5. Великий комбинатор

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5//1

В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. — Вход (въезд) героя в место, которое ему предстоит "завоевывать", — популярный зачин. Мы встречаем его в драматических произведениях, где первая сцена развертывается у ворот города и герой одет в дорожное платье, — например, в ряде испанских пьес ("Дама-невидимка" Кальдерона, "Живой портрет" Морето и др.) и в пушкинском "Каменном госте" (..Достигли мы ворот Мадрита!); в "Господине де Пурсоньяк" Мольера; в "Турандот" Гоцци ("вид на городские ворота в Пекине", через которые входит изгнанник Калаф). Входом (въездом) в город начинаются "Комический роман" Скаррона, "Отверженные" Гюго, "Мистерии" Гамсуна, "Послы" Г. Джеймса, "Мертвые души", "Идиот", "Золотой теленок", многие другие романы, повести и драмы. Обратим внимание на точные указания места (направления) и времени. Они несомненно имеют хождение в качестве вводной фразы романа или главы [ср. хотя бы ДС 1//8].

Название "Старгород", видимо, позаимствовано из "Соборян" Лескова (место действия). "Старгородская мануфактура" на Волге упоминается также в повести Л. Гумилевского "Собачий переулок" (1927).

5//2

За ним бежал беспризорный. — Сотни тысяч бездомных детей на улицах советских городов в эпоху нэпа — результат двух войн, за которыми последовали голод, разруха, эпидемии и массовые передвижения населения. Будучи диким и анархическим элементом, беспризорные в 20-е гг. представляли серьезную социальную проблему. Лишь немногие из них пытались промышлять полезным трудом вроде продажи газет или чистки сапог; большинство жило воровством, грабежом и попрошайничеством, исполняя жалостные песни о своей сиротской доле в вагонах пригородных поездов, нападая хищными стаями на прохожих и уличных торговцев, не останавливаясь иной раз и перед "мокрыми делами". Приютом этим советским гаменам служили разрушенные и недостроенные здания, подвалы, заколоченные на зиму лотерейные будки, полые внутри афишные тумбы, кладбищенские склепы, старые, выведенные из строя вагоны, кочегарки старых паровозов, мусорные ящики, бочки из-под цемента, клоаки и даже крыша Большого театра (в те годы бывшая своего рода эмблемой Москвы, см. ДС 18//2). Источником тепла служил чан с горячим асфальтом или костер, разводимый прямо на улице. Для беспризорников было типично объединение в группы с жесткой дисциплиной и властью вожака ("вождя", "старосты"), между которыми шла жестокая уличная борьба. Мафиозные по своей природе, эти банды малолетних практиковали avant la lettre все характерные приемы "рэкета" в отношении нэпманской торговли (например, защиту за деньги от конкурирующих банд). Летом многие из них пускались в путешествия по стране и, подобно саранче, оседали в цветущих курортных районах Юга. Поезда имели множество удобств ("features") для беспризорных пассажиров. В товарных поездах они особенно любили ездить "на щуке" (паровозе с буквой "Щ"), устраиваясь на крышах вагонов, на осях и подножках, в подвагонных ящиках и т. п. Рассказывали об их нападениях на деревни. Слухи (вполне обоснованные) о проституции, наркомании, инфекциях, свирепствующих среди беспризорников, наводили страх на публику, и они — "вихрастые, большеголовые, как черти, вымазанные сажей" (А. Н. Толстой) — искусно пользовались этой своей репутацией, вымогая у граждан деньги под угрозой "укусить", "заразить", "напустить" насекомых, "поджечь" ("Рупь, или подожгу", "а то укушу", "заражу" и т. п.). О методах террора и шантажа, которым беспризорные подвергали обывателей, ходили легенды [см. ДС 25//Т].

Отношение средств информации к беспризорникам двойственное: с одной стороны, в прессе появляются статьи и очерки с сочувственым описанием условий их жизни, с призывами помочь им стать членами общества; с другой, беспризорники нередко бывают мишенью насмешек и карикатур, например: "Тяга на юг. — Я, Мишка, к хорошей жизни привык — кажинный год на курорт под спальным вагоном ездию" или: "Ну, Мишка, наконец-то мы с тобой одеты по сезону" (на рисунке два полуголых беспризорника под летним солнцем).

Ко времени действия ДС беспризорные превратились в своего рода туристическую достопримечательность больших городов. Однако в обществе все громче раздавались голоса, требующие любыми средствами и без особых сентиментов покончить с язвой беспризорничества. В. Маяковский пишет в 1926:

Эта тема еще не изоранная.

Смотрите котлам асфальтовым в зев!

Еще копошится грязь беспризорная —

хулиганья бесконечный резерв.

 М. Кольцов вторит ему в 1927: "[Беспризорные, эти] жуткие кучи грязных человеческих личинок... еще копошатся в городах и на железных дорогах... еще ползают, хворают, царапаются, вырождаются, гибнут, заражая собой окружающих детей, множа снизу кадры лишних людей, вливая молодую смену преступников".

Государство создало Деткомиссию при ВЦИКе и старалось решить эту проблему, отлавливая яростно сопротивлявшихся беспризорников для перевоспитания в трудовых колониях (коммунах) под эгидой ВЧК — ГПУ, на заводах, в деревне (где пытались практиковать их усыновление крестьянами) и другими способами. Население привлекалось к этой деятельности через общество "Друг детей". К десятилетию Октябрьской революции была сделана попытка очистить города от беспризорных, однако, по сообщениям иностранных наблюдателей и советской прессы, их оставалось еще достаточно много и в начале пятилетки.

Борьба за спасение детей от "улицы" и за перевоспитание малолетних дикарей стала темой многих произведений литературы и искусства. Наиболее известны "Правонарушители" Л. Сейфуллиной, "Республика Шкид" Л. Пантелеева и Г. Белых, "В Проточном переулке" И. Эренбурга, "Педагогическая поэма" А. С. Макаренко, фильм Н. Экка "Путевка в жизнь" и др. К потенциально богатой теме беспризорничества и борьбы с ним примерялись традиционные литературные схемы — например, ее трактовали в духе старинных моралите о борьбе за душу грешника между силами добра и зла, или же по образцу авантюрно-мелодраматических романов XIX в. (как "Оливер Твист", ряд новелл и повестей А. Конан Дойла и др.), в которых шайка воров или страшная тайная организация преследует отколовшегося члена, шлет ему угрозы, пытается разрушить его новую жизнь, террором вернуть его в свое лоно и т. п.; пример — рассказ бывшего беспризорника Ю. Лаврова "Беспризорники".

[Кольцов, Дети смеются, Избр. произведения, т. 1; Маяковский, Беспризорщина, Поли. собр. соч., т. 7; Grady, Seeing Red, 183; Ильф, Беспризорные, Собр. соч., т. 5.; Chessin, La nuit qui vient de l’Orient, 201-202; Fabre Luce, Russie 1927,38; Viollis, Seule en Russie, 36, 209-211; Despreaux, Troisans chez les Tsars rouges, 217-218; Le Fevre, Un bourgeois au pays des Soviets, 70; H. Москвин, Люди на колесах, КН 21.1927; В. Холод-ковский, В подполье жизни, КН 27.1926; О. Форш, Розариум // О. Форш, Московские рассказы; Г. Санович, 125 000 беспризорных, Ог 09.01.27; Карикатуры — КН 17.1926 (рис. Б. Малаховского из журнала "Смехач") и КН 23.1926 (рис. М. Храпковского из "Крокодила"); "подожгу" — П. Павленко, Трое, КП 41.1929; беспризорники как экзотика городов — очерк в КН 26.1926; Лавров — Московский пролетарий 30.07.27]

"Дети, бегущие по пятам" странного или нового человека, — мотив известный. Мы встречаемся с ним в Ветхом Завете (пророк Елисей и дети), а затем и в литературе. "Незнакомые ребятишки бежали за ним, с улюлюканьем указывая на его седую голову" [В. Ирвинг, Рип Ван Винкль]. У В. Гюго дети идут вслед за Жаном Вальжаном, когда тот входит в городок Динь [Отверженные, 1.2.1]. В новелле Ю. Тынянова они так же бегают за мнимо умершим поручиком Синюхаевым [Подпоручик Киже, гл. 18]. У М. Булгакова дети со свистом преследуют чудаковатого академика [Адам и Ева, акт 1]. Как и во многих других местах ДС/ЗТ, литературный стереотип заполняется у соавторов известным элементом советской культуры, давая образ, антологичный на обоих уровнях. Отметим, впрочем, такое же его заполнение в "Скандалисте" В. Каверина (1929), где беспризорники бегут за татарином-старьевщиком [глава "Скандалист", главка 3].

