Верхарн

Погиб Верхарн. Великий бельгиец отнят у родины в такой миг, когда, быть может, он единственный из поэтов находил смелые, пронзающие слова для кровавой трагедии, охватившей Европу. Ему, певцу современности, дано было говорить о ней, улавливая ее в текущий миг, освещая смысл событий, увековечивая героев, громя врага и чуткой любовью залечивая раны родной страны.

Трудно в немногих словах сделать обзор его творчества, но именно теперь, когда так жутко оборвалась нить его жизни, в создавшейся вокруг него тишине особенно ясно становится, какой могучий голос смолк с ним навсегда.

И кажется, что все знакомые нам лики его эпического художника, одаренного рубенсовской красочностью и изобилием, мрачного певца безнадежности, анархиста-мистика, трогательного лирика, фантаста, упоенного всемогуществом человеческой мысли, — все они тонут и сливаются в едином лике страстного патриота, создавшего грандиозный гимн своей родине.

Через много ступеней прошел Верхарн, видоизменялся и гранился многообразный дух его, но сохранилось на всех этапах одно неизменное свойство, лежавшее в корне его существа.

Он был подвижником современности. Его искусство неотделимо от действительности, от впечатлений повседневной жизни со всем ее внешним экономическим и механическим строем, — она одна определяла ритм души и творчества его. Черпая из нее, вдохновляясь ею, Верхарн, естественно, не считался с поэтическим каноном и был яркой противоположностью всякого классицизма. В этом смысле он может быть назван варваром, и в творчестве его царит необузданный произвол. Не было для него будничной, недостойной темы, — все, над чем бьется, трудится, что создает человек, разгоралось в душе его в безумный гротеск или пламенную поэму. Его можно причислить к «монументалистам» (семейству Гюго и Бальзака), одаренным чувством безмерности, в душе которых всякий лик жизни множится, удесятеряется, как в тысяче зеркал, вырастает до гигантских размеров, и эти бесчисленные отражения, громоздясь друг на друга, кажутся порой бредом безумца.

Верхарн родился в 1855 году во фламандской деревне, на берегу Шельды. С раннего детства в душу его залегли впечатления влажной, сочной, трудолюбивой природы и жизни среди пастбищ, ветров, дующих с моря, и плотин Фландрии.

Четырнадцати лет он поступил в Гентский колледж, где пережил вместе с Роденбахом горячую пору романтизма, поклонение перед Шатобрианом, Гюго, позднее перед Вагнером и Ибсеном. Окончив Лувенский университет и сделав неудачную попытку заняться адвокатурой, Верхарн всецело отдался литературному творчеству. Это было время возникновения нового искусства, впервые прозвучали лозунги парнасцев и символистов, и Верхарн выступал горячим глашатаем новой поэзии.

Первые сборники его стихов («Les Flamandes»[24], «Les Moines»[25] и книга прозы «Les Contes de Minnuit»[26]) относятся к периоду внешнего, изобразительного творчества, отягченного густыми красками и чувственными образами. Одно из стихотворений, рисующее стадо ожиревших свиней, подлежащих убою, и их существование среди помойных ям (прекрасно переведенное Брюсовым), в свое время потрясло читателей крайностью своего реализма. В сборнике «Les Moines» находит себе отражение монастырская жизнь с ее скрытым сомнением, гложущим дух, кощунствами и чистой наивной верой. Стиль Верхарна в этот первый период ритмически правилен, строг и певуч.

Но недолго длится созерцательное спокойствие духа. Верхарн слишком страстен, чтобы оставаться художником внешней жизни. Новые впечатления, путешествие, мучительный недуг, более тесное проникновение в действительность растворяют двери его духа, и в них хлынул весь ужас обнаженной жизни.

Социальная драма, неудержимый рост механизма фабрик и городов в ущерб простору и миру деревень, агония земли и души человеческой, — и все это перед лицом неведомого, вечности, небытия, к которому время ведет безостановочно и неумолимо. С содроганием внемлет он ходу часов. Часы — это «гроба, что повешены всюду на стены», это «склепы цепей и скелетов стальных, где кости стучат, возвещая нам числа и смены…» Они то стучат «ногами служанок в больших башмаках», то скользят «шагами больничных сиделок…» (Часы. Les Bords de la Route[27]).

