29. Гремящий Ключ

29//1

В первом ряду спокойно сидел табельщик Северного укладочного городка Александр Корейко... — Александр Иванович! — крикнул Остап, сложив руки трубой... Музыканты заиграли "Интернационал", но богатый табельщик выслушал гимн невнимательно. — Дореволюционный гимн России — "Боже, царя храни". Ср. газетное сообщение: "Участвующие с хором... обратившись к царской ложе, исполнили „Боже, царя храни". Многократно исполненный гимн был покрыт громким и долго не смолкавшим „ура"" [цит. по кн.: Елагин, Темный гений, 178]; "Толпа что-то выкрикивала и пела — но, кажется, не гимн... Оркестр заиграл гимн, публика кричала „ура"..." [Милюков, Воспоминания, т. 1: 313; т. 2: 96].

"Богатый табельщик" — модель, проявляющаяся, среди других, в парадоксах вроде "золотой мусорщик" у Диккенса (прозвище Боффина в "Нашем общем друге"), "богатый нищий" в одноименном стихотворении Л. Мартынова (Богатый нищий жрет мороженое / За килограммом килограмм [в Америке, ради рекламы; стихотворение кончается вызывающим: Пусть жрет! Пусть лопнет! Мы враги] и др.

Очередное проявление темы Корейко, а именно стремления выглядеть ординарным советским гражданином и вливаться в ряд однотипных людей. "В первом ряду... сидел. .." — мотив того же рода, что "...вмешался в их нестройные колонны..."[ЗТ 4//1 и 5], "...за желтой перегородкой сидели Чеважевская, Корейко, Кукушкинд и Дрейфус..." [ЗТ 11//18] или "...среди десятка одинаковых резиновых харь уже нельзя было найти Корейко" [ДС 23//2]. Как и в двух последних случаях, Бендер пытается извлечь миллионера из "рядов", на сей раз успешно.

29//2

Открытие Турксиба. — Из корреспонденции журнала "Экран", описывающей ту же церемонию (в целях сокращения заменяем красные строки разделительными косыми чертами):

Айнабулакское плато, окруженное отрогами джунгарского Алатау, выбрасывает из своих ущелий отряды всадников, мчащихся из далеких аулов, юрт и казанских колхозов. / Район, примыкающий к месту смычки, представляет огромный лагерь. Одна за другой устанавливаются юрты. Как грибы после дождя, растут аулы. В Айна-Булаке черно от народа. / Туркестано-Сибирская магистраль сейчас, на глазах у 20 тысяч трудящихся, будет открыта для сквозного движения. / На трибуну поднимаются представители союзных республик, правительства, партийных, профессиональных и общественных организаций. / Близится смычка. / Отдаются последние распоряжения. / Резкий свисток объявляет начало работ по окончанию укладки. / Раздается "Интернационал". / Укладчики Турксиба вмиг разбрасывают последние шпалы; звенят рельсы, стучат молотки, вбивая в тело шпал последние костыли. / На трибуну поднимается [начальник строительства] тов. Шатов... / [Зачитываются телеграммы, которыми обменялись Сталин и Шатов.] / Рабочие качают тов. Шатова... / После митинга состоялась закладка памятника Ленину. / Затем состоялись народные казанские игры — борьба, скачки, в которых принимали участие тысячи. / Над лощиной, у которой расположена станция, реял аэроплан, возбуждая удивление и восторг кочевников" [Эк 14.1930 (15 мая)].

29//3

Самый последний костыль в каких-нибудь полчаса заколотил в шпалу начальник строительства. — "Станция Айна-Булак. Шатов, начальник строительства, вбивает последний костыль" [фото в КН 15.1930]. Момент забивания Шатовым костыля более красочно развернут соавторами в очерке " Осторожно! Овеяно веками!" [Необыкновенные истории..., 142, там же фото И. Ильфа]. Владимир Сергеевич Шатов — старый большевик с солидным революционным прошлым. По некоторым рассказам (не стопроцентно надежным, поскольку источником их был обладавший яркой фантазией А. Н. Толстой) для обслуживания нужд строителей ("Жара, степь, пески, женщин нет, мужчины с ума сходят") вытребовал из Москвы на Турксиб партию в 150 женщин [Гуль, Я унес Россию, 314].