5//3

Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат? — "Для него [Остапа Бендера] у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: „Ключ от квартиры, где деньги лежат"" [Петров, Из воспоминаний об Ильфе]. Автором фразы был Михаил Глушков — прототип Авессалома Изнуренкова [Петров, Мой друг Ильф]; см. ДС 23//2. О том, что М. А. Глушков хорошо играл на биллиарде, сообщает В. Ардов [Этюды и портреты, 129].

В свою очередь, фраза Глушкова, видимо, восходит к месту из "Свадьбы Кречинского" А. В. Сухово-Кобылина: "В каждом доме есть деньги... непременно есть... надо только знать, где они... где лежат..." [д. 2, явл. 8; многоточия в подлиннике; указал К. В. Ду-шенко].

5//4

Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни квартиры... — Молодой герой в затруднительном положении, иногда буквально без копейки денег — типичное начало романов и новелл. Так начинаются "Шагреневая кожа" Бальзака, "Преступление и наказание" и "Идиот" Достоевского, "Петер Шлемиль" Шамиссо, "Милый друг" Мопассана, "Динамитчик" Р. Л. Стивенсона, "Банкнота в миллион фунтов стерлингов" М. Твена, "Джунгли" Э. Синклера, "Театральный роман" Булгакова, "Лето 1925 года" Эренбурга, "Набережная туманов" П. Мак-Орлана и мн. др. В ряде случаев бедственное положение усугубляется незнакомством с окружающей средой, отсутствием друзей и знакомых, бессмысленной поденной работой, которую герой должен выполнять, чтобы выжить, и т. п.

Обычно кризис разрешается появлением фигуры подлинного или мнимого спасителя, помощника, благодетеля, нанимателя и т. п., открывающего перед героем заманчивые перспективы. Так в жизни Остапа появляется Воробьянинов. Но литературность завязки в ДС отличается еще большей густотой. Начальный мотив, о котором идет речь в настоящем примечании ("молодой человек без гроша в кармане"), соединен с другим известным типом дебюта ("обладатель тайны сокровища, неспособный реализовать ее в одиночку" — см. ДС 2//5). Сцепление этих двух сценариев произведено соавторами изящно. Поскольку во втором из них тоже есть роль неожиданного помощника, то возникает возможность взаимно наделить ею двух протагонистов, так чтобы встреча Бендера и Воробьянинова означала для первого выход из финансовых затруднений, а для второго — необходимую подмогу в розыске фамильных сокровищ.

5//5

В город молодой человек вошел в зеленом в талию костюме. Его могучая шея была несколько раз обернута старым шерстяным шарфом, ноги были в лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию. — Ср. сходные детали экипировки черта в галлюцинациях Ивана Карамазова: "Белье, длинный галстук в виде шарфа, все было так, как и у всех шиковатых джентльменов, но белье, если вглядеться ближе, было грязновато, а широкий шарф очень потерт... Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах" [Достоевский, Братья Карамазовы, IV.11.9].

Зеленый костюм Бендера, не раз упоминаемый и далее ("зеленые доспехи", ДС 11; "зеленый походный пиджак", ДС 34), ассоциируется с демоническими и наполеоновскими элементами его образа. Зеленый цвет — один из цветов дьявола, что отмечает Д. С. Лихачев, говоря о "зеленом змие" [Литературный "дед" О. Бендера]. Ср. lesuccube verdatre у Бодлера [Больная муза]. Связь зеленого с инфернальным весьма заметна у русских символистов. Так, в "Петербурге" А. Белого неизменно зеленится и фосфоресцирует демонизируемый город: "в потусветной, зеленой... дали..." [Петербург, 461 и др.; см. Долгополов, Творческая история..., 619]. В "Огненном ангеле" В. Брюсова возникают "демон в образе господина, одетого в зеленый камзол и желтый жилет", "громадные жабы в зеленых кафтанах" в эпизоде шабаша и "зеленоватый свет" от адских огней [XV.2 и IV.2]. В рассказах Ф. Сологуба есть страшный соблазнитель по фамилии Зеленев, у которого "русалочья душа" и зеленоватый цвет кожи, а также зеленые лесные демоны [Жало смерти; Елкич; Тело и душа]. У гоголевского колдуна "зеленые очи" [Страшная месть, гл. 2]; у булгаковского Воланда один глаз зеленый, и т. д.

Следует отметить, что, будучи в демонологии атрибутом чертей главным образом невысокого ранга, и притом обычно вредных и отталкивающих, зеленый цвет связывается с Бендером лишь в первом романе, где этот герой еще изображается (особенно в начале) как фигура преимущественно плутовского плана, без высоких демонических претензий и без той харизмы, которую он приобретет в дальнейшем. По мере того, как демонизм Бендера метафоризируется и повышается в ранге, этот атрибут отпадает (в то время как другой признак — турецкое происхождение [см. ниже, примечание 15] — остается при нем до конца дилогии).

О зеленом мундире Наполеона упоминают, среди других, Бальзак [Тридцатилетняя женщина, гл. 1, начало] и Гейне [Идеи. Книга Le Grand, гл. 8]. Наполеоновские реминисценции в обрисовке Бендера встречаются довольно часто [см. ДС 34//11 и 26; ДС 38//9; ЗТ 2//27; ЗТ 18//6; ЗТ 20//8; ЗТ 23//15; ЗТ 32//8]. В них преломляются оба главных аспекта его образа: главным образом, демоническое превосходство над окружающими, но также — более косвенно — и плутовство, поскольку для фигуры плута было типично облекать свои махинации в военно-полководческие образы (об этой "батально-плутовской" струе см. ЗТ 2//30, с примерами из Плавта). О другом моменте, отражающем слитно обе ипостаси Бендера, см. ниже, конец примечания 16.

Вопрос огоньковской "Викторины": "48. Что такое астролябия? Ответ: Угломерный инструмент для астрономических и геодезических работ" [Ог 19.08.28].

5//6

"О баядерка, ти-ри-рим, ти-ри-ра!" — запел он, подходя к привозному рынку. — Из оперетты И. Кальмана "Баядерка". Популярность этой мелодии в нэповской Москве и по всему Союзу была велика. В моменты душевного подъема ее напевают герои многих романов, рассказов, фельетонов тех лет. Так, у В. Инбер: "На следующий вечер в театре было: баядерка, Ярон в цилиндре, красные цветы, восточный принц в чалме. Там повторял оркестр то, что пело под полом пианино: „О баядерка, тарарам, тарарам“" [Клопомор // В. Инбер, Соловей и роза]; у А. Малышкина: "[В фойе кинотеатра] все было как полагается: смычки терзались "Баядеркой"..." [Поезд на юг (1925)]; у Е. Петрова [Рассказ с моралью, См 42.1927]; у В. Маяковского: "О баядера, перед твоей красотой! Тара-рам-тара-рам..." [Мезальянсова, Баня, д. 2].

Юмористы каламбурили: "Баяд-Эркака" [Теакинопятилетка, Чу 15.1929; об РКК см. ЗТ 8//19]. Об оперетте Кальмана см. также ДС 9//10 и ДС 28//10.

5//7

— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись, — невесты у вас в городе есть? — В вопросе Бендера затрагивается один из расхожих мотивов провинциальной тематики; ср., например, юмореску Вас. Лебедева-Кумача "Невесты без места" из цикла "Провинция" . На рисунке — шарманщик с попугаем, гадающий местным девицам, и видные женихи: фининспектор, "зам-партиец" и т. п. Подпись:

Сверхурочно работает попка,

Он в своем краснопером зобу

Держит крепко девичью судьбу,

И невесты конфузятся робко.

 [Кр 42.1927]. Ср. далее в ДС 10 гаданье о женихе для вдовы Грицацуевой.

5//8

— Больше вопросов не имею, — быстро проговорил молодой человек. — Выражение из области судебных прений в старое и советское время. В анонимном памфлете тех лет о "крестьянских" поэтах читаем: "Поэма [П. Орешина] заканчивается такими бодрыми строчками:

Так, бросая в бездны лун

Свой клич,

Заказал нам хлопотун

Ильич!

Хороший прокурор после такой реплики в суде быстро встает и говорит, глядя на нарзаседателей прозрачными глазами: — Вопросов больше не имею" [Пресвятая троица, Чу 14.1929]. В повести соавторов "Светлая личность" (1928) описывается судебное заседание, где фраза "Вопросов больше не имею" повторена несколько раз.

Ср. фразу Бендера в стиле парламентских прений в ЗТ 14//4.

5//9

Разговор Бендера с дворником. — Сходный разговор происходит в неоконченной повести Лермонтова, известной под названием "Штосс". Приезжий (Лугин) долго выспрашивает у дворника, кто прежде жил в доме, кто живет теперь, дает ему рубль, интересуется квартирой и поселяется в ней.