Зависимость от роковых законов мира, этих темных вех, обступивших человека и указующих ему путь, — вселяют в него безумный ужас. Неведомо кем поставленные грани, о которые бессильно разбивается человек, бесстрастие и беспощадность философской и научной мысли, абстракции с их взором «глаз без ресниц» — кажутся ему страшнее полного неведения, или реальных чудовищ и открытого мятежа.

Мой ум измучен и поник

На берегах спокойных книг,

В слепящем, словно солнце, мраке;

И предо мной, во мгле теней,

Клубком переплетенных змей

Свиваются немые знаки.

Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ!

(Числа. Les Flambeaux Noirs[28]. 1890).

Не раз было сказано, что в наши дни поэт должен быть религиозным типом, ибо слишком близко подошла и заглянула нам в душу тайна мира, требуя от нас мистического осознания ее и выхода из себя ради соединения с подлинным миром — космосом. Но в эту пору жизни Верхарн не находил в себе даже той религии социализма и прогресса, которая позже временно окрылила его и послужила этапом к дальнейшему восхождению, — и ему поистине нечем было облегчить трагедию жизни.

Я знаю: Ты — мечта! —

говорит он Богу,

Но Твой не внемлет слух,

Твои не видят очи…

(Молитвенно. Les Debacles[29]).

И все же, в безумстве своего отчаяния, он коленопреклоненно устремляется духом к Не-Сущему.

В это время изменяется внешняя форма его творчества. Он впервые пишет свободным стихом, в котором достигает впоследствии несравнимого совершенства и силы. Прежние формы слишком успокоенны и искусственны для его напряженного, страждущего духа. Машины, поезда, эти «чудища тоски, ревущие по расписанью», жизнь улицы, как и жизнь сердца, имеют свой ритм, и отныне этот ритм будет определять собой каждую строку его поэзии.

Могучий дух, исполненный неукротимой жаждой жизни, не мог погибнуть, задушенный сомненьем и бессилием, — и уже в следующих книгах Верхарн, как бы постепенно, обретает себя. Он возвращается к вещам, людям, явлениям жизни и природы, но уже не как мирный художник, наблюдатель. В мучительном порыве рвется он за пределы искусства, — от зримых обыденных явлений перебрасывает мосты к вечным прообразам их. По-прежнему давит его кошмарное дыхание города и фабрик, «где стонет яростно под молотом руда», он видит и помнит истощение земли и гнет народа, но верит в грядущее, когда повернется «золотой рычаг вселенной». Его вдохновляет вечное движение вперед, вера в победу и возрождение.

Сквозь сонмы веков нас влечет.

Спеша, задыхаясь, безвестная Сила

Вперед!

(Восстание. Les Villes Tentaculaires[30]).

Он пишет свою знаменитую социальную поэму «Зори» (Les Aubes, 1898), в которой все неравенства и конфликты жизни разрешаются всемирным праздником освобождения, камнями побивается Статуя умершего Правительства, и, хотя погибает вождь народа, вдохновивший его на подвиг, но самая смерть его вырастает в победу.

То, что прежде вселяло в него ужас — неизменность мировых законов, бесстрастие научной мысли, — служит теперь источником сил и вдохновения. Он поет гимн торжеству науки:

В неистовстве все знать, все взвесить, все измерить

Проходит человек по лесу естества.

Все, все захвачено в раскинутую сеть,

Миры вскрываются в песчинках малых.

(К будущему. Les Villes Tentaculaires).

В поэме «La Recherche»[31] (в том же сборнике) изображена всемирная лаборатория, где царят телескопы, колбы, реторты, плавильный тигель и другие тончайшие орудия человеческих изысканий. Жадно, ненасытимо идет работа; все правы, но лишь одному откроется истина и наступит миг, когда в результате стольких гениальных усилий искрой сверкнет в небесах синтез миров, построенный на глубоких основах.

В этот период творчества Верхарн напоминает подчас Уитмена. Подобно ему он отождествляет себя с космосом и поет гимны человеку-победителю. Он пьян миром, влюблен в буйство бытия — и переживает восторги от сознания державной, всесокрушающей мысли человека.

Люблю свой острый мозг, огонь своих очей,

Стук сердца своего и кровь своих артерий…

(В последний час. Les Forces Tumultuenses[32], 1903).