29//4

...корреспонденты единогласно решили не писать об Узун-Кулаке, что значит Длинное Ухо, что в свою очередь значит — стенной телеграф. Об этом писали все, кто только ни был на Востоке, и об этом больше невозможно читать. — Этим общим местом восточного очерка упивался в те годы не один журналист. Ср.: "Бежит, бежит узун-кулак. Из дома в дом, из лавки в лавку... Скоро идет узун-кулак, и о многом рассказывает узун-кулак" (примечание: "Узун-кулак — точно „длинное ухо“, в переносном смысле молва, слухи"); "„Узун-кулак" завтра же разнесет по степи весть о суде" (примечание: "Узун-кулак — людская молва"); "На открытие станции Отар съехались казаки из отдаленных улусов на верблюдах, на лошадях и быках. Их никто не приглашал, потому что нет еще средств подать в степи быструю весть. Но у кочевников есть особый телеграф: „узун-кулах" — длинное ухо — верховой от улуса к улусу" и т. п. [И. Басалаев, Розия-Биби, ТД 03.1927; Л. Соловьев, Вор, ТД 06.1927; Федорович, Конец пустыни, 75; М. Розенфельд, Экзотика 1929 года, ТД 09.1929, и др.]

29//5

Может быть, вы хотите, чтобы я спел вам серенаду Шуберта "Легкою стопой ты приди, друг мой"?.. На вас треугольная шляпа?.. А где же серый походный пиджак? — Цитируются "Серенада" Ф. Шуберта из цикла "Лебединая песня" (слова Л. Релыптаба, перевод Н. Огарева) и "Воздушный корабль" Лермонтова (На нем треугольная шляпа / И серый походный сюртук). Упоминаемая далее Остапом пещера Лейхтвейса — мотив из рыночных романов начала XX века [см. ДС 9//11].

29//6

За холмами залегли мои молодцы... — Выражение "мои молодцы" встречается у чуткого на штампы А. Аверченко, у которого счетовод Химиков воображает себя романтическим разбойником: "Этот негодяй уложил лучшего из моих молодцов... Мои молодцы пронюхали, что у нее водятся деньжата..." [Страшный человек]. Возможны реминисценции из Пушкина (Перестрелка за холмами... [Делибаш]) и Блока (За холмом отзвенели упругие латы...).

У Толстого в сцене бунта крестьян Лаврушка (блефуя, как и Остап) спрашивает Ростова: "Прикажете наших из-под горы кликнуть?" [Война и мир, Ш.2.14].

29//7

Старик замахивался на них [кочевников] салфеткой и дребезжал: — Отойди, Мамай, не видишь, что делается? Ах, господи! Соус пикан перестоится! И консоме с пашотом не готово! — Ср. те же слова и жесты при описании приема в барском доме в "Святых" Бунина: "...Старик-буфетчик волновался, ссорился с Агафьей Петровной, шипел и замахивался серебряной ложкой на Устю, накладывая граненые вазы вареньем..." В "Дуэли" Чехова Самойленко, готовя обед, "замахивался на [денщика] то ножом, то ложкой. — Подай уксус! — приказывал он. — То есть не уксус, а прованское масло!.. Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут!" [гл. 3; курсив мой. — Ю. Щ.]. У А. Аверченко, так же, как Ильф и Петров, коллекционирующего штампы, появляется салфетка: слуга Алексей "стал бегать по ресторану, размахивая... [салфеткой] как побежденные белым флагом", "замахал белой салфеткой" [Ресторан "Венецианский карнавал"] ¹.