5//10

Это которые еще до исторического материализма родились? — Термин "исторический материализм" во временном смысле см. также у Маяковского: "Оптимистенко:.. Это раньше требовался энтузиазм. А теперь у нас исторический материализм, и никакого энтузиазму с вас не спрашивается" [Баня, д. 2].

5//11

[В этом доме] ...при старом режиме барин мой жил... предводитель дворянства. — Бывший предводитель дворянства, ныне регистратор загса — один из многочисленных примеров "рециклизированного" старого в мире ДС/ЗТ. Фигуры "бывших" людей, сдвинутых на мизерные роли, весьма типичны для данной эпохи.

5//12

Разговор с умным дворником, слабо разбиравшимся в классовой структуре общества... — Ср.: "представитель искусства, слабо разбирающийся в текущем моменте" [Никитин, О бывшем купце Хропове (1926)]. Ср. также заглавие рассказа Чехова: " Умный дворник ".

5//13

— Вот что, дедушка, — молвил он [Остап], — неплохо бы вина выпить. — Ну, угости. — Диалог литературного склада; ср. у Чехова: " — Пойдешь в трактир чай пить? — Чайку попить... оно бы ничего, да денег нет, парень... Угостишь нетто?" [Встреча]; у сатириконовцев: "— Да ты пьян что ли, городовой?! — Поднесешь, так выпью" [Азов, "Цветные стекла", 88, кавычки Азова].

5//14

Апельсинные штиблеты. — Ср. "малиновые штиблеты" Бени Крика [Бабель, Как это делалось в Одессе, 1923].

5//15

Звали молодого человека Остап Бендер. — Герой Ильфа и Петрова имеет широкий круг параллелей в литературе, общий очерк которых читатель найдет во Введении (раздел 3). Наряду с этим, исследователями указано много более или менее вероятных прототипов Бендера в реальной действительности. О лице, послужившем одной из моделей для Бендера, сообщает В. Катаев: "Что касается... Остапа Бендера, то он написан с одного из наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап сохранено как весьма редкое... [Его] внешность... соавторы сохранили в своем романе почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в уголовном розыске по борьбе с бандитизмом... Он был блестящим оперативным работником". Далее Катаев рассказывает явно романтизированную историю о визите этого работника угрозыска в притон бандитов, застреливших по ошибке его брата, талантливого поэта [Алмазный мой венец]. О том, что одним из прообразов героя ДС/ЗТ был "человек по имени Остап", чей брат — известный одесский поэт и работник угрозыска Анатолий Фиолетов — погиб от рук бандитов, сообщает также С. Бондарин [Воспоминания не безмолвны].

Согласно сообщениям А. И. Ильф и (устно) Н. М. Камышниковой, прототипом Бендера был родственник последней Остап Васильевич (Осип Беньяминович) Шор, одесский денди 20-х гг., человек разнообразных талантов и яркой жизни [Одесса, 1899 — Москва, 1970-е гг.; см. Ильф А., примечания в ее кн.: ЗТ, 420].

Б. М. Сахарова [Комм.-ДС, 437], ссылаясь на воспоминания М. Карташева "40 лет назад", называет прототипа Бендера "москвич Яшка Шор". Ввиду сказанного выше (в том числе, совпадающих указаний Катаева и Бондарина об имени "Остап"), это, видимо, ошибка 1.

Отдельные черты героя ДС/ЗТ (например, внешнее сходство с типом "одесского апаша") могли быть взяты у брата И. Ильфа, художника Александра Файнзильберга (псевдоним: Сандро Фазини), впоследствии погибшего в Освенциме; а также у молодого человека по имени Митя Ширмахер, в чьей квартире на улице Петра Великого (которую Митя, как Корейко, захватил после бегства ее владельца за границу) собирались одесские поэты и художники в 1920. Возможно, то же лицо имеет в виду Т. Г. Лишина: "предприимчивый окололитературный молодой человек, о котором ходили слухи, что он внебрачный сын турецкого подданного (много лет спустя мы узнали его черты в образе Остапа Бендера)". По рассказам мемуаристов, в трудные и голодные годы — 1920-1921 — он организовывал в Одессе "Коллектив поэтов" и литературные кафе "Пэон четвертый" , "Хлам" и "Мебос" ("Меблированный остров"), где бывали И. Ильф и В. Катаев [Яновская, 89; Галанов, 17; Лишина, "Так начинают..."; Бондарин, "Харчевня"; Бондарин, Воспоминания не безмолвны; Ильф А., ПО, 35-532]. Фамилия героя романа по всей видимости восходит к имени владельца мясной лавки по Малой Арнаутской, 11, соседней с домом 9, где мальчиком жил И. Ильф. Фамилия "Бендер" была известна в Одессе уже в середине XIX века [Ильф А., примечания; веекн.: ЗТ, 419, со ссылкой на: Александров 2000, 41].

На конструкцию образа Бендера с его сочетанием низкого и высокого уровней, плутовства и демонизма, могли в какой-то мере повлиять — не без посредства бабелевского Бени Крика — фигуры блатных "королей" старой Одессы и вся галерея романтичных босяков, контрабандистов и налетчиков "одесской школы" [см. Л. Утесов, Спасибо, сердце!, 131-134, 147; Яновская, 91].

Характерный для Бендера стиль речи и остроумия вызревал в сатирической секции "Гудка" — его "4-й полосе", где коллегами соавторов были М. Булгаков, Ю. Олеша, В. Катаев и другие литераторы "южного" кружка. По словам А. Эрлиха, бендеровский "язвительный, развеселый, вызывающе иронический строй речи... — это же „4-я полоса"! Это ее атмосфера после двух часов дня, когда заканчивалась обработка газетных материалов и комната отдела превращалась в наш внутренний клуб... Именно так, с такими точно интонациями здесь и посмеивались друг над другом! И эта интонация послужила ключом к образу Остапа Бендера" [Нас учила жизнь, 88-89; см. ДС 24//1; ДС 29//11].

Что касается предшественников Бендера в литературе, то чаще всего упоминается его родство с героями западных плутовских романов, которое, однако, еще мало исследовано и сомнительно. Отдельные черты связывают его с артистичными "благородными жуликами" новелл О’Генри. Несомненны также переклички с "Рокамболем" Пон-сона дю Террайля (1829-1871). Как и Бендер, французский авантюрист мечтает о спокойной респектабельной жизни, рассчитывая достигнуть быстрого обогащения путем смелых афер; встречает на своем пути массу простаков; наконец, "воскресает" в угоду читателю, требовавшему продолжения его жизни и приключений (то же, как известно, произошло с Шерлоком Холмсом).

Еще более определенные параллели обнаруживаются между Бендером и Альфредом Джинглем из "Пиквикского клуба" Диккенса. Как и Джингль, герой ДС/ЗТ часто говорит отрывистыми назывными фразами: "Жена? Брильянтовая вдовушка?... Внезапный отъезд по вызову из центра. Небольшой доклад в Малом Совнаркоме. Прощальная сцена и цыпленок на дорогу" [ДС 12]. — Ср.: "...гранд — единственная дочь — донна Христина — прелестное создание — любила меня до безумия — ревнивый отец — великодушная дочь — красивый англичанин..." и т. д. [Пиквикский клуб, гл. 2]. Как и Джингль, Остап переменил много занятий; пытается устроить свои материальные дела с помощью немолодой состоятельной женщины; ссылается на Дорожные обстоятельства, объясняющие безденежье: "Дорожная неприятность. Остался без копейки" [ЗТ 1]. — Ср.: "Со мною вот пакет в оберточной бумаге, и только — остальной багаж идет водой..." и т. п. [Пиквикский клуб, там же]. Подобно Джинглю, Бендер носит сомнительного вида зеленый костюм, "зеленые доспехи" [ДС 11] — ср. зеленый фрак Джингля [Пиквикский клуб, там же].

