у Даниила Заточника — сам сочинитель).

17//8

Матрац ненасытен. Он требует жертвоприношений... Ему нужна этажерка... он требует занавесей, портьер и кухонной посуды... — Пойди! Купи рубель и скалку!.. Мне стыдно за тебя, человек, у тебя до сих пор нет ковра!.. Работай!.. Я сломлю твое упорство, поэт!.. — Вы пугаете меня, гражданин матрац! — Молчи, дурак!.. — Я убью тебя, матрац! — Щенок! Если ты осмелишься это сделать, соседи донесут на тебя в домоуправление. — Рубель — стиральная доска с волнистой поверхностью.

Этюд о требовательном матраце имеет давнюю традицию. Вещи, восстающие против человека, чинящие над ним насилие, — мотив известный: ср. хотя бы "Мойдодыра" К. Чуковского или "Историю с чемоданом" Бунина. Близкие параллели к данному месту ДС обнаруживаются в сатириконовском юморе. В стихотворении В. Князева "Власть вещей" книжный шкап тиранит своего владельца:

И вот велит мне грозный шкап:

"Меняй квартиру, жалкий раб!"...

Два воза мебели простой

Перевезет и ломовой,

Но книжный шкап... изящен он...

Он властно требует: "Фургон!".

Затем шкап требует сменить обои, убрать чертежи, стол и диван. Наконец, наступает очередь хозяина: И вот кричит мне книжный шкап: / "Пошел из дома, жалкий раб!" [В. Князев, 1-я книга стихов, 399]. В рассказе Тэффи "Жизнь и воротник" героиня покупает крахмальный воротник с желтой ленточкой, который вскоре "потребовал новую кофточку", затем "круглую юбку с глубокими складками", затем "безобразный волосатый диван" и т. п. Воротник становится властелином человека, заставляет героиню закладывать вещи и толкает ее на безнравственные поступки. [Курсивы мои. — Ю. Щ.]

Тема власти вещей над человеком часто затрагивалась писателями в период нэпа в рамках антимещанской темы; ср., например, знаменитый рассказ В. Катаева "Вещи" или стихотворение В. Гусева "Поход вещей", где кухонная утварь наступает на человека, настаивает на своих правах, торжествует над "песнями" [НМ 07.1928], или стихи Т. Тэсс "Вещи и мы" — о том, как в день получки наступают на человека матрацы, шкафы и т. д., требуя купить их [Чу 12.1929], или фельетон А. Зорича "Башмаки", где обувь становится господином своего владельца [Чу 10.1929]. Когда в стихотворном фельетоне Ю. Олеши гражданин заводит отдельную квартиру, вещи начинают взывать к нему еще с магазинных полок: "Купи меня!" [Зубило, Быта копыто, См 39.1928].

Стилистически диалог человека и матраца содержит отголоски экспрессионистских драм Л. Андреева — "Анатэма", "Жизнь Человека", "Царь-Голод" (далее А, Ж, Г и номер картины), пестрящих восклицаниями, угрозами, приказаниями, интонационно близкими к тому, что мы имеем в ДС. Ср.: "Танцуй, Давид, танцуй!.. Раздай имение нищим, дай хлеб голодным..." [АЗ]; "В пустыню, Давид, в пустыню!", "Скажи им правду, и ты поднимешь землю!" [А5]; "Я буду молиться!.. Я изнурю тело постом!.. Я посыплю голову пеплом!"[А5]; "Ты опоздала, женщина!" [А4]; "Ты обманул нас, еврей!" [А6]; "Ты лжешь, Царь-Голод!" [Г, Пролог]; "Ты лжешь, старик!" [ГЗ]; "Старик, ты обираешь нас!" [Ж5, вариант]; "Что же ты молчишь, Давид? Ты пугаешь нас" [А4]; "Молчи, молчи!", "Молчи и слушай меня!" [АЗ]; "Молчите!" [И]; "Молчи! Я задушу тебя, если ты крикнешь хоть слово, собака!"[А5] и др. Ср. пародию Бвг. Венского на Л. Андреева: "Что это? Это ты, Серый? Я не боюсь тебя, Серый!" [Мое копыто, 9]. Сама ситуация в "Анатэме" несколько напоминает отношение между матрацем и поэтом в ДС: с одной стороны, персонаж волевой, твердый, диктующий, пророчествующий (Анатэма), с другой — слабый, неуверенный, инертный (Давид). Реминисценции из Л. Андреева есть и во втором романе [см. ЗТ 11//4; ЗТ 13//4; ЗТ 16//14].

Властные повеления человеку со стороны вещей или персонифицированных сил, толкающих его на сомнительный, авантюристский путь (стяжательство и т. д.), — мотив, представленный и в мировой классике, в том числе у римского сатирика Персия, где эту роль играет Алчность (Avaritia):

Утром храпишь ты, лентяй. "Вставай, — говорит тебе Алчность, —

Ну же, вставай". — "Нипочем". — "Вставай". — "Не могу". — "Да вставай же!"

— "Незачем". — "Вот тебе раз! За камсой отправляйся из Понта,

Паклей, бобровой струей, горным деревом, ладаном, шелком;

Первым с верблюда снимай утомленного перец ты свежий;

Меной займись ты, божись..."

[сатира 5.132-137, пер. Ф. Петровского; имитировано Буало, сатира 8.69-76].

Донос в домоуправление об убийстве матраца его владельцем напоминает мотивы заключительной части "Собачьего сердца" М. Булгакова (1924), а вместе с тем и всю серию мотивов, изображающих конфликт между творцом и его созданием.