В рассказе Чехова "Глупый француз" клиент заказывает консоме, половой спрашивает: "Прикажете с пашотом или без пашота?" [указано в публ.: Вентцель, Комм, к Комм., 358]. Пашот — яичная приправа к бульонам.

29//8

На столе все смешалось. — Видимо, попытка реминисценции из Л. Н. Толстого ("Все смешалось в доме Облонских"). Того же происхождения эстрадная песенка Кавалерова в "Зависти" Олеши: В учрежденьи шум и тарарам, / Все давно смешалось там... / Машинистке Лизочке Каплан / Подарили барабан...

29//9

Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.. — Идет ли здесь речь о реальном лице, нам установить не удалось. Во всяком случае несомненно, что говорится не о двух разных клиентах, а об одном, т. е. "Антон Павлович" мыслится как имя и отчество принца Вюртембергского, а не писателя А. П. Чехова. На эту соавторскую уловку поддался французский переводчик ЗТ А. Прешак, переведя данную фразу так: "Moi qui ai servi Anton Pavlovitch, qui ai servi le prince de Wurttenberg!" — и снабдив ее пояснением, которое он не озаботился подкрепить фактами: "Anton Pavlovitch Tchekhov etait un fin gourmet" [Ilf et Petrov, Le veau d’or, 499]. Фамилии высоких особ типа "Вюртембергский", "Ольденбургский" и др. сопровождались титулом плюс имя-отчество (например: Его Императорское Высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский).

Установилась формула, в которой мастер хвалился услугами, оказанными им в прошлом знатным клиентам. Именование клиента ради эмфазы расчленялось на две части, нередко инвертированных. Каждая из них выражала отдельный аспект данного лица (чаще всего, имя-отчество и титул) и имела отдельное логическое ударение. Что особенно важно, обе части непременно означали одно и то же лицо, а не два разных. (Кроме этих двух частей, фраза могла содержать "verbum serviendi", обозначавший род оказанных услуг: шил, кормил и т. д.).

Приведем примеры. В исповеди Мармеладова [Преступление и наказание, I. 2] упоминается заказчик пошитых Соней голландских рубашек, "статский советник Клоп-шток, // Иван Иванович". В "Хирургии" Чехова фельдшер с гордостью заявляет, что он "господину Египетскому, // Александру Иванычу, [зубы] рвал". В другом чеховском рассказе, "Капитанский мундир", портной Меркулов хвастается тем, что "на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча".

Во всех этих и подобных цитатах две части именования означают одного и того же получателя услуг. И хотя в словах буфетчика: "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского" у носителя русской культуры возникает в памяти прежде всего ассоциация с писателем Чеховым, т. е. лицом, заведомо отличным от принца, тем не менее аналогия с широко распространенными формулами типа ".. .на барона Шпутцеля // шил, // Эдуарда Карлыча" подтверждает правильность того понимания, при котором Антон Павлович и принц Вюртембергский — одно и то же лицо.

Обратим внимание, что с некоторыми из названных мастеров у турксибского буфетчика Ивана Осиповича есть сходство и в биографии. Портной Меркулов, давно уже прозябающий в провинции среди "хамов", гордится своей былой славой и благородными клиентами. Как Меркулов кричит на местного дьячка: "Отойди от меня, длиннополая кутья!", так Иван Осипович кричит на подъезжающего верхом казаха: "Отойди, Мамай..." Как Меркулов заявляет: "И помру! Пущай лучше помру, чем зипуны шить!", так Иван Осипович мечтает: "Покормлю вот — и умру!" Как Меркулов получает после многолетнего перерыва большой заказ и настолько счастлив, что готов не брать с клиента денег, так радостный Иван Осипович заявляет турксибовцам: "Мне и денег платить не нужно".

Похоже, что соавторы позаимствовали из данного рассказа Чехова не только синтаксис фразы (лишь по-другому расположив ее члены: "На барона Шпуцеля шил... Эдуарда Карлыча" — "Антона Павловича кормил, принца Вюртембергского!.."), но и "сюжет" (историю мастера) в целом.