Среди ближайших к Бендеру персонажей плутовского плана должен быть назван Александр Тарасович Аметистов, герой пьесы М. Булгакова "Зойкина квартира" (поставлена 3-ей студией МХАТ в 1926). Как и герой ДС/ЗТ, он говорит о дорожных неприятностях: "...обокрали в дороге... свистнули в Таганроге второй чемодан" [акт 1]; меняет профессии, пристраивается к нэпманше, мечтает уехать на Запад (в Пиццу) и ходить там в белых брюках [акт 2] — ср. мечты Бендера о Рио-де-Жанейро, где все ходят в белых штанах [ЗТ 2]; возит с собой чемодан с шестью колодами карт и брошюркой "Существуют ли чудеса?", которой он торговал в поезде [акт 1] — ср. чемодан Бендера [ЗТ 6], показ антирелигиозных фокусов и др.; дерзко использует в профанном контексте современную политическую и марксистскую терминологию: "А мне нечего терять, кроме цепей", "Фракционные трения. Не согласен со многим" [акт 1] — ср. "...в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей" [ЗТ 3], "серьезные разногласия" Бендера с Советской властью [ЗТ 2]; говорит о "тайнах своего рождения", о матери-помещице и о якобы принадлежавших ему заводах [акты 1,2] — ср. упоминания Бендера о "собственной мясохладобойне", об отце-янычаре и о матери-графине [ДС 5, 11, 35; ЗТ 2]. Любопытна также перекличка пар персонажей: Бендер — Воробьянинов в ДС и Аметистов — дворянин Обольянинов в "Зойкиной квартире" — и ряд сходств во взаимоотношениях этих двух героев. Несмотря на все эти параллели, герой Ильфа и Петрова — фигура гораздо более многомерная, чем булгаковский персонаж, нигде не выходящий за пределы амплуа "симпатичного жулика" (a likeable rogue), разновидности которого встречаются и в других произведениях Булгакова (например, в "Иване Васильевиче").

Одновременно Бендер наделен некоторыми чертами Сэма Уэллера, остроумного и находчивого слуги м-ра Пиквика; в частности, рассказы Остапа о невероятных происшествиях — о крашеном орловском рысаке или о собственном приключении в Миргороде — в жанровом плане напоминают истории Сэма, например, о женитьбе его отца или об участии последнего в выборах [ДС 7; ДС 25; Пиквикский клуб, гл. 10 и 13]. Вариации в духе Джингля и Сэма Уэллера в поведении Бендера слишком многочисленны, чтобы пытаться их все перечислить.

Параллелизм "Бендер-Аметистов" был указан К. Рудницким; подробное сравнение Джингля, Аметистова и Бендера делает Д. С. Лихачев, справедливо отмечая, что связь между ними не является чисто генетической (т. е. признавая типологическую, а не интертекстуальную природу подобных сходств) и что каждый из этих героев следует собственной логике [Рудницкий, М. Булгаков, 127; Лихачев, Литературный "дед" О. Бендера].

Некоторые из плутовских приключений Бендера предвосхищены в цикле юмористических рассказов В. Катаева "Мой друг Ниагаров" (печатались в 1923-1927; сходство отмечено в комментариях к ДС Одесского и Фельдмана). Особенно близкая параллель — в рассказе "Лекция Ниагарова" [см. ДС 34//16]. Кстати, этот катаевский герой является предшественником сразу нескольких, весьма различных персонажей Ильфа и Петрова. Как Никифор Ляпис в ДС 29, он разносит халтурные стихи по редакциям журналов [Птичка божия]; как Принц Датский в ДС 13, печатает безграмотные очерки на технические темы [Ниагаров-журналист]; как инженер Треухов в ДС 13, произнося речь, пускается в не относящиеся к делу отступления [Ниагаров-производственник].

С другой стороны, литературные прототипы Бендера обнаруживаются в сфере демонических героев романтического происхождения, которые интеллектуально возвышаются над средой, тяготятся посредственностью и мизерностью интересов "толпы", занимают по отношению к ней позицию отрешенно-насмешливых наблюдателей, комментаторов, экспериментаторов и "провокаторов". Близким предшественником "великого комбинатора" Бендера (сам этот термин см. в ЙЗК, 208, осень и весна 1928-1929) является "великий провокатор" Хулио Хуренито из романа И. Эренбурга [см. Введение, раздел 3]. Отдельные точки соприкосновения имеются у Бендера с Драгомановым, героем романа В. Каверина "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове" (1929); этот провокатор и циник футуристического толка издевается над незадачливыми старорежимными интеллигентами вроде профессора Ложкина, рассказывая им, как Бендер Воробьянино-ву в ДС 5 и 7 или Хворобьеву в ЗТ 8, истории об "одном моем приятеле" [Скандалист]. Некоторые критики находят в Бендере также черты "инквизитора" — типового персонажа антиутопий [см. ЗТ 8//23]. О связи героя ДС/ЗТ с традицией романтических героев, а также "лишних людей" русской литературы см. раздел "К литературной генеалогии" в монографии У .-М. Церер [Zehrer], книгу Я. С. Лурье [Курдюмов, В краю...] и вступительную статью настоящей книги.

5//16

Из своей биографии он обычно сообщал только одну подробность. "Мой папа, — говорил он, — был турецко-подданный". — Ср. сходные формулы для введения личных данных о герое у других авторов: "В интимных беседах, когда его спрашивали, какой он национальности, [Енс Boot] отвечал без всякой иронии: „европеец"" [Эренбург, Трест Д. Е., гл. VI]. Сдержанность при сообщении биографических данных — черта также Павла Ивановича Чичикова: "О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты..." [гл. 1].

"Турецкое подданство" отца Бендера М. Каганская и 3. Бар-Селла интерпретируют как указание на будто бы сирийское происхождение Остапа, что, в первую очередь, позволяет им провести параллели между героем Ильфа и Петрова и Иешуа Га-Ноцри из романа М. Булгакова, который говорит о себе: "Мне говорили, что мой отец был сириец" . "Сирия, заметим, была к моменту рождения Остапа частью Оттоманской империи, а жители ее — сирийцы — соответственно турецкими подданными (заметим еще, что Остап называет своего отца не турком, но именно "турецко-подданным")" [Мастер Гамбс и Маргарита, 14]. Авторы этой книги сближают Бендера одновременно с Христом ("Остап и Иешуа неразличимы до тождества" [там же]) и с нечистой силой: "Сын турецко-подданного есть никто иной, как Демон, дьявол, Люцифер, короче Воланд" [там же, 24].

Параллели Бендера с Христом в обоих романах возникают неоднократно [см. их сводку в ЗТ 10//7]. Нет сомнения и в том, что Бендеру присущ демонизм, хотя и не столько в буквальном, сколько в облагороженном, "печоринском" смысле. Правы отмечающие его параллелизм с булгаковским Воландом [см. Введение, раздел 3]. Нет ничего необычного в том, чтобы Бендер более или менее метафорически приравнивался к дьяволу и наделялся отдельными ассоциациями с ним. Это более естественным образом, нежели "сирийская связь", объясняет мотив турецкого происхождения Бендера. Ведь дьяволу в литературе часто придаются экзотические, иностранные и особенно восточные черты. Ср. Варфоломея в повести В. П. Титова "Уединенный домик на Васильевском", который "говаривал, что принадлежит не к нашему исповеданию" [Титов, 353], колдуна в "Страшной мести", который именуется "турецкий игумен" и носит турецкие шаровары [гл. 4], и страшного ростовщика Петромихали в "Портрете": "Был ли он грек, или армянин, или молдаван, — этого никто не знал, но по крайней мере черты лица его были совершенно южные" [Гоголь, Поли. собр. соч., т. 3:431]. Демонический персонаж Мурин в "Хозяйке" Достоевского говорит по-татарски [П.2]. Эпитет "турецко-подданный" напоминает также о "персидском подданном", как именуется черт Шишнарфнэ в "Петербурге" А. Белого [гл. 6: Мертвый луч падал в окошко; Почему это было, и др.].

Наряду с персонажами собственно демонской природы, восточные черты иногда приписываются фигурам романтических разбойников; их связь с "туретчиной" прослеживается, например, в народной рыночной литературе, два известнейших героя которой, разбойники Чуркин и Антон Кречет, выдают себя за турецких подданных. Кстати, в народном сознании они нередко связываются и с инфернальными силами [Brooks, When Russia Learned to Read, 183, 188-189]. Разбойник начала XX века Сашка Жегулев, герой одноименной повести Л. Андреева, наделен восточной смуглотой, выдающей его греческое по матери происхождение. В более общем плане стоит отметить, что не только персонажи двух вышеупомянутых категорий, но и вообще герои особенного типа и романтической судьбы — одинокие, независимые, стоящие отдельно от толпы — часто наделяются иностранными именами и чертами, как, например, пушкинские Сильвио и Германн, серб Вулич в "Фаталисте" Лермонтова и т. д. К этому классу героев, видимо, можно отнести и Григория Мелехова, происходящего от пленной турчанки (о других типологических параллелях между ним и Бендером см. раздел 3 и примечание 32 во Введении).

Понятие "турецко-подданный" могло вызывать и уголовные ассоциации, т. е. работать на плутовской аспект Бендера. В конце XIX — начале XX в. пресса много писала об аферистах и самозванцах из "персидских подданных", подвизавшихся в Азербайджане и Малороссии [см. Короленко, Современная самозванщина]; не отсюда ли взята А. Белым характеристика Шишнарфнэ? Были и авантюристы, выдававшие себя за турок [Короленко, там же, 324]3.