17//9

Эти люди бродят по ослепительным залам... и беспрерывно бормочут: — Эх! Люди жили! [И далее, в ДС 18: Богато жили люди!] — Фраза "Живут люди!.. Хорошо живут!" и т. п., встречающаяся уже у Чехова [Татьяна Репина, финал], фигурирует в стилизованной речи обывателя у сатириконовцев [Ave., Хорошая жизнь, Ст 27.1908]. В советское время музеи и киноленты стали миражами "красивой жизни" для обывателя, жившего в тесноте и чаду коммунальных квартир. Из фельетона М. Кольцова: "В темных залах советских кинематошек, [глядя драмы из заграничной жизни] зрители, вспотев от тесноты и переживаний, азартно шепчут: — Ухты, ч-чорт! Живут же люди!.. Скромный одессит, неизвестными судьбами попав в Париж, побывал на кладбище. Он долго, в немом восхищении, ходил вокруг роскошной гробницы миллионера Ротшильда и, наконец, вздыхая, позавидовал вслух: — Н-да... Живут люди!.." [Красиво, как в кино // М. Кольцов, Конец, конец скуке мира].

В советские годы фразу эту часто можно услышать в музеях и бывших усадьбах — и, естественно, в прошедшем времени. Егорова теща потупила веки: / — Жили ж человеки в осьмнадцатом веке! [о посещении выставки купеческого быта; А. Д’Актиль, Скептики, Бу 21.1927]. "В Зимнем дворце побывал, царскими хоромами полюбопытствовал. Ничего люди жили. Дай бог всякому" [крестьянин о поездке в Ленинград; Д. Фибих, Земля советская, НМ 02.1926]. "Богато жили люди, что толковать!.. Чужими руками только жар гребли" [комментарии отдыхающих в Архангельском; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929]. Л. Пантелеев записывает разговоры, подслушанные в петергофских музеях: "— Ой, как все-таки в мирное время хорошо цари жили!" [в его кн.: Приоткрытая дверь, 260]. Мы встречаем эти слова также в сценарии В. Маяковского "Любовь Шкафолюбова" [см. ДС 18//8].

17//10

— Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать. — В поведении Лизы, убегающей от Коли, пародируются моменты из "Анны Карениной", предшествующие самоубийству героини. Так, в ДС: "Ненависть к мужу разгорелась в ней [в Лизе] внезапно... Есть захотелось еще сильней. — Хорошо же, хорошо. Я сама знаю, что мне делать. И Лиза, краснея, купила у торговки бутерброд с вареной колбасой". У Толстого: "Надо делать что-нибудь, ехать, главное — уехать из этого дома..." [гл. 27]; "А если так, то я знаю, что мне делать... Никого никогда не ненавидела так..." [гл. 29]; наконец, "И вдруг... она поняла, что ей надо делать" [гл. 31]. "Анна Каренина" упоминается выше в этой же главе в эпизоде ссоры молодых супругов. Для Ильфа и Петрова характерно под тем или иным предлогом открыто именовать или цитировать писателя-классика в тех главах, где имеются скрытые аллюзии на его текст, как бы давая читателю намек на присутствие таковых. Кроме данной главы, см. ДС 36//13 (Лермонтов), ЗТ 29//9 (Чехов), ЗТ 35//4, 6,11,16 (Пушкин), ЗТ 11//4 (Л. Андреев).

Примечания к комментариям

1 [к 17//2]. Из стихотворения С. Кирсанова: И в кафе / "Примирись" / Ели овощи и рис / Под портретом Толстого в толстовке [Чу 01.1928]. Ср. мотив Толстого в этой же главе ДС.

2 [к 17//3]. Из многочисленных откликов на проблему вузовской бедности приведем отличное, на наш взгляд, стихотворение Дм. Цензора, со сквозной игрой на двух значениях слова "менять" [См 46.1926]:

СТУДЕНЧЕСКОЕ БЕЛЬЕ

Без тепла, одной коврижкою,

Жить студенту нипочем.

Чаще лакомится книжкою,

Чем пшеничным калачом.

С голодухи не повесится

И, отвыкнув от мытья,

Не меняет больше месяца

Почерневшего белья.

Но зато в удобном случае

(Наблюдение мое)

Наш студент меняет лучшее

И последнее белье.

Пригласив к себе татарина,

Сбавив "гонор" и "фасон",

Сеня отдал за Бухарина

Пару новеньких кальсон.

А другой (не помню имени)

За рубашку из холста

Получил учебник химии

Без начального листа.

У студента так уж водится:

Попадая на рабфак,

Без кальсон еще обходится,

Без учебника - никак!

Ср. другие юморески на эту тему: "Вузовцы в театре. — Что это вдруг раздались единодушные аплодисменты? - А это актер сказал: Кушать подано". "Вузовка: - Чего ты смотришь на нее так нежно? Что у вас общего? Вузовец: - Пальто!" [См 05 и 04.1928]. На рисунке Кукрыниксов изображены разные занятия вузовцев: один торгует с моссельпромовского лотка, другой натирает полы, третий таскает тяжести, четвертый готовится к экзаменам на улице под дождем. На другом их рисунке отражена бездомность студентов, вынужденных заниматься в ночлежках, причем настоящие босяки удивляются новой породе бездомных: "Эти зухеры на каком-то своем блатном языке говорят: икс, игрек, интеграл, дифференциал..." [Школа жизни, См 16.1928; См 22.1928].