Думается даже, что имя-отчество "Антон Павлович" является сознательным намеком на чеховский источник фигуры старого буфетчика. Подобную изобретательную технику сокрытия литературных аллюзий и подтекстов можно встретить во многих местах дилогии — например, в пассаже о "фараоновой корове" [ЗТ 13//4].

В некоторых путевых очерках иностранцев, рассказывающих про СССР, встречаются фигуры, родственные Ивану Осиповичу и другим подобным персонажам русской литературы: таков старый повар, который "смеясь сквозь слезы, вспоминает про свои двенадцать лет у французского мсье и настаивает на том, чтобы мы попробовали его дессерт — „пирожное по-генуэзски, вкуснейшее, честное слово!"" [Wullens, Paris, Moscou, Tiflis, 44] .

29//10

Отбыл в лучший мир, иде же несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... — "Иде же несть...." —из кондака "Со святыми упокой..." [Молитвослов, 66,209].

29//11

Легенда озера Иссык-Куль... Старый каракал пак Ухум Бухеев рассказал мне эту легенду, овеянную дыханием веков. — Как и многое другое в ДС/ЗТ, эта легенда восходит к дореволюционным еще штампам и к пародирующей их сатириконовской юмористике. Ср. в очерке А. И. Куприна: "Эту прелестную древнюю легенду рассказал мне в Балаклаве атаман рыбачьего баркаса Коля Констанди..." [Листригоны, гл. 5]. Из рассказа А. Аверченко "Легенда старого озера": "Я не встречал ни одного порядочного озера, которое не имело бы своей собственной легенды", — говорит художник Воздухов; "Да, — отвечает поэт Клюнин, — у этого озера есть своя старая поэтичная легенда. Мне ее рассказали суровые прибрежные рыбаки в один тихий весенний вечер...". По своему сюжету легенда у Аверченко весьма сходна с той, которая излагается в корреспонденции Яна Скамейки-на. В советское время фельетонисты высмеивают коммерческие легенды, привлекающие легковерных курортников: "Вот с этой гигантской скалы триста лет назад бросилась в море легендарная татарская принцесса Рахат-Лукум, дочь легендарного же хана Магомет-Али-Чахохбили" [И. Свэн, Легкий хлеб, Бу 19.1927; сходное выражение с "же" см. в ЗТ 22 //1].

29//12

...Молодая, быстроногая, как джейран (горный баран), жена хана красавица Сумбурун... Старик... привязав к ней слиток чистого золота весом в семь джасасын (18 кило), бросил драгоценную ношу в горное озеро. — Освоение Средней Азии, открыв изголодавшимся по экзотике советским писателям обильные залежи местного колорита, породило индустрию ориентальных очерков, пересыпанных глоссами, вроде следующих вполне серьезных пассажей:

"Высок дувал (ограда). Прочны стены ичкари (женская половина дома). Плотно сплетена душная сетка чачвана (чадра)... Узбечки вышивают блестящие „азартупы" (золотые тюбетейки), „паляк" (ковер) для украшения стен..." [И. Кукушкин, Узбечка, КН 35.1927].

"В алачуге (1) — темно, холодно... На земле, на войлоке — согретый чурек (2), мягкий овечий пиндыр (3), молоко буйволицы, каймаки (4), айран (5)... Енжа (6) — рослая, жирная, сладкая, колышется радостно... Примечания. 1. алачуг — юрта; 2. чурек — хлебные лепешки; 3. пиндыр — сыр; 4. каймак — сливки; 5. айран — кислое молоко; 6. енжа — самая полезная для скота трава" [Э. Корелли, Дни — как арба на повороте, Эк 22.1930] ².

В. Ардову принадлежит остроумная пародия на подобный стиль — очерк, в котором встречается одиннадцать экзотических слов ("чорчок", "улюси" и т. п.), причем каждое повторяется минимум трижды, всякий раз с другим переводом (например, "чорчок:

1. будь по-вашему, 2. красавица, 3. покрывало, плащ") [Очерк путевой экзотический // В. Ардов. Цветочки, ягодки и проч.].