Глумливые упоминания героя о собственных родителях (ср. далее: "Мать... была графиней и жила нетрудовыми доходами", ДС 35; "...папа... давно скончался в страшных судорогах", ЗТ 2) типичны для западного, а за ним и русского плутовского романа [ср. хотя бы: Жизнь Ласарильо с Тормеса, рассказ 1; М. Алеман, Гусман де Альфараче, гл. 1; Кеведо, История жизни пройдохи по имени Дон Паблос, гл. 1; М. Д. Чулков, Пересмешник, гл. 1].

Таким образом, в комментируемой фразе сходятся две главные составляющие фигуры Бендера — плутовская и демоническая. Подобная концентрация тематических мотивов при первом появлении их носителя типична для эмблематической поэтики ДС/ЗТ (ср. ЗТ 1//32 — об аналогичном появлении Паниковского).

5//17

Картина "Большевики пишут письмо Чемберлену", по популярной картине художника Репина: "Запорожцы пишут письмо султану". — Полотно И. Б. Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" (1891; С.-Петербург, Русский музей) — одна из картин, чьи репродукции в 20-е годы и позже можно было видеть повсюду. "Ты повесишь эту карточку на стенке рядом с картиной „Запорожцы пишут письмо..."",— говорит студент приятелю в 1927 [Копелев, На крутых поворотах]. Кабинет директора дворца культуры в 1934 украшают "искусственная пальма и большая копия „Запорожцев" Репина на стене" [Никулин, Московские зори, II. 1.6]. Эта вездесущность делала репинскую картину чем-то вроде советского "Острова мертвых" [см. ДС 10//3].

"Запорожцы" были частым объектом пародийного осовременивания в массовой культуре 20-х годов — ср., например, карикатуры "Автор сценария и его соавторы — по картине И. Репина", "Нэпманы, пишущие декларацию фининспектору", "Рабочие пишут письмо Чемберлену (почти по Репину)", фельетон М. Булгакова о собрании железнодорожников "Запорожцы пишут письмо турецкому султану", и др. Была и карикатура "Большевики, пишущие ответ аглицкому керзону", изображающая Троцкого, Сталина, Калинина, Чичерина и др. [Парад бессмертных; К. Елисеев, Кр 44.1927; А. Глаголев, Кр 29.1927, указ, в кн.: Старков, 66; Булгаков, Ранняя неизвестная проза; Ог 01.01.91]. Подобному переиначиванию подвергались и другие известные картины, как "Богатыри" Васнецова [см. 3T25//3], "Княжна Тараканова" Флавицкого и др.

5//18

Вариант № 2 родился в голове Бендера, когда он по контрамарке обозревал выставку АХРР. — АХРР (Ассоциация художников революционной России; с 1928 — АХР, Ассоциация художников революции) — массовая организация деятелей изобразительных искусств, существовавшая в 1922-1933. Эстетическим кредо АХРР был реализм передвижников, чьи жанры, формы и приемы она пыталась соединить с революционным и советским содержанием. По определению симпатизирующего АХРР рецензента, ее типичной продукцией является "сюжетная реалистическая картина, крепко спаянная с современностью и понятная широкому кругу зрителей". В целом АХРР тяготела к эклектике, принимая в свое лоно различные художественные направления приблизительно реалистического толка, вплоть до бывших "Мира искусства" и "Бубнового валета". К Репину АХРР относилась с почтением, выставляла его картины и поддерживала личный контакт с жившим в Финляндии художником.

Реализм АХРР, вызывая симпатии консервативных кругов (см., например, горячие похвалы ему в стихотворении Демьяна Бедного "Ахраровцы", 1928), едко критиковался более передовыми критиками, в частности, связанными с "левым фронтом". Как писал "Новый Леф":

"...[советский] материал, висящий на стенах выставки АХРР станковыми картинами, которые... неизвестно куда деть и приспособить, материал этот, фиксируемый допотопными, с точки зрения нашего времени, средствами живописного передвижничества, есть материал порченый. Для порчи материала годны приемы красной иконописи (гордые вожди с огненными взглядами, беззаветно марширующие пионеры, Микулы Селяниновичи с гербовыми серпами)..."

Критика отмечает, что АХРР не одинок в своем стремлении воспеть новую жизнь в старых формах: это общее знамение эпохи, тесно связанное с политической мимикрией:

"В одной из своих статей Чужак блестяще обозвал ахрровцев и все их течение „героический сервилизм". Это название должно стать классическим для целого ряда явлений, подобных АХХРу. Этот „сервилизм" — это так называемое „приспособился, усвоил нашу идеологию" — приходится слышать очень часто..." "Тематическая подстановка — общее явление сегодняшнего эстетического дня. АХРР под оберегаемые... приемы подсовывает новую тематику. Вересаевщина требует у композиторов красных требников и литургий. Первая строка песни „Привет тебе, Октябрь великий“ неотразимо влечет за собой ассоциацию: „Привет тебе, приют невинный" из „Фауста". В литературе считают революционным писателем... того, кто обрабатывает эпизоды революции приемами Илиады или тургеневских романов. Налепив себе на лоб спасительную кокарду темы, ходит на свободе реакционная форма, растлевая вкусы нового октябрьского человека".

В 1927, когда происходит действие романа, художники АХРР еще позволяли себе относительную свободу в разработке советской и рабочей тематики, решая ее в бытовом, психологическом, портретном и т. п. ключе. В1929-1930, в соответствии с социальным заказом новой эпохи, произойдет весьма решительный "поворот художников в сторону чисто производственной тематики" (А. Малышкин), а вместе с тем и в сторону политической, антирелигиозной и оборонной пропаганды. Если в 1927 на IX выставке АХРР демонстрировались во множестве такие, хотя и скучные, но все же имеющие "человеческое лицо" картины, как "Поденщица", "Прачка", "Один из смены" и т. п., то в 1929-1930 в каталогах выставок преобладают темы типа "Силосная башня", "Запашка", "Ротационные машины в типографии „Известий"", "Подписка на заем в деревне", "Тревога на маневрах" и проч. Эстетике АХРР/АХР была суждена долгая жизнь в советском искусстве; ее продолжение — социалистический реализм, многие деятели которого — Е. Кацман, Б. Иогансон, А. Герасимов, М. Греков и др. — играли видную роль в АХРР/АХР.

[КН 30.1929; Д. Аранович, Современные художественные группировки, КНО 10.1926; АХРР у Репина — КН 31.1926; О. Брик, За политику, НЛ 01.1927; С. Третьяков, Бьем тревогу, НЛ 02.1927; его же, Записная книжка, НЛ 10.1927; Малышкин, Люди из захолустья: В Москве; тематика выставок — КН 21.1927, КН 25, 33 и 45.1929; Пр 02.06.29.]

5//19

С картиной... могли встретиться... технические затруднения. Удобно ли будет рисовать т. Калинина в папахе и белой бурке, а т. Чичерина — голым по пояс? — Чичерин Георгий Васильевич (1872-1936) — нарком иностранных дел СССР, музыкант и музыковед, интеллигент старой формации, чей "имидж" — профессорский, деликатный, несколько интровертированный — менее всего вязался бы с таким мачо-изображением. Сходное фантазирование по поводу вождей встречаем в очерке Н. И. Подвойского "Смычка с солнцем". Один из говорящих ратует за то, чтобы все граждане без исключения — ради солнца и здоровья — ходили в трусиках, а другой в ответ хохочет: "Ха-ха-ха! Цо ты вообрази только: Михаил Иванович Калинин, председатель ЦИК СССР, или Алексей Иванович Рыков, председатель Совнаркома СССР, принимают иностранных послов в трусиках! Ха-ха-ха!" [Ог 03.05.25]. Шутки, отражающие "демократический" стиль эпохи. С тем поколением руководителей, которое застают у кормила власти наши романы, вполне еще допускался дружеский юмор и оттенок фамильярности (ср. частое обыгрывание в прессе, стихах, карикатуре таких популярных фигур, как Семашко, Луначарский, Калинин и др.)