В одной из своих поэм Уитмен сравнивает себя с кораблем, «полным богатых слов, нагруженным радостью». Таким же кораблем, несущимся по бурному океану, нагруженным изобильными неисчерпаемыми запасами, является и Верхарн.

Но то, в чем нашел себя и растворился американский поэт, не могло стать конечным этапом для пессимистичного, мятежного духа Верхарна. Снова и снова возвращается он к действительности, острым взглядом рассекая и углубляя ее. Снова перед нами люди и реальные картины бытия, но это уже гигантские образы, отражающие космические процессы мира. Он рисует нам банкира, трибуна, кузнеца, полководца, деревенского знахаря, нищих, Смерть, Лихорадку, безумца, и мы слышим, как в них бродят стихийные силы. Это сумрачные, мифические фигуры, напоминающие образы из ибсеновского «Пер Гюнта».

Его пьяная Смерть (он неоднократно изображает ее) то пирует в трактире, не внимая мольбам обывателей и самой Богородицы и Христа, выкидывая червонцы на прилавок и требуя себе новых жертв (Le Fl?au[33]), то блудницей расхаживает по миру, одетая во все черное, красуясь и выставляя себя напоказ, подобно идолу в храме, то она в образе хлопотливой работницы снует под мелким дождем, добросовестно исполняя свой повседневный труд.

Его банкир, ворочающий мирами из своего выцветшего кресла, упивается всемогуществом золота. По интересному замечанию одного французского критика[34], Верхарн остается феодалом и средневековым католиком в самых современных своих созданиях. В нем, по его мнению, фламандская душа переживает вновь испанское владычество, и образ банкира пленил его потому, что в нем жива для Верхарна папская мечта о мировом могуществе и власти.

Можно сказать, что в эту эпоху высшего расцвета творческих сил Верхарн обретает утешение и исход в безумии свершающегося, доводя каждое явление до неистовства и оргии, — и в грандиозности набросанной им схемы тонет и растворяется та первичная человеческая трагедия, что легла в основе.

Многие возражали против причисления Верхарна к символистам, но думается, что в некоторых поэмах он в лучшем смысле может быть назван им. Временами в нем пробуждается ясновидец жизни, и тогда каждый его образ и эпитет звучит, как откровение, и необузданные стихии обретают в нем строй. На нем глубоко познаешь, что поэзия не только изобразительное, но двигательное и действенное искусство.

Здесь протекает и религиозный момент его творчества, ибо все внешнее, предметное становится символом свершающегося в глубине человеческого духа, и таким образом на миг постигается и механическая структура современной жизни, как мистерия духа, и один из этапов его прохождения в вечности.

В своих многочисленных поэмах, обращенных к природе (к морю, ветру), Верхарн сливается с ней душой, растворяется в ней:

Я буду — грезой скал, я буду — сном растений.

Ветер, чей «текучий хмель» он пьет с упоением, особенно дорог его мятежной душе. Многократно славит он его, «он весь — блеск, здоровье, произвол», воспевает и вьюгу, врывающуюся в жилье и белыми лилиями осыпающую остывший очаг, и вьюгу, разгулявшуюся осенью. Можно сказать, что яростным ветром, уносящим вперед, овеяны все книги и мысли Верхарна.

Мы не упомянули еще о Верхарне-лирике — выразителе нежных мистических настроений. Многое в серии его книг «Toute la Flandre»[35] и сборниках «Les Heures Claires»[36] и «Les Heures d’apres midi»[37] проникнуто углубленной тишиной и рисует трогательные простые картины мирного быта.

Если творчество его и остается чуждым для многих, и кажется перегруженным, подчас насилующим и утомительным, то всякий подошедший к нему ближе, вслушавшийся в ритм его души и речи, не может не признать величины и значительности отошедшего от нас поэта. Он громогласен и оглушителен, когда высекает свои могучие, смелые образы, но рядом с этим мы встречаем у него тихие мысли, озарявшие лишь самые избранные, мистические умы.

Безмерной нежностью всеведенье полно, —

говорит он («В вечерний час»).

Поистине, касание высших миров было ведомо ему. Когда пламя войны охватило Бельгию, Верхарн оставил свои литературные замыслы, сливаясь душой со страданиями родины, и всецело отдался служению текущим событиям в качестве лектора, поэта и писателя.

Он готовил ряд поэм о войне, и ныне им суждено стать его посмертной книгой.