Увлечение восточным лексиконом и пародии на него известны начиная с эпохи романтизма. Не пытаясь обозреть весь материал, напомним южные поэмы Пушкина с примечаниями к словам "аул", "уздень", "сакля", "чихирь", "кунак" и др.; греческие стихи Н. Ф. Щербины и пародии на них Козьмы Пруткова; кавказские стихи Я. П. Полонского со множеством сносок-глосс; наконец, стихи Хлыщова из повести Некрасова "Краска братьев Дирлинг": Ассан сидел, нахмуря брови, / Кальян дымился, ветер выл. / И грозно молвив: "крови! крови!", / Он встал и на коня вскочил. // ...Мешок о лук седельный бился, / Горела под конем трава. / Но не чурек в мешке таился: / Была в нем вражья голова!.. К слову "чурек" сделана была выноска: "чурек — черкесское кушанье". Как обычно, обыгрываемые соавторами советские стереотипы имеют корни в дореволюционной и всеобщей литературе.

"Сумбурун" сочетает в себе "сумбур" и "Сумурун" — название знаменитого в свое время немецкого немого фильма с восточной тематикой в духе "1001-й ночи" (1920, режиссер Э. Любич; в советском прокате — "Жемчужина гарема"), а также спектакля на восточную тему в дореволюционном театре "Кривое зеркало" Н. Н. Евреинова [Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 265].

29//13

Не наврал ли вам липовый каракалпак Ухум Бухеев? — "Липовый" в значении "фальшивый" — неологизм 20-х гг., проникший из воровского жаргона [см.: Похождения липового рабкора, Пр 1926; Селищев, Язык революционной эпохи, 77]. Судя по мемуарам Е. М. Крепса [О прожитом и пережитом], слово "липа, липовый" свободно употреблялось в смысле "поддельный документ" уже в 1918-1919. В 20-е гг. оно входит в массовый обиход: "Сейчас в моде наценка, липовый" [Смирнов-Кутачевский, Язык и стиль современной газеты, 15]. Но в печати эпохи ДС [см. также ДС 7//5] "липа" еще часто ставилась в кавычки, что указывает на сравнительную новизну данного словоупотребления.

Подозрение во вранье, вероятно, навеяно частыми фальсификациями фольклора восточных народностей, о чем писали и соавторы в фельетоне "Маленькая Ху-Ху" [ЛГ 05.06.32, перепечатано в кн.: Ильф, Петров, Необыкновенные истории...].

Примечания к комментариям

¹ [к 29//7]. "Отойди, Мамай..." Почему появляется здесь имя татарского хана? Помимо того, что адресатом реплики является казах, она может читаться как предвестие хаоса, который вскоре воцарится на столь заботливо накрытом банкетном столе. Выражения типа "как будто Мамай прошелся" обозначает по-русски кавардак и разруху. В "Мистерии-буфф" Маяковского в сходной ситуации — при виде блюда, которое один из гостей опустошил еще до начала обеда — собравшиеся восклицают: Что здесь? / Гуляла мамаева рать? / Один ведь, / один — /и чтоб столько сожрать! [стихи 540-545]. И это не только об обеденных столах: "После каждой работы лаборатория превращалась, по словам Петра Гавриловича, в Мамаево побоище" [И. Грекова, Кафедра].

² [к 29//12]. Еще один пример восточного жанра со множеством объяснительных глосс — очерки Л. Аргутинской "Страницы большой книги" [МГ 14-16.1930]. Восточные слова употреблялись и без перевода, например: "— Якши новая жизнь! — говорит мне, сверкая зубами, иолдаш Юсуф Мемедьяров, сознательный шахтер" [Адалис, Вступление к эпохе, 48; "иолдаш", или "усулдас" = товарищ].