5//20

Мне без медали нельзя. — Медаль, первоначально знак отличия отставного солдата (ср. "длинный зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах" на пушкинском станционном смотрителе), постепенно превратилась среди людей простого звания в символ статуса, которого искали и домогались любыми средствами. Мода на медали, погоня за ними в купеческой среде засвидетельствована в рассказах И. Ф. Горбунова и Н. А. Лейкина (1870-1880-е гг.). К концу века медали стали почти обязательным атрибутом городовых, стражников, кучеров, швейцаров и других лиц, которым по роду службы полагалось иметь внушительный вид. Это особенно касалось служителей правительственных учреждений и богатых, сановных домов: выставляя напоказ медали, слуга афишировал ранг места и хозяина. "[Придворный] кучер, одетый по-русскому, всегда был украшен медалью" [Добужинский, Воспоминания, 32]. Дачу премьер-министра П. А. Столыпина охранял "увешанный медалями старик-швейцар" [М. Бок, Воспоминания о моем отце, 173]. "Мои камердинер и шофер получили от бухарского эмира медали и были этим очень довольны" [В. К. Гавриил Константинович, В Мраморном дворце, 144]. Дворник с медалью величиной с тарелку изображен на рисунке Ре-Ми, украшающем обложку "Сатирикона" [Ст 05.1913]. Он был характерной фигурой ancien regime: "Мы видели и запомнили до конца наших дней студентов-академистов в мундирах на белой подкладке, лабазников со значками Союза русского народа, усатых дворников с медалями и шпиков в ватных пальто, узких брюках навыпуск и новых сверкающих калошах" [Никулин, Время, пространство, движение, т. 2: 65].

5//21

Белой акации, цветы эмиграции... — Переиначенная первая строка известнейшего романса начала XX в.: Белой акации гроздья душистые / Вновь аромата полны. / Вновь разливается песнь соловьиная / В тихом сиянии чудной луны... Автором слов (впрочем, имеющих ряд вариантов) в одних публикациях называется Волин-Вольский (Тэдди), в других забытый поэт А. Пугачев. Мелодия романса (автор музыки А. Зорин; называются и другие имена) использована в популярной в белых армиях песне "Мы смело в бой пойдем":

Слышали, деды?

Война началася.

Бросай свое дело,

В поход собирайся.

Припев:

Мы смело в бой пойдем

За Русь святую,

И, как один, прольем

Кровь молодую.

"„Белой акации“ была почти гимном у войск Юга" [Шверубович, 207]. Эта песня, в свою очередь, была позаимствована красными войсками, с соответственным изменением слов:

Слышишь, товарищ,

война началася.

Бросай свое дело,

В поход собирайся.

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов,

И, как один, умрем,

В борьбе за это.

[См. Мантулин, Песенник российского воина, т. 2: 9, 76; В. Билль-Белоцерковский, Луна слева. Тексты романса "Белой акации гроздья душистые" — в кн.: Песни и романсы русских поэтов; Русский романс на рубеже веков, и др.]

В романах Ильфа и Петрова во множестве рассеяны обрывки песен и романсов, популярных в эпохи поздней империи, революции и нэпа. Иногда это очень известные вещи, вроде "Белой акации", иногда совершенно забытые. Эти элементы шансонного фольклора вносят заметный вклад в полифоническую ткань романов, играя роль своего рода исторических виньеток и примет времени. Соавторы ДС/ЗТ высоко ценили сохраняющийся в них аромат эпохи, и Е. Петров даже создал из этих музыкальных реминисценций своеобразный мемориал XX в. в камерном масштабе, как о том рассказывает В. Ардов:

"Был у Петрова один свой исполнительский музыкальный номер, который мы все очень любили. Дело в том, что Евгений Петрович, обладая отличным слухом, легко подбирал на фортепиано любую мелодию. И музыкальная память была у него прекрасная, он знал наизусть множество мелодий. Номер заключался в том, что Е. П. играл один за другим до сорока мотивов наиболее популярных песенок и танцев за последние пол столетия. Начиналось это попурри полькой „Китаянка", возникшей, если не ошибаюсь, в 1900 г., во время боксерского восстания в Китае; затем шел вальс „На сопках Маньчжурии" — сверстник русско-японской войны, потом были исполняемы различные танцы и куплеты девятисотых и десятых годов, песенки эпохи Первой мировой войны, мелодии революции, Гражданской войны и нэпа и т. д. до самых последних новинок. Впечатление получалось потрясающее. Расположенные в хронологическом порядке и собранные в таком количестве, эти мелодии обращались в какое-то подобие истории. Известно ведь, что музыка, как и запахи, ярче всего напоминает вам ваши ощущения, которые сопутствовали когда-то данному аромату или данной мелодии. И вот, отраженный в неприхотливой бытовой музыке, вставал перед слушателем наш век — наше детство и юность, быт страны и даже события исторического характера" [Ардов, Ильф и Петров].

"Цветы эмиграции" — выражение неясного происхождения. Могло означать, среди прочего, "дети эмигрантов, выросшие за границей". В пьесе-шутке А. В. Луначарского "Голубой экспресс" (1928) русская дама в поезде Берлин — Париж рассказывает спутнику: "Мы с maman бежали. Ведь это было десять лет тому назад. Я была девчонкой 13-ти лет. Я — цветок эмиграции..." [Современная драматургия 2]. Этим словоупотреблением фраза включалась в популярное в 20-е гг. гнездо метафор "дети = цветы" (например, беспризорники как "цветы улицы", "цветы на асфальте"). Ниточка преемственности тянется от нее к выражениям начала XIX в., а то и более ранней эпохи: в "Дворянском гнезде" Тургенева бежавшего от революции француза-гувернера его нанимательница характеризует как "fine fleur эмиграции" [гл. 8].

5//22

[Дворник] ...мог сообразить лишь то, что из Парижа приехал барин... — Нелегальное прибытие эмигранта было в 1926-1927 одной из наиболее животрепещущих тем советской литературы и средств информации. Разговоры о засылаемых с Запада с разведывательной целью эмигрантах подогревались чуть не ежедневными сообщениями газет о поимке шпионов, террористов и диверсантов. Так, в мае 1927 сообщалось о суде над Голубевым-Северским, присланным в Киев из Парижа "для создания монархической шпионской организации", связанной с польской контрразведкой. В том же году газеты пишут о разгроме группы кутеповцев, переброшенных через финскую границу. Видимо, об этой же полосе событий идет речь в мемуарах В. А. Ларионова, возглавлявшего вылазку против ленинградского Агитпропа на Мойке в июне 1927 (этой группе удалось вернуться в Финляндию; другая, готовившая нападение на общежитие чекистов в Москве осенью 1927, была схвачена). Цели проникновения на советскую территорию могли быть и личными, не связанными с разведкой и саботажем, как, например, тайные визиты В. В. Шульгина в 1925-1926 или приезд кн. П. Д. Долгорукова, окончившийся для него трагическим образом; ср. также роман В. Набокова "Подвиг". Советская контрразведка на засылку диверсантов отвечала не менее дерзкими акциями против их центров в Европе (наиболее известный случай — похищение в Париже генерала А. П. Кутепова в 1930). [Из 31.05.27; Гладков и Смирнов, Менжинский; В. Ульрих, Белобандиты и их зарубежные хозяева, КН 50.1927; Ларионов, Последние юнкера; см. также Ог 19.06.27; и мн. др.].

Население призывалось сотрудничать с властями в их розыске, что разжигало охотничьи инстинкты, заставляя подозревать белого шпиона едва ли не во всяком необычном, странно себя ведущем человеке. М. Кольцов придает антишпионской кампании героико-авантюрный ореол:

"Представьте себе белогвардейца, приехавшего осуществить заговор в Советской стране. Пусть даже он прибыл со всякими предосторожностями и поселился у своего друга, белогвардейца же; пусть ГПУ о нем не подозревает... Но ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения... Если белый гость покажется подозрительным, им тревожно заинтересуется фракция жилтоварищества. На него обратит внимание комсомолец-слесарь, починяющий водопровод. Прислуга, вернувшись с собрания домашних работниц, где стоял доклад о внутренних и внешних врагах диктатуры пролетариата, начнет пристальнее всматриваться в показавшегося ей странным жильца. Наконец, дочка соседа, пионерка, услышав случайно разговор в коридоре, вечером долго не будет спать, что-то, лежа в кровати, взволновано соображать. И все они, заподозрив контрреволюционера, шпиона, белого террориста, — все они вместе и каждый в одиночку не будут даже ждать, пока придут их спросить, а сами пойдут в ГПУ и сами расскажут оживленно, подробно и уверенно о том, что видели и слышали. Они приведут чекистов к белогвардейцу, они будут помогать его ловить, они будут участвовать в драке, если белогвардеец будет сопротивляться... Во время последней полосы белых террористических покушений целые группы ходоков из деревень приходили за двести верст пешком в город, в ГПУ, сообщить, что в деревне, мол, появилась политически подозрительная личность" [М. Кольцов, Ненаписанная книга // М. Кольцов, Сотворение мира].

Сюжет о бывшем помещике, эсере или диверсанте, тайно переходящем границу, был распространен в советской литературе задолго до кульминационного в этом смысле 1927 года и продержался в ней до предвоенного времени. Наряду с этим сюжетом и часто переплетаясь с ним, существовал другой — о ностальгическом возвращении (не обязательно из-за рубежа или с подрывными целями) бывшего хозяина этих мест, ныне превращенных советской властью во что-то другое, например, совхоз или музей [см. ДС 18//8]. В обоих вариантах пришелец является в новом обличии и качестве и не узнается никем, кроме "старого слуги" (см. ниже) или кого-то из близких. Из многочисленных примеров назовем лишь некоторые. В рассказах М. Булгакова "Ханский огонь" (1924) и Л. Никулина "Листопад" [КП 49.1926] бывший владелец наведывается в свой дом, ныне усадьбу-музей, соответственно как экскурсант и как нищий бродяга. В повести А. Гайдара "На графских развалинах" (1929) бывший помещик в сопровождении уголовника является на старое место тайно, чтобы искать спрятанный от революции клад. В повести В. Катаева "Я, сын трудового народа" (1937) помещик тайно возвращается в бывшую усадьбу, ныне совхоз, и живет в качестве работника у своего бывшего батрака. В повести Н. Чуковского "Княжий угол" (1935) крупный эсер, приехавший из-за границы, пытается организовать антисоветский мятеж. В фильме "В город входить нельзя" (1928) белоэмигрант, перейдя границу, является в Москву к отцу-профессору (которого играет народный артист Л. М. Леонидов); отец, узнав о шпионской деятельности сына, сообщает о нем в ГПУ. В пьесе Б. Ромашова "Конец Криворыльска" (1926) бывший врангелевский офицер в сопровождении профессионального шпиона является к отцу — ресторатору в провинциальном городке — с вредительским заданием; вариацией на ту же тему является и его пьеса "Огненный мост" (1929). В повести А. Н. Толстого "Василий Сучков" (1927) описываются похождения шпиона, по совместительству совершающего и бытовое преступление. В повести Ю. Слезкина "Козел в огороде" (1927) таинственного приезжего принимают в провинциальном городе за иностранца. В "Мастере и Маргарите" Воланда и его свиту принимают за шпионов, и т. д.

Появление Воробьянинова в дворницкой его бывшего особняка, встреча его с Тихоном — пример мотива "старый дом и верный слуга", одного из распространеннейших сюжетных архетипов. Он выражает тему преемственности, неизменности связи человека со своим прошлым, верности его своим корням вопреки всем переменам и потрясениям.

Что прошлое оказывается воплощено в доме — естественно, так как дом символизирует жизнь и традиционный жизненный уклад (ср. пожар дома как один из типичных моментов личного перерождения). Когда надо продемонстрировать тождество героя самому себе, непрерываемость его связи с родовой традицией, вводится образ старого родового дома. Понятно, что нужда в подобном подчеркивании тождества, в напоминании об истоках, возникает тогда, когда имеется тенденция к уничтожению и забвению связей с прошлым, к дискредитации прошлого. Связь утверждается наперекор переменам в судьбе героя и в окружающем мире.

Эти изменения могут быть мирными и естественными или носить конфликтный, драматический характер. В первом случае может идти речь о таких процессах, как повзросление, выход из дома в люди, психологическая эволюция (например, утрата былой наивности и простоты, разочарование в идеалах и проч.), старение, перемены в имущественном положении, смена эпохи и обстановки, смена поколений (старшее поколение умирает или покидает дом) и т. п. Связь с прошлым, тождество героя самому себе манифестируются в каких-то напоминаниях о былом, в нотах и мелодиях прошлого, вплетаемых в изменившуюся действительность. Попытки героя вернуться к истокам могут протекать более в мечтах, в психологическом плане, нежели в реальности.

Во втором случае воссоединению с прошлым могут препятствовать насильственные и внешние помехи: герой физически и юридически отлучен от дома, изгнан, объявлен умершим, утратил жену, титул, имя, права и состояние, скрывается от закона и проч. Сюжет может состоять в борьбе героя за восстановление своих прав и статуса, за признание его живым, за возврат прежнего имёни и за буквальное вселение в родовой дом.

В обоих вариантах, конфликтном и мирном, фигура старого слуги и сторожа дома воплощает "истоки" героя в их исконном виде. Он не подвержен переменам и веяниям времени (ср. заботу Тихона о том, чтобы получить обещанную еще до революции медаль), лишен собственных интересов, претензий и страстей, внеположных службе и дому, остается нейтральным в семейных и политических раздорах, разрушающих целостность старого мира, остается верен целому, а не какому-либо из его осколков, хотя бы это целое давно превратилось в бесплотную идею. Беспартийный, немудрствующий, порой убогий и скудоумный, являющийся как бы безликой принадлежностью дома, он слишком малозаметен, чтобы возбудить чье-то недовольство. В результате он ухитряется выжить и остаться при доме, в то время как другие его обитатели подвергаются преследованиям, ссорятся, терпят невзгоды и разбредаются по свету. Его дело — надзирать за фамильным гнездом, хранить идею былого единства и процветания, блюсти верность всем без исключения старым господам, не восставая, насколько возможно, и против новой власти. Он персонифицирует дом как таковой, и если герой в конечном счете воссоединяется со своими владениями, то обычно при том или ином посредничестве этого скромного персонажа. В той мере, в которой слуга является одушевленным "продолжением" дома, он служит промежуточным звеном между героем и домом; признание героя слугой — первый шаг к интеграции с домом и прежними ценностями.

(А.) Мирный вариант. Образы честных слуг, с малолетства привязанных к хозяину дома, известны. Слуга сопровождает хозяина в странствиях; в его лице традиционный домашний порядок стремится окружить героя защитной оболочкой против натиска новой жизни (пушкинский Савельич и т. п.). Преданность дому и хозяину может выражаться в том, что, получив свободу, слуга отказывается оставить дом (например, старые слуги в чеховских пьесах), терпеливо ждет хозяина, скитающегося по свету ("подруга дней моих суровых" — няня в лирике Пушкина), после смерти барина проводит дни на его могиле (Захар в "Обломове"). Тождественность этого персонажа фамильному прошлому символически выявлена в финале "Вишневого сада", где старика Фирса забывают в оставляемой усадьбе.

(Б.) Конфликтный вариант. Будучи против воли отлучен от дома, герой может находиться от последнего на большем или меньшем удалении, определяющем формы его контактов с домом и его хранителем. В основном наблюдаются три степени удаления:

(1) герой пребывает вдали от дома — на чужбине, в изгнании; (2) он находится вблизи дома, но лишен доступа в него; (3) он оказывается в состоянии проникнуть в дом и либо (а) заходит туда время от времени, либо (б) поселяется в доме. В обоих последних случаях герой пребывает в доме тайно, инкогнито, в пониженном ранге, в измененном облике, на периферии (в каморке прислуги, на кухне и т. п.). Во всех этих случаях он может вступать в контакт со старым слугой и хранителем фамильного гнезда. Наиболее частая форма общения героя со слугой — проживание под кровом последнего, например, под видом раба, слуги, секретаря, работника, бродяги и т. п. Момент узнания слугой господина, будучи сюжетно и тематически важным (как символ признания героя старым миром и как первый, скрытый от окружающих шаг, к воссоединению с ним), обычно получает заметное выразительное оформление.

В советской литературе и кино архетип "старого дома и верного слуги" часто совмещается с мотивом нелегально возвращающегося белоэмигранта (см. выше в данном примечании).

Несколько примеров:

(1) Герой вблизи дома. Бальзак, "Полковник Шабер": ветеран войны, офицер, потеряв дом и жену, пытаясь восстановить свои права, живет у старого солдата. Марк Твен, "Принц и нищий": Майлс Хендон возвращается в родовое поместье, но младший брат, присвоивший наследство и титул, не хочет его узнавать. Майлс брошен в тюрьму, где слуга тайком посещает его и сообщает новости. М. Булгаков, "№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна": многоквартирный дом поддерживается в жилом состоянии усилиями бывшего управляющего Христи, оставленного новой властью в должности смотрителя. Бывший домовладелец ютится "в двух комнатушках на другом конце Москвы", Христи ездит к нему с докладами; хозяин умоляет управляющего сберечь дом до падения большевиков.

(2) Герой в доме, (а) Кратковременное пребывание героя в старом доме иллюстрируется эпизодом из "Разбойников" Шиллера, где Карл Моор является в родовой замок и беседует со стариком Даниэлем, узнающим его по детскому шраму на лице. Сюда же относится сцена свидания Анны Карениной с сыном, где героиню узнает швейцар Капитоныч и впускает ее вопреки запрету.

(3) Наиболее известным примером остается "Одиссея", где вернувшийся герой живет в хижине свинопаса Эвмея. Аналогичная ситуация в тюркском эпосе "Алпамыш", где роль Эвмея играет свинопас Култай. Гомеровский мотив повторен у Вальтера Скотта: опальный герой, вернувшись в родовой замок, ночует в каморке свинопаса и узнан им [Айвенго]. У Диккенса молодой Роксмит считается погибшим, но под чужим именем возвращается из-за морей в Лондой и нанимается секретарем к разбогатевшему слуге, который узнает героя и способствует его реабилитации [Наш общий друг]. В "Хромом барине" А. Толстого центральный персонаж возвращается в свое имение после долгого бродяжничества и, прежде чем открыться жене, некоторое время проводит под опекой старого слуги.

Характерны мотивы вони, гниения, навоза и мусора в подобных временных прибежищах господина (свиньи, "золотой мусорщик" Боффин в "Нашем общем друге", связь самой профессии дворника с мусором, вонючие валенки Тихона и т. п.). Видимо, их повторение не случайно и связано с униженностью, "гноищем" (а в более архаическом плане, возможно, и с идеей временной смерти, могилы; ср. связь мотивов свиней и смерти-воскресения в притче о блудном сыне), которые приходятся на долю героя в виде контраста к его предстоящей реабилитации и победе 4.

В советское время архетип "старый дом — верный слуга" претерпевает характерные изменения: дом национализирован, а его хранитель, став членом класса-гегемона, относится к хозяину критически и покровительственно. В романе Горького "Дело Артамоновых" бывший владелец дела, экспроприированного революцией, доживает свои дни в беседке у дворника Тихона [sic!], молчаливого обвинителя и судьи своих прежних господ. Мотив инвертирован, среди прочего, в том отношении, что пребывание у слуги оказывается звеном в движении господина от центра к периферии, а не наоборот, как в классическом варианте. Инверсия роли дворника легко согласуется с известным фактом службы его в качестве агента полиции, а позже милиции или ГПУ [см. ДС 10//17]. В "Докторе Живаго" заглавный герой после долгих скитаний возвращается в дом, до революции принадлежавший его семье. Дворник Маркел, покровительствуя бывшему барину, в то же время издевается над ним. Если слуга остается верен хозяину, деформация архетипа может выражаться в том, что сохранить дом не удается (он сгорает в рассказах М. Булгакова "Ханский огонь" и "№ 13. — Дом Эльпит-Рабкоммуна"). В романе М. Осоргина "Сивцев Вражек" (1928) играет заметную символическую роль дворник Николай, в чьи уста влагаются извечные истины ("Кто взял меч, от меча и погибнет", "Растащить нетрудно, а вот поди-ка собери" и т. п.). В революционной Москве он пытается стеречь старый дом, но в конце концов вынужден уйти в деревню, однако рассчитывает вернуться, когда все утрясется.

5//23

У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу. — Поговорка, известная издавна: "Прошу до нашего шалашу" [Андреев, Дни нашей жизни, д. 4]. "Милости прошу к нашему шалашу!" [Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5; место — Одесса, 1912].

5//24

Тепло теперь в Париже?.. У меня там двоюродная сестра замужем. Недавно прислала мне шелковый платок в заказном письме... — Услуги и вещи, получаемые от родных и знакомых из-за границы, — предмет гордости в те годы. В. Тарсис упоминает о нэповской даме, которая "как бы невзначай показывала подарки, полученные от дочери из Лондона". М. Кольцов говорит о человеке, которому знакомый профессор прописал из Лондона роговые очки. У В. Ардова дама хвастает: "Мой муж получил [подразумевается — "оттуда"] вот такие носки и вязаный жилет". В рассказе Е. Петрова "День мадам Белополякиной" молодой человек хлестаковского типа врет, что ему "прислали из-за границы посылку: два английских костюма шевиотовых, пуловер, дюжину дамских шелковых чулок и патефон „Электрола“ с шестьюдесятью самыми модными пластинками" [Тарсис, Седая юность, 44; Кольцов, Невский проспект (1928), Избр. произведения, т. 1; Ардов, Сейчас за границей..., Ог 07.1929; Е. Петров в Чу 49.1929].

Получение загранпосылок обставлялось бюрократическими формальностями, иногда непосильными и вынуждавшими отказаться от желанного подарка [см. А. Зорич, Стекла в оправе, Чу 12.1929]; невыкупленные предметы распродавались, наряду с конфискованной контрабандой, на таможенных аукционах.

5//25

Вам некуда торопиться. ГПУ к вам само придет. — ГПУ — Главное политическое управление при Народном комиссариате внутренних дел РСФСР, "новое воплощение Чека" (И. Эренбург), заменившее последнюю в 1922 в качестве основного органа государственной безопасности. Задачей ГПУ номинально была борьба с контрреволюцией, шпионажем и бандитизмом. Фактически деятельность ГПУ была в 20-е годы весьма разнообразной: сюда входила и слежка за инакомыслящими и классово-чуждыми элементами, и преследование партийных оппозиций, и неусыпный контроль над нэпманами, в которых государство старалось поддерживать страх и неуверенность в завтрашнем дне, и репрессии против церкви, и ликвидация беспризорничества, и — в конце десятилетия — насильственная коллективизация деревни. В 1927 на первый план среди функций ГПУ выдвинулась ловля лиц, тайно проникающих в СССР из-за границы и, в отдельных случаях, циничная игра в кошки-мышки с ними (случай В. В. Шульгина, чьи нелегальные визиты в страну были инспирированы ГПУ и проходили под его надзором). Чертой эпохи следует считать то, что органы госбезопасности еще не окружены таким облаком страха, как десятилетием позже; на ГПУ смотрят как на необходимый и здоровый фактор в жизни страны, оно "близко к народу", о нем запросто говорят и пишут, его воспевают в стихах, к его помощи взывают в трудные минуты жизни. В литературе упоминания об органах допускаются как в серьезном, так и в шутливом ключе: крупный хозяйственник звонит в ГПУ, чтобы обезвредить классового врага, проститутка грозится пойти туда же, чтобы удержать богатого клиента [Д. Щеглов, Счастье, цит. по кн.: Белинков, Сдача и гибель..., 358; Катаев, Растратчики, гл. 6]. ГПУ, как оно рисуется в полуофициальной мифологии 20-х годов — это отнюдь не страшный, всевидящий источник власти над жизнью и смертью людей, а любимое детище советского народа, питающееся его помощью и поддержкой, окруженное ореолом героики.

"ГПУ теперь опирается на самые широкие круги населения, какие можно себе только представить, — захлебывается М. Кольцов в 1927. — Не сорок, не шестьдесят, не сто тысяч человек работают для ГПУ. Какие пустяки! Миллион двести тысяч членов партии, два миллиона комсомольцев, десять миллионов членов профсоюза, итого — свыше тридцати миллионов по самой-самой меньшей мере (жены рабочих, вся Красная армия, кустари, бедное крестьянство, середняки...) составляют реальный актив ГПУ. Если взяться этот актив уточнить, несомненно, цифра вырастет вдвое" [Ненаписанная книга, в кн.: Кольцов, Сотворение мира].

Примечания к комментариям

1 [к 5//15]. ",,Нева“, 1961, номер 8" [Сахарова]. К сожалению, ни в этом, ни в каком-либо другом близком по времени номере журнала "Нева" воспоминания Карташева нами не обнаружены. В книге С. Бондарина фамилия поэта, убитого бандитами, фигурирует (в дательном падеже) как "Фиолетову-Шоу" —очевидно, опечатка вместо "Шору" или "Шор" [Воспоминания не безмолвны, 126].

2 [к 5//15]. Насчет фамилии Мити нет полной ясности. По всей вероятности, его фамилия была Бендер — так говорят Бондарин ["Харчевня"] и Галанов. Однако в более поздних мемуарах Бондарина [Воспоминания не безмолвны] явно то же лицо почему-то названо "Митя Махер" (в другом источнике — "Ширмахер" ). Об имени героя ДС/ЗТ напоминает "Остап Бандура" — фильм, выпущенный ВУФКУ (Одесса и Ялта) в 1924 [Советские художественные фильмы, т. 1]. Псевдоним "О. Бандура" находим также под фельетонами в журналах "Смехач" и "Чудак" (1926-1929). Имя это, таким образом, постепенно соткалось из плававших в воздухе эпохи разрозненных реминисценций.

3 [к 5//16]. Не исключены и другие ассоциации турецкого подданства отца Бендера. Как указали автору Г. А. Левинтон (со слов своего отца, филолога А. Г. Левинтона) и К. В. Душенко, за подданных Турции иногда выдавали себя одесские евреи, чтобы избежать службы в царской армии. См. также упоминание о реальном турецко-подданном в воспоминаниях Т. Г. Лишиной [см. выше, примечание 14].

4 [к 5//22]. Заметим, что со смертью и потусторонним миром ассоциируется и заграница, откуда якобы прибыл Воробьянинов [см. ЗТ 32//9]; таким образом, намек на процесс смерти-возрождения может быть прослежен в этой главе дважды (на двух этапах).